Александр Федоров «Борьба с чемоданом»

Пароход вышел из Нью-Йорка на закате.

Низко над водою безмолвно тянули чайки с Запада на Восток.

В самом порту, похожем на огромный котел кипящий и вздувающийся, как черными уродливыми пузырями, судами всех стран света, становилось как-то подозрительно тихо. Подобно гигантским клеткам, возвышались плоские громады Нью-Йорка, и в стеклах окон, обращенных на запад, пылало отражение вечерней зари.

Там, на закате, заря бушевала диким пламенем, и клубившиеся тучи дышали и двигались в горячечном бреду. На их огненном фоне мрачно чернели высокие каменные трубы и корпуса фабрик Ист-Эйланда, точно вытянутые жала голодных драконов. По отяжелевшей воде проносился тревожный ветер, и, казалось, от него вода местами вспыхивала и блестела, как медь.

Едва последний намек на Америку исчез за нами, волны приняли корабль, как жертву и стали исподволь раскачивать его, как будто только дожидаясь ночи, чтобы устроить себе настоящую потеху.

Ночь и ветер выпили все пламя зари, как огненное вино, и до безумия опьянели. Они разметались во всю грозную ширь и хмельно заплясали и завыли, поднимая волны и заставляя их выть и плясать вместе с собою.

Три дня и три ночи трепало нас в Атлантическом океане.

Невозможно было не только варить горячую пищу, но и печь хлебы. Питались всухомятку консервами и закусками. И в питании нуждались немногие: огромное большинство не только обходилось без всякого питания, но и внутренние запасы, полученные раньше, утрачивались в приступах морской болезни.

Укачало не только пассажиров, но и прислугу. Замолкли безобразные крики прожорливых итальянцев — Manga! — терзавшие меня с самого начала пути.

Опустели салон и палубы. В каютах и в трюме парохода, как во чреве кита, томились несчастные, колотясь от качки о железные прутья коек. Иные, окончательно обессилевшие, просили их привязывать к койкам. Изредка наружу выползали еще живые фигуры с зелеными лицами и влажными бессмысленными глазами, чтобы вздохнуть на свежем воздухе после удушливого трюмного смрада.

Они из последних сил держались за поручни, но вид поднимавшегося и опускавшегося горизонта действовал на них убийственно, и бедняги уползали вниз снова.

Упал в трюм и сильно расшибся буфетчик. Оторвалась корова, и ее бросало от борта к борту. Пробовали удержать и привязать — невозможно: корове переломало в конце концов ноги.

С палубы снесло двенадцать бочек с вином, несмотря на то, что они были крепко занайтованы: все скрепы разорвало к черту.

В кочегарке ударами воды, забравшейся внутрь, выбило чугунную плиту и переломило кочегару-испанцу ноги.

Сначала нас несколько забавляли опыты, которые проделывала с нами буря, сталкивая друг с другом на скользких кожаных диванах вдоль стола, вырывая из-под носа тарелки, стаканы, бутылки с вином и коробки с консервами. Все это вызывало шутки: не беда потрепаться так один день, ну — два…

Первым, однако, сдался доктор. Его то и дело требовали экстренно к больным.

— Барыня в шестом номере того… совсем… из себя выходят, — старался наш лакей Петр как можно деликатнее определить морскую болезнь пассажирки, которой казалось что она умирает.

Доктор бранился, но шел.

Шутки как-то сами собой прекратились. Если рассказывали истории, то совсем не веселые: о крушениях, авариях и тому подобных передрягах, в которых морякам приходится бывать нередко.

На четвертые сутки, когда мы уже миновали Гольфстрим, пошел снег.

При свирепом ветре на вахте невозможно было стоять. Снег таял, но ветер леденил и гудел в снастях, как в струнах огромного плавучего инструмента.

Огни на мачтах чертили в сумраке невероятные узоры. Было что-то донельзя мрачное и таинственное в этих беспрерывных размахах и качаниях парохода под безнадежным низким небом.

Он то совсем ложился на бок, как усталый верблюд, то через силу поднимался, гудя и скрипя и стеная, взбирался на высокую волну и вдруг стремительно свергался оттуда вниз, зарываясь носом в воду так, что корма поднималась и винт вертелся в воздухе. Крен доходил до 44 градусов.

— Нет, это что! — прервал старшего механика, только что рассказывавшего страшную историю, капитан, не терпевший, чтобы в его присутствии рассказывали что-нибудь такое, чего с ним не случалось.

— Вот у нас на «Георгии» была история, так история…

— Расскажите, пожалуйста…

— Да что рассказывать. Разве в рассказе это передашь?.. Зерно передвинулось во время крена. Пароход лег, как камбала, на бок, ни тпру, ни ну… Прямо, молись Богу и умирай.

Дверь с шумом отворилась. Он развел руками и хотел продолжать, но вестовой, едва удерживаясь на ногах, доложил:

— Второй помощник просит капитана на мостик.

Опять, значит, случилось что-нибудь важное. Капитан плюнул с досадой и, так и не досказав своей истории, вышел.

— Черт знает, чаю не дадут напиться!

Но и нам не суждено было напиться чаю. Петр, несший по коридору кипяток, не удержался во время неожиданного крена и обварил себе кипятком руки.

Я решил подняться к себе в каюту.

Каюта моя помещалась на спардеке рядом с капитанской. Крен шел назад, и я в один миг очутился наверху, скользя руками по обмокшим поручням.

Электрические лампочки освещали спардек, который принимал уже наклонное положение налево.

Было мне на руку. Я улучил момент и схватился за боковые поручни вдоль спардека.

Он весь был, как стеклом, покрыт влагой, которая светилась местами от электрических лампочек, подобно зеркалу отражая их мертвенный свет.

У самой стенки чернела какая-то жалкая скорчившаяся фигура.

Я поравнялся с ней.

Итальянец, держась обеими руками за поручни, с плачем молился о спасении: Santa Madonna! О, santa Madonna! Noi perderemo! — вне себя бормотал он и, увидев меня, завопил еще сильнее:

— Signor! Noi perderemo!

Я хотел успокоить его, но в эту минуту палуба вырвалась из-под моих ног, и я едва не полетел к борту.

Сделав отчаянный, прыжок, я успел, однако, ухватиться за поручни и, быстро перебирая руками, поспешил вперед к своей каюте.

Теперь пароход кренился правым бортом, и я почти висел на руках над волною, которая блестела, подобно горе с снежной вершиной.

В следующее мгновение я уже был около своей каюты. Поручни кончились. Надо было опять сторожить счастливый миг и ухватиться за ручку каютной дверцы.

Удалось и это, но волна захлестнула мои ноги. С ловкостью клоуна я, наконец, попал в мою каюту и, захлопнув дверь, вздохнул свободнее.

Здесь у меня было светло и уютно после слякоти, ветра, сумрака и волн, падавших на спардек.

Каюта была двойная по величине. На стенах висели портреты моих близких, и это внушало некоторую бодрость и успокоение.

Однако, дребезжащий звон графина и стакана в скрепках, а также танец моих туфель по каюте и здесь напоминали о буйстве волн. Я словил туфли, засунул их в щель между чемоданом и диваном, где чемодан был привязан, — оттуда они уже не могли вырваться, — и, совершенно изморенный трехдневной бессонницей и плохим питанием улегся на кровать, с трудом стягивая с себя намокшую обувь и засовывая ее туда же, где были туфли.

Пароход продолжал свою пьяную скачку по волнам. Пол моей каюты по временам превращался в стену, а стена в пол.

А то я вдруг становился почти вверх ногами или, наоборот, вместе с кроватью поднимался на ноги. Однако же, я мужественно держался руками и ногами за прутья кровати и во что бы то ни стало решил уснуть несмотря ни на какие превратности.

За иллюминатором раздался стук от падения тела, и вслед за ним — стон.

Кто-то, очевидно, треснулся головой о палубу. Вероятно, вестовой матрос, а, может быть, тот несчастный итальянец.

Засуетились… очевидно, услышали… Тем лучше, я могу лежать спокойно, если это называется лежать, да еще спокойно.

Глаза закрываются сами собой и неестественная дремота охватывает истомленное тело.

Я даже начинаю видеть что-то вроде сна, хотя смутно в то же время сознаю, что это наяву, и крепко держусь по-прежнему руками и ногами.

Мне представляется, что веревками прикрутили меня, как Мазепу, к спине коня и конь то мчит меня вперед, то становится на дыбы, то бьет задними копытами, стараясь сбросить свою ношу.

Не тут-то было.

Такое положение начинает даже забавлять меня.

Долго ли оно продлится, я не знаю.

Вдруг страшный треск заставляет меня вскочить с открытыми глазами на постели. Я сразу прихожу в себя. Уж не раскололся ли пополам корабль?

Сорвался мой чемодан. Он вырвался из веревок и грохнулся на пол и теперь несется к двери.

Я чувствую, как меня охватывает досада на него за то, что он не дал мне выспаться, на что я, по-видимому, на этот раз был вполне способен.

Но еще не все потеряно. Достаточно водворить его на место, и все будет отлично.

Я покидаю кровать, и вот тут-то начинается жестокая борьба с чемоданом.

Я вижу, как он, докатившись до двери, грохнулся в нее изо всех сил, точно желал вырваться наружу и ринуться в волны.

Держась за стенки, крадусь к нему, но он уже предупреждает меня на полупути и летит навстречу.

Тем лучше.

Стоя на широко расставленных ногах, весь склонившись вперед, чтобы сохранить равновесие, я победоносно протягиваю к нему руки: но он летит уже в сторону и обрушивается в одно мгновение на умывальник.

Я стукаюсь рядом об стену.

Хватаюсь рукой за вешалку и в то же время вижу, как чемодан от умывальника летит к дивану, на котором столько дней провел пленником.

Я стремительно низвергаюсь за ним. Тут-то я опять водружу его на место.

Но мой прыжок поневоле оказался промахом: вместо дивана я очутился на постели и пребольно стукнулся о железный прут коленкой, а руками уперся прямо в стену.

Не успеваю еще опомниться, как чемодан, точно издеваясь надо мною, летит снова к двери и с размаха опять ударяет в нее с силой и грохотом пушечного ядра.

Моя досада переходит уже прямо в злобу. Я бросаюсь к нему, но он подкатывается мне под ноги, и на этот раз я уже прямо лечу головой в дверь и стукаюсь в нее не хуже чемодана

Ого! Это, однако, похоже на издевательство.

Чемодан явно превращается не только в моего живого, но и злонамеренного, и злорадного врага.

Он прижался к кровати и оттуда рассчитывал нанести мне новый удар или обмануть меня новым маневром.

Я вижу, как он сверкает на меня парою острых глаз: металлическими пряжками. Я не даю ему собраться с силами и прямо обрушиваюсь на него всем моим телом.

Но он дьявольски увертлив. Не успеваю еще я, как следует, ухватить его, как он выскальзывает из-под меня и мчится в бок.

Но главное в борьбе — не дать врагу опомниться. Я на четвереньках лечу к нему и прижимаю его к стенке.

Он в моих руках.

Но сам я, помимо какого-то ни было желания с моей стороны, как рак, пячусь назад и, не удерживаясь, падаю навзничь не выпуская, однако, чемодана из рук.

Чемодан на меня…

Я на чемодан…

Чемодан через меня…

Я через чемодан.

Мы начинаем кататься по каюте, от кровати к двери, от двери к умывальнику. От умывальника к дивану.

То я, то он стукаемся об стену, о ножки дивана, о края умывальника…

Это последнее особенно неприятно, но вгорячах я почти не ощущаю боли, и только рычу от бешенства, когда он прижимает меня к стене.

Только бы мне удержать его около дивана на одну минуту. О, только бы на одну минуту!

За нами прыгают туфли и мокрые ботинки, врываясь то с одной, то с другой стороны, точно желая нас разнять. Они, временами, даже ударяют то меня, то его, вероятно, чтобы образумить, но это не помогает.

Мы беспощадно топчем этих карликов.

Тогда они в испуге забиваются глубоко под койку.

Вот я уже около дивана, верхом на своем враге. Что-то капает у меня из носа на его ненавистную черную кожу. Кровь. Пускай кровь. Все же, как он ни увертлив и ни силен — ему не совладать со мною.

Мы опять несемся прочь от дивана… Опять стукаемся в стену. И опять.

Чемодан на меня.

Я на чемодан…

Через чемодан…

И опять на меня чемодан.

Но я употребляю испытанный прием и снова сажусь на него верхом.

Освободив одну руку, я приготовляюсь на диване захватить веревки и, только окончательно отдышавшись решаюсь нанести ему роковой удар.

Очутись я даже вверх ногами, я все равно не уступлю.

И, улучив удобный момент, я быстро наклоняюсь к врагу и ловким броском опрокидываю его на диван… на обе лопатки.

Мое дыхание все еще тяжело и прерывисто, а он притворяется совсем неживым.

Тогда я накидываю на него аркан, продеваю в него руку и прикручиваю к дивану, но на этот раз так, что он уж никогда не вырвется из этих пут.

И только после этого, окончательно успокоившийся, я перебираюсь на свою кровать и оттуда смотрю на поверженного врага, громко и победоносно смеясь.

— Будешь знать негодяй, как бороться со мною, — грозно говорю я, но в то же время чувствую, что и мне недешево досталась эта победа.

Кровь капает на белую простыню, в голове чувствуется боль, руки и ноги в ссадинах.

Не беда… Это не опасно… Зато я могу теперь отдыхать спокойно.

И, точно разделяя свое торжество, удивляясь моей силе и ловкости, из-под кровати вылезают туфли и башмаки, с перепугу забившиеся туда во время нашей схватки.

Они сначала робко поглядывают на меня, а затем, как маленькие обезьянки, или дети, подражающие взрослым, начинают тоже проделывать что-то вроде нашей борьбы.

Я терплю это забавное зрелище, пока оно мне не надоедает, а затем, не вставая с постели, ловлю их за уши по одному и водворяю на прежнее место.

Баста. Довольно позабавились.