Александр Тришатов «Отдание молодости»

VI.

Нынче веселье на меня напало.

— Костя, почему я такая веселая, а сама смеюсь. Какой-то смех беспричинный у меня. Может быть, потому, что я сегодня так долго спала?..

— Вам и надо побольше спать, Людмила Михайловна.

— Нет, Костя, я плохо сплю вообще, совсем не сплю… Это я вчера опиум приняла.

— Вы, наверное, приняли слишком большую дозу?

— Нет, капель восемь.

— Людмила, сумасшедшая! — Лида побледнела даже. — Да ты, Милка, знаешь, да ты отравилась, дура ты.

Все на меня набросились, и я сама испугалась, даже нехорошо стало. Вот какая я дура. Ведь умереть могла бы.

---

Вчера прибежал к нам Володя, сияет, новые граммофонные пластинки разыскал, и гости московские у нас были.

Леонид Александрович слушал, а потом говорит:

— Честное слово. Откуда вы выкапываете такую ерунду?

Володя испугался и перестал заводить, и сам куда-то исчез. Уже после, когда мы пошли провожать гостей, разговорились в прихожей. Леонид Александрович зажег фонарик.

— Здесь кто-то есть за печкой — и осветил, — а это Володька сел в кресло пессимистов.

Нынче Леонид Александрович пришел и спрашивает у меня.

— Скажите, Людмила Михайловна, что это у вас за странный тип был запечный?

А мне жалко Володю, я знаю, он теперь долго не придет к нам. И почему его пластинки так всем не понравились? Или я немузыкальная такая? Почему-то вместе с Володей мне стало жалко и себя, точно нас двоих обидели.

Сейчас в голову влезла глупая мысль. А что, если бы я нынче не проснулась? Я не хочу самоубийства, боюсь… а если бы так умереть, нечаянно…

VII.

Вот и Новый год. Сейчас взяла новый календарь и стала отрывать численки одну за другой… скучно мне… Хотела вчера лечь спать пораньше, да не дали. Силой заставили «встречать». Я больше из-за Лиды согласилась.

Ну вот и встретила… даже рюмку портвейна выпила, только устала скоро и ушла всех раньше домой. Костя пошел проводить, только я попросила, чтобы он ни о чем не говорил. В нашем городе так тихо ночью, что я всегда, если случается идти ночью, молчу.

Сейчас хожу по комнате, жду гостей. Лида обещала привести Леонида Александровича и Костю. Теперь они ходят к нам почти каждый день.

Лида рада, а меня это утомляет. Я всегда на стороже. Я боюсь Костю, боюсь, что он заговорит о старом, а я не хочу, Я бы не сумела этого объяснить, но мне, как бы это выразить, ну, оскорбительно, что ли, когда Костя говорит о тех годах… А ведь портрет Маркса я так и не убрала…

Разливая чай, перепутала стаканы. Себе налила в Костин, а ему в свой. Не заметила, да Лида сказала, громко, при всех.

— Целоваться будешь, из чужого стакана пьешь.

Я закашлялась до слез и, кажется, ужасно покраснела, а на Лидию так рассердилась, что сейчас же встала и села на диван, чтобы не сидеть с ней рядом.

Костя заводит граммофон. Я немножко помогаю ему. Когда пластинка играет, отхожу к окну, смотрю в сад. Очень темно, и мне кажется, что сад большой, большой, как в нашем проданном имении. Лида забилась на диван с ногами. Она сегодня злая. На кого это она? Леонид Александрович смотрит «Ниву». Если бы не граммофон, было бы совсем тихо.

— Мила, ты зачем вчера рано ушла? Очень интересно было. Договорились до высоких материй…

Лида волнуется.

— Ну, и что же? — я смотрю, не понимая.

— Леонид Александрович говорил нам о том, что у каждого человека есть свое предназначение, и…

— И? Что же? И вы отыскали, какое предназначение у каждого из вас? Да? Ну, так какое же ваше предназначение, Леонид Александрович? — Мне не нравился разговор, и я не знала, как его свести на шутку, а тут еще Лида…

— Мила, я угадала, какое предназначение у Леонида Александровича. Он поэт!

Все посмотрели на Лиду. Так неловко вышло. И я растерялась. Леонид Александрович положил свою «Ниву», смотрит на меня. — Ну, а теперь ваше предназначение, Людмила Михайловна?

— Мое предназначение — спать, спать, спать…

— Нет, вы к себе несправедливы. Вы производите впечатление женщины серьезной, деятельницы, учительницы…

Всего глупее, что он говорил, а сам смотрел на портрет Маркса.

Я оборвала его, неестественно смеясь.

— Учительница? Все это было, Леонид Александрович! И народ, и Харьковская губерния, и глушь, и свекловичные поля на сто верст, и все это, скажу вам, ску-у-учно… У меня одно предназначенье — спать!

Костя стоял у печки. Его лицо было в тени, но когда я говорила, мне показалось, что он улыбнулся…

Я встала и ушла, не прощаясь.

Значить, я смешна. Я — смешна. Да! Надо мной теперь можно только смеяться! Говорят, как проведешь первый день, такой будет и весь год. Я так перемучилась! Весь день! Неужели и весь год только мучиться?

VIII.

Сегодня с утра все было так хорошо. Приснилось мне, что опять у нас имение, что мы его не продавали, и что папа жив, и мы с папой гуляем в нашем саду. Когда пришел Леонид Александрович, я ему рассказала свой сон. Кажется, он меня понял. В первый раз мы говорили с ним долго. Как он любит все старинное. Как он восторгается старинными помещичьими усадьбами, жизнью в этих усадьбах, как красиво рассказывает о них. Я все его слушала, и сама про наше имение рассказала, что помню. Только я плохо помню. Девочкой была, когда в город переехали. А все-таки помню. Помню фруктовый сад у нас был над Окой. Когда яблоки поспевали, мы, дети, собирали их. И так их много бывало, прямо девать некуда. Мы любили их на плоты бросать, когда шли они мимо по Оке, в лодки бросали.

— Как жалко, что вы продали ваше имение.

И мне стало жалко сегодня нашего имения. В первый раз в жизни сегодня. Ведь раньше я никогда не жалела, да и не думала о нем.

Лида пришла, вмешалась в разговор, чуть не расплакалась.

— Если б не продали имение, вся бы жизнь теперь была не такая…

В другой бы раз остановила Лиду, выговорила бы ей, а сейчас промолчала. Жалко… всего жалко, и Лиду жалко…

---

Скоро уедут наши гости. Я рада! Хоть бы скорей! А Лида? Бедненькая! У нас теперь как по заведённому. Вечером соберемся — пьем чай. Я раскладываю варенье, наливаю стаканы. Налью, и поставлю, а сама уйду к окну. Иногда граммофон заведу. Костя подойдет, поможет. Леонид Александрович тот все с «Нивой» возится, перелистывает… Хуже всех Лидка. Забьется на диван в угол, и смотрит — уставится, странная. Я ее Джокондой прозвала.

Сегодня Леонид Александрович бросил свою «Ниву».

— Какой у вас дом… чеховский.

Я прислушалась.

— С вас рассказ писать. Эта комната, диван, самовар потухший…

— Договаривайте!

Я ждала, но вмешался Костя. Не вздумай, брат, о «Трех Сестрах» вспомнить. Не трогай больных мест этого дома…

Я побледнела, и так нехорошо стало с сердцем. Я никогда не могла подумать, чтобы Костя… так оскорбить?.. За что он? И Лида, Боже мой, Лида с дивана: хочу в Москву!

Я спряталась за самовар и стала шуметь посудой. Я не могла их слушать, не хотела, и все-таки слышала.

— В Москве шум, улицы. Ночью столько огней… А трамваи? Я люблю трамваи безумно…

Комната плывет от меня. Я хочу встать и уйти, и не могу… Леонид Александрович говорит про университет, про новое здание, про розовые колонны в вестибюле филологического корпуса, про Большой театр…

Не могу я больше.

— Послушайте, Леонид Александрович, Лида не раз бывала в Москве, и знает, что в этом городе есть университет и театры. Потом я обернулась к Лиде.

— Если тебе так хочется в Москву, тебя никто не держит. Дядя же звал тебя. Поезжай на масленицу. Слава Богу, дорога стоит гроши…

— Я хочу жить в Москве всегда и быть богатой!

— Ну, это другое!..

Я ушла.

Как хорошо начался день, а теперь я злая, злая, и хочу, хочу… Москва! Я была в вашей Москве. И в университете была. Как по своему дому по нему ходила. Я знаю Москву так, как вы никогда не будете знать. Там моя кровь, жизнь осталась, а не только театры и музеи. Разве я была там ниже, слабее других? Почему же теперь меня приравняли к Чеховским сёстрам? Костя, вам, вам я этого не прощу, никогда не прощу, усмешки сожаления и слов о больном месте нашего дома. Ведь я же могла. Я не только хотела, я и делала, и не виновата, я…

Я плакала, плакала, плакала.

Вышла на крыльцо, в палисадник. Надо мной было небо в звездах. Кругом ни одного огонька. Темная куча домов в снегу. И все в снегу. В снегу Ока, лес за Окой. Сидела, и смотрела на Оку. Какая она зимой — мертвая!

IX.

Темно. Я потушила лампу и забилась на диван, здесь, где любит сидеть Лида. Здесь Лида проплакала весь день. Сегодня уезжает Леонид Александрович. Она пошла его провожать. Лида умоляла меня пойти с ней. Нет, нет, нет…

Лида, девочка! Бедная маленькая моя Джоконда. Твое горе пройдет, и ты его забудешь, и на книжках Чехова сколько раз еще будешь писать новые имена. Твоя любовь, как гроза весенняя. Погремела, и ушла, и еще придет, еще много раз, Я сегодня в поэзию ударилась, самой смешно, а на душе такая тоска, — хуже, и тоски нет, а так, бесчувствие, умирание. Надо мной тоже гроза прошла, только осенняя, без влаги и дождя, с одними сухими молниями. Сейчас сжала руки, закусила губы.

Костя! Костя! Сегодня он уедет, через час, через два. Если бы захотела, успела бы попасть на вокзал. Нет! Зачем? Уезжай! Костя! Милый, хороший, бессердечный, безжалостный друг!.. Простились холодно, как чужие. Или чужим стало все прошлое? Прощай!

Ну вот мать уже зажгла свет. Уже почуяла, что из дому ушли все живые звуки, ушли чужие, от которых она пряталась по своим комнатам, вернулось её царство. Как смешно сгибается её тень на стене. Поклоны, поклоны… О чем она молится? О ком? Или завтра праздник какой? Ох, уж эти праздники, а то есть еще отдание праздника. Это вот сегодня отдание моего праздника, жизни моей, молодости моей. Невыносимые, ненавистные все…

— Мама, почему вы не молитесь у себя? У вас же есть комната, а здесь я хочу играть.

Молчит! Иду и завожу граммофон. «На сопках Манчжурии» вальс.

«Плачет вся Русь, как один человек, И льются горючие слезы».

Пойду сяду в кресло пессимистов, поплачу. Нет. Слез больше нет, и плакать не хочется. Деревянная я, деревянная…

Как недавно это было. Я встретила Костю и подумала, что какой-то Бог сжалился надо мной. Нет! Для меня нет ни Бога, ни жалости…

Граммофон играет, а мама молится. Вот чудачка, молится под граммофон. Пойду опять заведу.

Мое предназначение — спать, спать, спать!!

Укроюсь тепло. Нянькин платок возьму. Вот засну. Нет, не заснешь. Разучилась я спать. Ночью совсем не сплю, и мальчик больше… не снится… Что это? Ах граммофон!

«Мы умираем вдали от родимой страны»…

— Мама! Все курсистки в ад пойдут? Ты слышишь, мать?

— Пойдут, пойдут…

— А я? Господи, хоть бы в ад, хоть бы куда, только бы скорей.

Москва. 1912 г.