Александр Тришатов «Отдание молодости»
IV.
Костя вчера сказал, что сегодня днем он придет к нам. Я надела вчерашнее платье, и все жду, жду, жду… Ну, неужели же он не придет?.. Нянька зажгла лампу… Свет режет глаза. У нас если лампа, так всегда без колпака. Даже при гостях.
— Нянька, кричу я, колпак, принеси колпак!
Сейчас начнутся охи, поиски, причитания.
Господи! Ну, нет, не стоит, не все ли равно, ну не все ли равно, с колпаком, без колпака… Костя не придет, обманул, не захотел…
И я жду одна, в темной прихожей, прижавшись к холодной двери. В прихожей между печкой и шкапом стоит наше старое кожаное кресло, это еще из дедушкиного кабинета. Теперь оно все вытерлось и вылиняло. На нем спят наши кошки, да вот я люблю здесь сидеть в темноте, сидеть, ничего не видеть, ни об чем не думать. Лида прозвала его «креслом пессимистов». Когда она застает меня в нем, она всегда бранится. Не любит она его. Сжечь обещала, а я люблю. Я сажусь в кресло, и думаю, все мои мысли тяжёлые, скучные…
Ах, если бы чем-нибудь развлечь себя. Если бы опять, как вчера, играла музыка. Я хочу представить, что я на балу, вот опять я сижу в малом зале, в красном бархатном кресле.
Если бы Лида была дома, она бы завела мне граммофон. А теперь нужно самой вставать с кресла и ходить в залу. Я завожу вальс «Осенний сон». Это мы на балу. Кружится танцующий круг, и мы с Костей смотрим на нашего мальчика.
Дверь хлопает. Пришла Лида.
— Села в кресло пессимистов!
— Лида, — прошу я, — останови граммофон и заведи мне его опять.
И опять вальс, опять я на балу. Кружится танцующий круг, и мы с Костей смотрим на нашего мальчика. На мне белое платье, а Костя в сюртуке.
Я счастливая, счастливая, — говорю я Косте.
— Нет, ты больная!
— Нет, я счастливая.
— Нет, больная…
Тогда я плачу, плачу безудержно, сначала тихо, а потом все громче и громче. Кто-то держит меня, почему-то у меня мокрая шея и кофточка. Я хочу вырваться, и кричу, кричу… потом я плачу опять. Я вижу маму, няньку, и плачу горько, горько… Вот еще кто-то. Это наша жилица, Глафира Фёдоровна. Я смотрю на нее и плачу еще горче, еще сильнее. Меня держит за голову Лида. Она гладит меня по волосам, мочит лоб…
— Мила, Милочка, успокойся, успокойся, Мила, ну, успокойся, ну перестань…
V.
Снег… снег… снег…
Он идет третий день. Какие белые сугробы.
Лида ушла с Леонидом Александровичем кататься на лыжах. Вчера звали и меня.
Людмила Михайловна, — уговаривал Костя, — да вы посмотрите на себя в зеркало, ну разве так можно? Сидите здесь в комнате. Вам на воздух надо. Тогда и щеки розовыми станут, а то что? Безобразие! Белая бумага и та красней. Ну, собирайтесь. Живо. Где ваша шуба? Поставим ноги на лыжи, в руки дадим палки…
Ах, Костя, Костя — чудной он.
Снег… снег… снег….
Я стою в нашем садике. Весной все яблони белые, белые… И сейчас они белые, снег лег на ветки — точно весна. Нарядила меня нянюха в валенные сапоги и платком теплым повязала, по своему, по-деревенски… Смешная я… Хорошо, что никто не видит, и Костя не видит, и Леонид Александрович, а то бы стали смеяться. Взяла лопату, только силы нет снег раскидать, очень много нападало. Я уж так посижу. А то очень устаю, если разгребать. Вот Лида говорит, ты работай на воздухе, это полезно. А у меня уж силы-то и не хватает.
Смешная я, беспомощная… Закутала меня нянька, — толкни меня, упаду, сама и не встану, совсем как ребенок, в девочку обратилась. Глупая я. О чем мечтала; о сыне, о мальчике. Ведь сына нужно вырастить. Ведь сколько сил нужно для матери, а у меня их нет. И Костя меня не любит… Он добрый, хороший, только не может он меня любить. Что я? Истеричка я, жалкая я, самой за себя стыдно. Ведь это преступление, если бы я родила ребенка. Кого я могу родить? — Больного, слабого, несчастного. Новое горе пустить в мир. Был у нас в партии один рабочий. Чудная кличка у него была: «Живая масса». Такой большой он был, высокий, и сам, как великан громадный. Все проповедовал, что социалистическое царство — царство здоровых, и должно быть построено здоровым человечеством. Говорил, что пока в Российскую социал-демократию разные пищалки тянутся — всегда нас бить будут. К крестьянам благоволил за то, что они сравнительно с рабочими здоровее, из-за здоровья ихнего, какое-то снисхождение для них допускал в аграрной программе, и ругали его за это «скрытым эсэром».
Вот и я такая «пищалка»!.. А ведь было здоровье, и силы были. Теперь вспомнить, откуда только эта сила и смелость бралась, ведь раненых под пулями с нашими курсистками на руках переносила. А у манежа, когда казаки стреляли в толпу, все легли на землю, а я стояла, только к тротуару отошла. И ведь так сколько в жизни страшного видела — не боялась. А теперь вот какая смешная стала… Нянька платком повязывает и валенки надевает.
Развернула сейчас книжку Чехова, на первой странице во всю книгу: Леонид — это уж верно Лида читала.
И на булке протыкано Л. А., и стол испортила, везде у неё Леонид.
Влюбилась моя девочка… Ну, что ж, пускай любит!
Леонид её часто к нам теперь ходит. И свой сюртук перестал одевать, просто рубашку темную, с золотыми пуговицами, как у наших реалистов, Я теперь на него хоть смотреть могу. Красивый он. Глаза красивые. Только скучно мне с ним. Про скэтинг-ринк разговаривает. Или еще, как это… хоккей, я даже не знаю, что это значит. Чужое все это, да и забываю я, путаю…