Алексей Будищев «Этой ночью…»

(Рукопись неизвестного).

Человек — это самосознание природы.
(Кажется, из Э. Реклю).

 
…Этой ночью со мной произошел вот такой неприятный случай.

Среди ночи я внезапно проснулся в тоске и беспокойстве. Мое внимание сразу же сосредоточилось.

Поглядывая в потолок, я старался припомнить что-то, о чем — я и сам не знал.

Разве я забыл что-нибудь сделать сегодня? Что ни будь очень важное? Но тогда что именно?

Я напрягал мысль и память, силясь разорвать ту неприятную пелену, которая обволакивала мой мозг.

После нескольких таких попыток в моем сознании будто затеплился путеводный огонек. Но лишь на одну минуту.

Затеплился и погас, как фосфорический жучок среди ночного мрака.

Мне стало жутко и тяжело.

Я прислушался.

Через две комнаты я хорошо расслышал спокойное дыхание жены и детей.

Я подумал:

— Они спят. Все… А я? За что меня хотят вести на мучения? Кто? Мне стало жалко самого себя до боли, но после минутного размышления я привстал с постели и тихонько стал одеваться.

Так же осторожно я прошел в кабинет и зажег на столе лампу. Газетный лист — вот что я увидел тотчас же на моем столе. Я взял его в руки. И сразу же прочел вот это слово:

— Казнь.

Газета сильно заколебалась в моих руках.

Однако тот шрифт, которым было изображено это слово и, место, на котором оно было оттиснуто, тут же зародили во мне некоторые подозрения.

Дело в том, что таким шрифтом и на этом месте обыкновенно печатают название города, из которого отправляется телеграмма.

А у нас, разве есть такой город:

Казнь?

Где?

Я еще раз заглянул в газету и теперь прочитал уже в нескольких местах напечатанное тем же шрифтом:

— Казнь.

— Казнь.

— Казнь…

Так у нас много городов с таким именем? Разве?

Газета снова содрогнулась в моих руках. А я приблизил ее вплоть к огню лампы, широко раскрывая глаза.

Угол того листа даже пожелтел от жара, и на этот раз вместо слова Казнь я прочитал уже Казань.

В нескольких местах:

— Казань.

— Казань.

— Казань…

Итак зрение меня обмануло.

Но когда: тогда, или теперь?

Кто мог бы разрешить мне это?

Я на минуту задумался.

В моей груди будто кто-то прыгнул больно толкая сердце. И из моего горла вырвался стон.

Жена проснулась в соседней комнате и, зажигая свечу, окликнула меня.

— Ты что? И разве все еще не спишь?

Я пошел к ней с газетой в руках.

— Прочти мне вот это слово, — проговорил я просительно, указывая на газету,

— Которое?

— Вот это!..

Жена взглянула на меня с недоумением, но тотчас же прочла:

— Казань.

— А это?

— Казань.

— И это?

— Тоже Казань. А что?

— А мне показалось, — проговорил я с болью ощущая, что улыбка растягивает мой рот, — а мне показалось…

Я не договорил.

Кто-то снова больно прыгнул в моей груди, толкнув сердце.

И я расплакался.

Цветы плачут дважды в день: утром и вечером. Этим они похожи на женщин и детей.

Но лед плачет однажды во всю свою жизнь.

И всегда перед смертью.

Жена тоже впервые видела мои слезы. И она хотела послать за доктором.

Но я ее успокоил:

— Это со мной пройдет!

Я долго не мог заснуть после этого случая. И мне все казалось, что две женщины в черном сидят у моего изголовья и попеременно шепчут в мои уши:

— Отчего люди так первобытно жестоки?

— Отчего?

Сегодня в те часы, когда я был на службе, трое из сослуживцев справились о моем здоровье.

— Отчего вы так желты?

— Не болит ли у вас печень?

А дома за обедом жена и дети заглядывали в мое лицо с некоторым беспокойством и тревогой.

Это мне не нравится,

Я боюсь, что они будут мешать мне думать так, как хотелось бы.

Чтоб оградить себя от этого, тотчас же после обеда я сказал, что хочу несколько отдохнуть.

И ушел к себе в кабинет.

Скинув пиджак я улегся в постель, весь съёживаясь. Накрыв голову пиджаком, я все думал, думал и думал.

Безотрадные мысли летали над моею головою как черные птицы. И порой опускаясь, больно царапали мозг острыми когтями.

О, черные птицы!

О, мой бедный мозг!

Думаю и думаю.

Необходимо остановить нарастание ненависти, иначе вся земля превратится в кровь и пепелище.

Но чем возможно остановит дикое шествие жестокости и злобы?

Какими мерами рассеять их ядовитые семена?

— Ка-ки-ми?!

Чем?

Я хорошо знаю лишь одно:

Акты ненависти и злобы, направленные как средства борьбы с ненавистью и злобой, всегда дают совершенно обратные результаты. И совсем не те, которые от них ожидают.

Думая рассеять ими напряжение ненависти, мы лишь сгущаем ее. Д-да!

В природе всегда выходит вот это:

Вино делается еще хмельнее, если в него вливают спирт.

Пламя пожара вздымается выше, если его тушат… нефтью. И если на борьбу со змеями высылают змей, в итоге получают лишь удвоенное количество змей.

И более ничего!

Любовь. Милосердие.

Вот два волшебных цветка, от прикосновения которых яд, извергаемый змеею, скатывается чистейшей слезою.

Но я чувствую. Сейчас вы зададите мне самый ужасный вопрос:

— А какими доказательствами ты подтвердишь свою мысль?

Какими доказательствами? Вам они нужны?

О, маловеры! Вы всегда верите лишь чуду!

Если бы я мог совершить чудо!

Если бы…

Думаю и думаю.

Громко стонал, бегая по кабинету:

О, если бы я мог совершить чудо!

А почему однако я не могу совершить чуда?

— Почему?

Кажется Реклю сказал:

— Человек — это самосознание природы!

Следовательно?

Следовательно, если внутренний голос говорит мне: «дерзай!» значит природа желает через меня проявить один из еще необъяснимых своих законов. Не так ли?

— Дерзай!

Первое условие чуда — непоколебимая вера в полную возможность его исполнения. Ибо эта вера, по Реклю, есть инстинкт природы.

Вы говорите:

— А какими доказательствами подтвердишь ты свою мысль?

Не дразните меня! А что если я докажу?

— Докажу!

Как простейшую теорему!

Однако пора идти на службу. Впрочем сегодня я никуда не пойду.

— Никуда

Ни шагу от сверкающих мыслей! Широкие, пусть они мигают передо мною как лучезарные зарницы,

— Пусть! Пусть!

Все думаю.

Этой ночью, пока все домашние спали, я тихо прошел к себе в кабинет

и, растворив настежь окно, глядел с высоты пятого этажа на сонный город.

Тихий гул, похожий на шумное дыхание огромного сонного животного, приносился ко мне тяжелой волною, а я смотрел на сумрачную улицу и все думал и думал. Думал:

Чем подтвердить мне истину вот той мысли моей? И как остановить мне косу жестокости, ненависти и злобы?

— Как? Чем?

Я выставил лицо мое в окно и заглянул в самую глубину неба.

— Ответь мне! — воскликнул я в тоске и мученьях. — Ответь мне!

Мои щеки пылали.

— Ответь! Ты — чистейшая скрижаль вселенной! Ответь!

И вдруг я испуганно отскочил от окна.

Будто горячее дыхание вселенной коснулось моего взбудораженного лица, и я явственно услышал:

— Исполни. Человек самосознание природы. Через него одного я познаю вечные законы мои. И это я говорю тебе: «Исполни!» Исполни, дабы стать торжеством опыта или его жертвой!

— Жертвой?

Мое сердце заколотилось с невероятной силою, и будто горячая буря заколебала мое сознание.

— Да будет так, — прошептал я изнеможенно, как после припадка жестокой лихорадки.

Да будет так!

Я затворил окно и лег спать. Но не спал.

Итак решено. Я отдаю себя во власть вселенной ради торжества человека. Мой меч и мои латы — любовь.

Мое свидетельство — чудо.

Однако надо подготовить себя для подвига молитвой и воздержанием.

Молюсь вот уже три дня.

Свет любви растет и ширится в моей груди, наполняя сердце мое неизъяснимым блаженством.

Поддержите же меня, о светозарные гении, да не преткнусь я о камень ногою!

Гении! Гении!

Опять молюсь и молюсь.

Жена не нарадуется на меня. Еще сегодня она спрашивала меня:

— Отчего твое лицо стало таким светлым и чистым?

И тени беспокойства не появляются более на ее лице.

Приятель вчера сказал мне:

— Ты точно каким-то новым мылом стал умываться. И это к тебе ужасно как идет. Ты все хорошеешь, черт тебя подери!

А я?

— Молюсь и молюсь!

Однако не пора ли приступить к исполнению возложенного на меня? Страницы бумаги, которые я сейчас перелистываю, благоговейно шепчут мне:

— Исполни!

— Исполни!

Итак этой ночью…

Этой ночью, когда все домашние уснут, я растворю окно кабинета и, став ногами на подоконник, на высоте пятого этажа, я смело шагну с подоконника в пространство.

И любовь к людям поддержит меня над бездной, как свое лучшее знамя. Вот мой аргумент и доказательство.

Этой ночью…

И повиснув над бездной, я скажу людям:

— Вот мое оружие и свидетельство истины! Это я сам, неподчиняющийся законам тяжести!

Итак, этой ночью!

Благодатные волны света будто качают мое тело, и я не чувствую прикосновение моей руки ко лбу.

Словно плоть и кровь моя стали волокнами предрассветного тумана.

О, любовь! О, неизъяснимое блаженство любви!

Этой ночью…

Р. S. От издателя. Тотчас же после этих слов, и несколько ниже, на листке почтовой бумаги, на которой написана и вся выше приведенная рукопись, наклеена вырезка из газетной хроники следующего содержания:

— Этой ночью покончил самоубийством архитектор П., проживавший по Калитиной улице в дом № 38. Покойный выбросился на улицу из окна квартиры своей с высоты пятого этажа. Смерть последовала мгновенно. Причины самоубийства неизвестны. После покойного остались жена и дети.

Как удостоверяет дворник, дежуривший у ворот дома напротив, покойный прежде чем выброситься из окна, что-то кричал, размахивая руками и как бы желая созвать народ. Содержание же слов покойного дворник передать отказался отнекиваясь своей безграмотностью.

Вот эта газетная вырезка.

Вместе с тем еще ниже ее кем-то приписано резким и крупным почерком несколько строк.

Приписка эта гласит:

— Автор рукописи, теперь уже покойный, недаром сослался на мысль Реклю — человек это самосознание природы. Эта мысль и нам кажется совершенно верной. Однако что же сказала нам тогда божественная природа всем этим несчастным происшествием с покойным? То ли, что никакого нового закона тяжести быть не может?

Или же только то, что не всякий способен стать Ньютоном, открывающим новые законы?

И этим приписка оканчивается.