А. Слезскинский «Тайная сила»

— Братия не знает?

— Может статься, и знает, да кому какое дело. Думается, и другие маху не дают. Впрочем, о других твердо сказать не могу, сам не видал, только насчет Аркадия — истинная правда; тут уж явно и без зазрения совести.

Корнилий разошелся; ему, очевидно, было приятно насолить наместнику.

— А долго бывают гости?

— В десять часов тишь и гладь, все шито-крыто,

— Значить, уходят?

— Гммм… — издал Корнилий многозначительный звук.

— Ты чего?

— Потом утречком, этак раненько, раненько, вдруг… — Иеродиакон оборвался.

— Что утречком?

— Эх, отец настоятель, не мне говорить, не вам слушать.

— Замахнулся, так руби.

— Выпускает.

— Кого? женщин?

— Ну, да.

Архимандрит всплеснул руками от изумления и качал головой.

— А ты можешь подтвердить?

— Меня глаза не обманывают. Завсегда могу доказать.

Гурий задумался: « Когда я дома, у него свет, когда я выхожу, у него тьма. Хитро наладил. Ловкий монах».

— Ежели что, в свидетели пойду, — не унимался иеродиакон.

— Добре, — похвалил архимандрит и добавил: — ну, иди с Богом.

Корнилий спускался по лестнице и торжествовал, забыв даже свое послушание.

Знатно. Невестке на отместку. Ябедничал на людей и сам попался. Ишь как скоро. Ночью кутнули, а на утро уж настоятелю известно. Погоди, вместе будем хлебы творить и дрова колоть.

В первую субботу, когда кончилось всенощное, настоятель постарался выйти из храма с наместником Аркадием. Это был молодой, чрезвычайно красивый иеромонах. Мягкие, черные, как смоль, волосы Аркадий гофрировал чуть не ежедневно, отчего казалось, будто они были такими от рождения. Белое с нежным румянцем лицо обрамлялось небольшой бородкой, тщательно подстриженной, холеной. Из-под густых бровей смотрели большие, синеватые глаза, полные страсти, какие-то магнетические, приковывающие. Одеянье у наместника всегда шуршало; на рукавах рясы отвороты были цветные из шелка или атласа. Над воротником резко выделялась белая полоска крахмального воротничка. Светский выговор, светские манеры, грациозная поступь окончательно характеризовали джентльмена-монаха. Если бы Аркадий сам не увлекался женщинами, все равно, женщины не давали бы ему проходу.

Сделав шагов десять, Гурий начал.

— Сказывали мне, отец Аркадий, у тебя дивные птицы?

— Есть, батюшка… Это канарейки.

— Говорят, ночью поют?

— Да, поют.

— Чудное дело. В Знаменской пустыни один монах занимался ими. Когда я настоятельствовал там, ходил слушать, да, только днем.

— Нет, у меня ночью заливаются как колокольчики.

— Нравится мне пенье сих птичек, а тут еще ночью поют.

— Буквально редкость. Надо приучить к пробуждению, а, главное, чтобы пели.

— Люблю канареек.

— Заходите, отец архимандрит, послушать когда-нибудь.

— Приду, беспременно, приду. Оба смолкли.

— А не зайти ли сейчас, — выпалил Гурий.

Аркадий пришел в замешательство.

Милости просим, отец настоятель, но теперь вечер… Не знаю, будут ли петь… а вдруг не будут…

«Ага завертелся», подумал Гурий.

— Ведь они при огне поют — вот что любопытно.

— Вечером спят. Потревожишь — не запоют.

— Подождем ночи.

— Едва ли, батюшка, согласитесь ждать. Они просыпаются в три часа. Монахи остановились против настоятельских келий.

— Значит, не угостишь сегодня пеньем?

— Рад бы, но неблагоприятные обстоятельства. Если бы условиться, в какой день.

Гурий стал подниматься на крыльцо.

— Ладно. Просто скажи — не хочешь уважить.

— Помилуйте, батюшка, я с величайшим удовольствием… но…

— Да, не хочешь.

— С величайшим восторгом… — чуть не расшаркивался Аркадий.

— Ну, ну, — протянул настоятель и скрылся.

Слова иеродиакона подтвердились, — размышлял он, тихо поднимаясь по ступенями. — Молодец Корнилий, надо его освободить на воскресенье. Спасибо ему открыл мне глаза. Нет, наместник-то как юлил, извивался со своими птицами. Напрасно, друг сердешный, старался. Молод еще, зелен, а я искусился, видал виды. Как не пускал пыль, а головой выдал себя. Боже Праведный, что творится в обители! Монахи с женщинами. Женщины в кельях. Одного в слободе поймал. Обязательно очистить, вырвать зло с корнем. Теперь же напишу доношение в консисторию. Пусть уберут Аркадия с моих глаз, отправят куда-нибудь в ссыльный монастырь. Я его раскатаю по всем псалмам и его, конечно, возьмут. Как можно держать в обители такую язву блудодейства. Вон его. Ужо покажу указ консисторский, сам запоет, только не канарейкой, а похуже.

Архимандрит разделся и прямо прошел к письменному столу.

От благоприятного исхода, Аркадий вприпрыжку поспешил домой. По дороге его кто-то окрикнул, но он не обратил внимания. Там, в келье его с нетерпением ожидали две дамы.

В келье о. Аркадия кипел блестящий никелевый самовар. На столе, покрытом чистой скатертью, стоял прибор из двух чашек и стакана. Тут же были нагромождены коробки с печеньем, вазы с разными фруктами и вареньями.

Около наместника сидели две дамы.

Одна средних лет, с грубыми некрасивыми чертами лица, другая молоденькая, бойкая, очень недурненькая,

— Милые дамочки, распорядитесь, — любезно просил наместник.— Будьте которая-нибудь за хозяйку. Представьте, что не вы, а я у вас в гостях.

Дамы переглянулись.

— Быть может, Марья Васильевна… — улыбнулся монах и бросил томный взор на молоденькую даму.

— Не желает ли Серафима Петровна?

Нет, разливайте вы.

— Для меня безразлично. Мне одинаково приятно иметь стакан от вас и от вас. —Аркадий легким движением головы поклонился дамам.

Марья Васильевна ближе придвинулась к самовару.

— Почему это вы, батюшка, вернулись такой взволнованный? — спросила Серафима Петровна. — Перемена в лице, испуганный вид.

— Кажется, ничего…

— Не правда, отец Аркадий, — вмешалась Марья Васильевна. — Вы чего-то встревоженный. Здоровы ли?

— Благодарю за любезное внимание, но я здоров

— Во всяком случае вы не умеете скрывать душевных волнений.

— Ах, я не умею?! — склонился Аркадий в сторону одной и сейчас же обратился к другой: — я неспособен? Вы согласны, Серафима Петровна?

— Конечно, согласна. Я же первая вам заметила. Но что за причина — вот интересно.

— Причина? Тут едва не разыгралась маленькая история.

— Какая? — разом спросили обе.

— Забавная и курьезная.

— Скажите.

— Объясните.

— Слава Богу, кончилось дело ничем.

— Не нас ли касается? — тревожно заподозрила Серафима Петровна,

— И представьте… — монах докончил мимикой.

— Тогда вы должны сказать.

— Но если это — секрет.

— Ничего не значит. Мы будем к вам приставать. Марья Васильевна, давайте настаивать.

— Батюшка, говорите.

— Но если нельзя…

— Можно, можно!.. — стучала каблучком Серафима Петровна.

— Почему же вы знаете?

— Мы не отстанем, ни за что не отстанем, Марья Васильевна, вставайте. Дамы поднялись со своих мест — одна с чашкой, другая с чайником.

— Отец Аркадий, я вас прошу, — сделала серьезную мину Марья Васильевна.

— Успокойтесь, милые дамочки, — предупреждал настоятель, протягивая каждой по одной руке. — Сядьте, пожалуйста. Сию минуту все узнаете.

Дамы опустились. Он задумался, приложив палец к нижней губе.

— Какой несносный; над нами смеется. Минута уже прошла. Это насмешка.

— Нет, он сейчас скажет. — Марья Васильевна состроила глазки, которыми говорила: «Ну, для меня».

— Извольте, удовлетворю женское любопытство, — вздохнул Аркадий, точно он решился открыть великую тайну.

Дамы нетерпеливо ожидали.

— Я чуть не привел сюда нашего настоятеля.

— Вот что, — спокойным голосом протянула Серафима Петровна. — Особенного и страшного я ничего в этом не вижу. Было бы приятно. Очень рады.

— Общества больше, — согласилась Марья Васильевна. — Веселее время проходило бы.

— Конечно, конечно, — улыбался иеромонах и добавил: — два кавалера и две дамы.

Вcе звонко засмеялись.

— Марья Васильевна, разумеется, занялась бы архимандритом.

— Предоставляю вам — вы постарше.

— Нет уж я о. Аркадия не уступлю.

— И я не уступлю, — капризно возразила Марья Васильевна и ласково взглянула на монаха.

— Разве?! А если мой! — и Серафима Петровна взяла за рукав иеромонаха.

— Нет, мой, — протянула руку соседка. Обе тянули наместника за рясу.

— Мой!

— Не ваш!

— Нет, мой!

— Нет, не ваш!

О. Аркадий сконфузился и не знал, что предпринять,

— Позвольте, — бормотал он, — помилуйте, к чему? С какой стати?

— Решите сами, — приставала Серафима Петровна, — скажите сами.

Растерявшийся монах умоляюще смотрел то на одну, то на другую даму.

— Божественные, спорите напрасно. Нас трое, архимандрит отсутствует. Для чего недоразумения, не надо, неловко.

Он откинулся на спинку стула и невольно освободил рукава. Дамы наклонились над чашками и улыбались, смотря на Аркадия, который приводил в порядок свои волосы. Прошло несколько минут.

— Сегодня Серафима Петровна ушла на половине всенощной, — начал Аркадий, скосив на нее красивые глаза. — Что это обозначает?

— Простое неудовольствие. Мне не нравится, как служит ваш… этот… как его?

— Кто?

— Да, вот, который гнусавит.

— Отец Савва?

— Ну, Савва, что ли. У него носовой prononce, голос надтреснутый, походка журавлиная. Совсем непривлекательный.

— Не в этом дело, Серафима Петровна. Узнай он ваш приговор, ему пришлось бы страшно огорчиться. Мне хорошо известно, он хотел с вами познакомиться.

— Я знакомства не избегаю… хотя бы из приличия.

— Значит, в следующий раз его можно пригласить?

— Вы уж и обрадовались. Приглашайте.

Наместник скрестил руки.

— Что вы, Серафима Петровна, я потому сказал, что он с вами, именно с вами хотел познакомиться. И Марья Васильевна, вероятно, ничего против него не имеет.

— Неинтересно, — скривила она миниатюрный ротик.

— А жаль. Он спит и видит, кому бы понравиться.

— Только не мне. У меня муж гораздо красивее его.

— Муж? — плутовато улыбнулся Аркадий. — Муж — это скучно.

— Надоедает, — подтвердила Серафима Петровна.

— Вот вам бы и следовало влюбиться в Савву.

— С чего это вы взяли. Я неохотно знакомлюсь, а вы — влюбиться. Наконец, я не настолько еще наивна, чтобы променять сокола на ворону.

Она страстно, жадно посмотрела на Аркадия. Он вспыхнул и взглянул на розовое личико Марьи Васильевны. Её загоревшиеся глазки дразнили и говорили: «Люблю, не променяю». Монах вздрогнул и так стиснул себе руки, что пальцы хрустнули; затем встал, прошелся по келье и снова сел.

— Итак, Серафима Петровна, — заговорил наместник, с напускным спокойствием, помешивая ложечкой в стакане, — я вижу, вы не хотите быть знакомы с Саввой?

— Я совсем не отказываюсь.

— Ну, да, конечно… Все-таки жалко беднягу… Так уповал, надежды питал. Вот какие женщины… — Иеромонах задумался.

— Отец Аркадий, — после некоторого молчания начала Серафима Петровна, — что вы печалитесь? Разве дело Саввы непоправимо? Все вздор. Неужели никого нет ему по душе и по сердцу. Не поверю. Бросьте скучать. Вы омрачаете наше общество своим хмурым видом.

— Я тоже не понимаю, — повторяла Марья Васильевна. — Савва, вероятно, человек опытный, сумеет разыграть сердцееда и влюбить в себя кого-нибудь. Вот посмотрите, скоро влюбит.

Но Аркадий уже не думал о Савве; в голове его была иная мысль: «Зачем они мешают друг другу».

— Будьте же повеселее, батюшка. Что вы, в самом деле, словно в воду опущенный. Так не годится. Надо расшевелить его. — Серафима Петровна встала, обошла кругом стол и села рядом с наместником. — Вы заражаете своей скукой, нагоняете тоску, апатию.

Легким прыжком подсела и Марья Васильевна.

— Конечно, портите наше настроение.

— Какой вы, право, нехороший, — полушутливо упрекнула Серафима Петровна. — Невнимательный, бессердечный… Ах, батюшка! — и она нежно положила ему руку на плечо.

— Гордый, сердитый… — добавляла Марья Васильевна и её рука очутилась на другом плече монаха.

Дамы заглядывали ему в лицо, играли улыбкой, глазками.

Прикосновение женских рук и упорные страстные взоры жгли Аркадию сердце. «Боже мой, вместе! — мыслил он. — Ну, зачем они вместе»!

Картина была полна обожаний, борьбы, мучений.

Чувства сильнее разгорались, но мысли потухали.

Как загипнотизированный смотрел он на дам широкими, неподвижными зрачками.

Голова ничего уже не соображала. Все страшно путалось, вертелось, кружилось.

Вдруг стук в келью.

Аркадий вскочил как ужаленный и бросился к дверям. Дамы мигом заняли свои места. У них мелькнула одна мысль: «Не архимандрит ли?»

Однако Аркадий возвращался радостный, обнажал белые, крепкие зубы и поправлял гофрировку, показывая до локтей кашемировые рукава подрясника, застегнутые рядом перламутровых пуговиц.

— Это мой келейник.

Дамы встали.

— Не беспокойтесь, восхитительные. Он невменяем, пьян как стелька. Останьтесь, побеседуйте.

Как бы то ни было, но новое лицо стеснило дам.

— Куда вы спешите, Серафима Петровна? — сокрушался и суетился наместник.

— Нельзя. Завтра муж вернется из епархии с владыкой. Надо кое-что приготовить.

— Просто отговорка.

— Уверяю вас. Он секретарь консистории, а я его помощник.

Она засмеялась.

— А вы, Марья Васильевна?

— Надо бы и мне…

— Она со мной. Пришли и пойдем вдвоем. У нас и возница один.

— Монастырская лошадка довезла бы.

— Для чего трудиться. Ну, прощайте, батюшка.

— Как же так?.. — все еще не верил монах, что его милые собеседницы уходят, Он держал в своей пухлой руке миниатюрную, розовую ручку Марьи Васильевны, а словами обращался к Серафиме Петровне.

— Что вы со мною делаете? Оставляете меня в одиночестве, как узника в четырех стенах. Я буду скучать, томиться. Это грешно. А муки, страдания… Потом грезы… Ни участия, ни жалости…

Глаза его сверкали фосфорическим огнем.

Все напрасно — дамы уехали.

По уходе их, Аркадий заметался как зверь в клетке. Озлобленный, сильно взволнованный, он бледнел, дрожал, задыхался и отрывисто произносил:

— Фу, ты!.. Мучили… терзали инока… несчастного инока… Нет следов… только воздух женский… Раздражает нервы… зажигает страсти… Я один… они ушли… покинули… За что? За что? О-хо-хо! Несчастная горькая доля!

Наместник долго шагал по келье, громко вздыхая и слушая ладонью биение сердца. Успокоившись немного, он взял лампу и направился в спальню.

В прихожей ему пришлось перешагнуть через келейника, который растянулся на полу.

— Бориска, вставай! — потрогал его Аркадий ногою.

Тело лежало пластом.

— Проснись. Иди на койку.

Ни звука, ни движения.

— Ну, чёрт с тобой! Валяйся как собака!

В келье наместника давно уже наступила тьма, но он не мог уснуть, ворочался с боку на бок, обуреваемый грезами о двух дамах.