А. Слезскинский «Тайная сила»
***
В какой-то праздник, по окончании обедни, Аркадий догнал Гурия.
— Батюшка, я к вам,
— Что такое? — холодно спросил настоятель.
— А птичек-то хотели послушать.
— Ну?
— Одного кенара я научил петь по вечерам, так неугодно ли. Вам не трудно прийти. Это не ночью.
Гурий сначала насмешливо посмотрел ему в лицо, как будто впервые слышал о канарейках, потом грубо возразил:
— Есть мне время заниматься глупостями.
— Вы сами заявили о желании, — оправдывался озадаченный таким оборотом Аркадий. — Обещались навестить меня, послушать птичек.
— Слушай сам, коли тебе делать нечего. Я не мальчишка, чтоб птичками забавляться. Мне каждый час дорог. Надо подумать, обсудить, как обитель поставить на путь истинный, а он с птичками. Нашел полезное дело. Трутни, лежебоки, как я посмотрю на вас.
Аркадий никак не мог взять в толк, что случилось с настоятелем, почему он так резко переменился.
Очень просто. Из консистории пришла бумага, в которой значился не только отказ в переводе Аркадия, но сквозило даже некоторое замечание Гурию. По крайней мере последняя фраза была такова: «По слухам враждующей братии нельзя вчинять вины наместнику, иеромонаху Аркадию».
Слова «нельзя вчинять вины» сильно расстроили архимандрита, не давали ему покоя, гвоздем засели в его голове. Даже теперь он бурчал себе под нос: «Я тебе задам, как… как…» и сейчас же подвертывалось «нельзя вчинять вины».
— Что же, батюшка, так и отказываетесь? — решительно поставил вопрос Аркадий.
— Вот что, отец наместник, — заговорил пониженным тоном архимандрит, очевидно, придумав какую-то ловушку, — пойдем-ка лучше ко мне. Взамен птичек, меня послушаешь. Я тебя хотел повидать, а ты и сам набежал. Пойдем.
Наместник поплелся за Гурием, точно приговоренный к позорному столбу.
Дома, в комнате, где предполагалась беседа, архимандрит тихо сказал;
— Садись, отче, садись, — затем стал запирать двери, осматривал каждую, плотно ли прилегают половинки.
Аркадий наблюдал со стула и мыслил: «Никак важный допрос».
— Послушай, голубчик,— таинственно начал Гурий, перегнувшись на стол,— мне доподлинно известно, у тебя поют разные канарейки по ночам.
— То есть, как это «разные», батюшка? — обиделся иеромонах.
— Да, так — всякие.
— Опять не понимаю.
— Добре понимаешь, только вилять умеешь.
— Скажи прямо, батюшка, откровенно, и я буду таким.
Архимандрит почесал легонько пальцем маковку и повел лицо в сторону.
— Говорить-то мне не подобает. Стыдно, грешно. Не подобает, отче, о сем.
— Тогда говорите о чем-нибудь другом.
— О другом нечего. Нет, о сем любопытно. Есть, братец ты мой, слухи, толкуют всяко, язык подвешен как у колокола и благовестят повсюду. Желательно знать, зело желательно, верны ли сии слухи, потому плетут всякую всячину. Мы с тобою глаз на глаз. Я-то буду спокоен, да и ты правдой возгордишься. Скажи, ради Бога, ходят к тебе?
— Кто?
— Они.
— Кто — они?
— Ах, спаси, Господи!
Гурий провел дрожащей ладонью по волосам.
— Ко мне ходят многие знакомые.
— Но из женского пола — вот главное мне.
Аркадия ударило в краску.
— Дамы?
— Вообще женщины.
— Конечно, ходят. Знакомства с мужчинами и дамами я нисколько не чуждаюсь. Жизнь, батюшка, нельзя насиловать, ломать, коверкать по-своему. Если я создан человеком, так не могу превратиться в скота, животное…
— Постой, постой, — остановил его рукою Гурий. — Ты — монах, отрекся от мира житейского, давал обет пред Богом, забыть людей, кроме самого себя. Ты не скот, но и не человек, а ангельское во плоти. Твой друг — храм Божий, твое сердце — молитва.
— За небольшим дело стало: надо переродиться. Будь такой способ, я бы поверил словам вашим.
— Почему же были люди, отрекшиеся от мира сего, да найдутся и ныне.
— Это редкие люди с громадной силой, с железной волей. Нам же, отец архимандрит, нужен храм, который еще не сооружен. И такого храма, в который вошел бы монахом, а вышел бы ангелом во плоти и питал бы душу молитвой, тело — квасом да хлебом. Переродиться невозможно — мнe от мирской жизни, вам от чего-нибудь другого.
— Что же у меня-то?
— Тоже есть пороки, только в ином роде. Вы возьмите монастырский устав и проследите, по правилам ли прошел у вас вчерашний день. Поверьте, ни одного пункта подходящего не найдете.
Гурий заёрзал на стуле.
— Един Бог без греха.
— В том-то и дело.
— Ну, ладно. Так ты принимаешь женщин?
— Ведь и вы принимаете.
— Ко мне ходят по хозяйству.
— А ко мне по знакомству.
— У меня днем бывают, у тебя ночью.
Аркадий изменился в лице и вскочил.
— Батюшка, вы оскорбляете меня и моих знакомых, вы порочите честь женщин. Так смиренные настоятели не делают. Выходит, что моя светская жизнь по грехам ничтожна, бледнеет перед вашим злословием.
— Ведь сие не от меня, — сконфузился Гурий. — Люди говорили, болтали, все слухи…
— Вам стыдно передавать их в глаза тому, на кого клевещут.
— Я не виноват. Толковали, что ходят по ночам.
— Нет, я больше не намерен выслушивать оскорбления. Простите, батюшка.
Он пошел к дверям.
— Аркадий, Аркадий! — кричал Гурий спеша за ним. — Отец наместник!
Однако его след простыл.
— Не горячись, — злорадствовал архимандрит, — остынешь. Не сознался — пусть. Больно хитер, да не таких крутили. Все едино попадется. Подговорю Корнилия, своего келейника, еще кого-нибудь из братии и поймаем, поймаем голубчика. Вот ты у меня где сидишь.
Монах скосил от злости рот и постучал себя по шее кулаком.
***
Как-то, в сумерки, к Аркадию опять приехала жена консисторского секретаря. Корнилий видел ее собственными глазами и побежал доложить батюшке, от которого получил приказ выследить: уйдет ли она вечером или останется до утра.
Ночью он сам подсматривал в окна наместнической кельи, но было темно, тихо. Ему даже приходило в голову, что её уже нет или Корнилий просто солгал. Однако, рано утром, из монастырского корпуса вышла дама в густой вуали и драповом пальто с поднятым воротником. Она миновала двор и направилась в соседнюю слободку.
За нею наблюдали Корнилий и келейник. Проводив до известной дистанции, они полетели к настоятелю. Затем, немедля, все втроем нагрянули к Аркадию.
Он, конечно, страшно удивился, протирал красные, сонные глаза и поправлял волосы, которые стояли как копна.
— Вот не ожидал в такой час, — встречал их наместник.
— Во всякий час и во всякое время, — взволнованным голосом отвечал Гурий. Есть дело, так готов быть на страже завсегда.
— Да, вы, батюшка, никак со свидетелями.
— Не можно без них к тебе. Понятые; они все видели.
— Что же вам угодно от меня?
— Ты выпустил сей час женщину из кельи. Зачем она находилась?
— Эта дама стояла утреню и, как знакомая, зашла ко мне,
— А по вечеру какая была? Соври хорошенько.
— Тогда была другая.
— Другая? Ишь изворачивается. Ладно, мели Емеля.
— Не верите, воля ваша.
— А они на что. — Архимандрит указал на понятых. — Корнилий, показывай!
— Не так, отец Аркадий, — забасил иеродиакон, — ой, не так. Она пришедши по вечеру и ушла по утру. Она одна и та же женская особа, коротко сказать, ночевала у тебя — чего тут.
— А ты видал?
— Мы, брат, выслеживали, от нас не украдешь.
— Нахал, шпион, злоязычник, — дрожал наместник.
— Го-го-го! — раскатился Корнилий. Попался отец Аркадий, не уйдешь, накрыли с поличным, кругом вода, а в середине беда.
— Ты еще смеешься! Ябедная грязная душа твоя.
— Да, ведь, и ты умел ябедничать на меня, как я пьянствовал с компанией в своей келье. Тоже ябедничал.
— Кому? кому?
— Вот его преподобию, архимандриту Гурию.
— Я? Когда? — размахивал руками Аркадий, обнажая ночное белье. Слышали, батюшка — я говорил будто бы про него, что он пьянствует. Полнейший вымысел, наглая ложь.
— Нет, не то… замешался настоятель, не верно… он ошибся… перепутал…
— Значит, такие свидетели у вас и о женщине, которая заходила ко мне. Подставляйте криводушных людей, обвиняйте ни в чем неповинного инока.
Очевидно, настоятель струсил, потому что клевета произошла по его милости,
— Ну, бросим о сем говорить. Для чего упреки, вы братья одной обители, поссорились и помиритесь. Ты о женщине, о женщине-то нам скажи.
— Что мне говорить с клеветниками, — гордо поднял голову Аркадий.
— Сознайся, выпускал ночную женщину. Сознайся, прошу тебя.
—Раньше обвиняли, а теперь просите.
— Покайся, отец Аркадий.
— Покаянием хотите влиять.
— Ведь покаяние — великий христианский долг. Внуши Господь тебе истинную правду.
— Так бы, батюшка, и говорили. А то с понятыми пришли, страху хотели нагнать, к стене прижимали.
— Извини, родной. Все мы люди, слабы пред соблазном, грешны перед Богом.
Сказав это со слезами на ресницах, Гурий обратился к Корнилию и келейнику.
— Идите, братцы. Больше вы не нужны.
Едва они вышли, настоятель взмолился.
— Открой сущую правду, голубчик, отец наместник, Не заставь впасть в облыжность, дай услышать откровение, зрить истинную душу. Покайся мне и я тебе покаюсь.
— Вы! в чем?
— Писал на тебя донос.
— И что же вышло.
— Получил отказ.
— Верно.
— Нет больше мочи, я чувствую, чувствую…
Слезы градом покатились по его воспаленным щекам.
— Что вы, батюшка. Не плачьте. Скажу. Мне все равно. Это дело пустое. Для меня ничего не значить. Скажу, успокойтесь.
Архимандрит утёр рукавом влажные глаза.
— Слава Богу.
Аркадий, тряхнув гривой, самохвально и торжественно отчеканил:
— Да, у меня была женщина.
— Избави, избави, — крестился архимандрит.
— Я, отец наместник, не могу без женщин.
Гурию в этот момент он показался каким-то привидением диавола. Смиренный настоятель продолжал осенять себя крестом, с ужасом пятился до самой прихожей и тихо скрылся из кельи.
— Снова доноси, — как-то неестественно засмеялся вслед Аркадий и Гурий не мог не слышать этого сатанинского смеха.
Придя в себя, архимандрит принялся писать на Аркадия второй донос и писал он весь день, изощряясь в казуистике на все лады.
***
Тянулись скучные, монотонные дни Филиппова поста. Архимандрит встречался с наместником в церкви и иногда на дворе, но без слов. Гурий каждый раз ехидно улыбался и грозился в духе: «Погоди, уберут, куда Макар телят не загоняет».
Наконец из консистории получился толстый пакет с красивой печатью. Настоятель так и подумал, что это о наместнике. Вскрыл и видит: «иеромонах Аркадий, наместник Елеонского монастыря, переводится настоятелем Знаменской пустыни, на прежнее место Гурия.
У архимандрита и руки опустились.
— Что у него? — шептал он лихорадочными губами. Кто у него? Какая-то тайная сила.
А. Слезскинский.
Изображение: Николай Неврев «Монахи».