Алексей Будищев «Хата с краю»

I

Архип Турка, низкорослый, коренастый и с короткой шеей, стоял на крыльце своей хаты, распоясанный и босой, с потным лбом, и, с опаской косясь на калитку, разговаривал с крендельщиком Селезневым, сидевшим на бочонке из-под керосина под тенью старой груши. Здесь же, невдалеке, дочь Архипа, которую весь город за ее ослепительную красоту звал Сударкой или еще ласковее — Сударушкой, на веревке, протянутой между двумя невысокими деревцами белой акации, развешивала для просушки мокрое белье. И одета она была, как всегда, ярко и пестро, с перстнями на пальцах, с звенящими бусами на груди. Даже Селезнев залюбовался ею, как повела она на него карим горячим оком.

В городе говорили: прадед Архипа был пленный турок-кавалерист, вывезенный в Россию генералом Киселевым, и, видимо, унаследовала Сударка от Аравии, свое знойное, прекрасное око.

Было жарко и душно в воздухе. Куры, изнеможенно раскрыв клювы, купались возле хаты в пыльных ямках, кособочась и выбивая из-под себя крыльями седую как зола пыль.

Хата стояла за пригородом, совсем на отшибе от узкой улочки, за старыми кузницами, с краю у глубокого яра, заросшего частым кустарником. И было видно с крыльца хаты: по дороге в город шел бесконечный обоз, нагруженный тесом, гулко грохая им на выбоинах, а навстречу, весело и быстро мелькая одна за другою, выбегали по косогору мимо седых от пыли ветел телега за телегой порожняком. Жевали калач мужики, сидевшие на пятках в телегах. Это возвращался из города опорожненный обоз, сдавший свой груз по принадлежности, с гривнами в кармане, счастливый от заработка и вкусной городской снеди. По напудренным шапкам, бровям и бородам сразу было видно: сдал муку этот обоз большому торговому городу. И поглядывая на этот обоз, на седые ветлы и на зеленые купола городских церквей, Архип Турка думал свое, Селезнев — свое, а Сударушка — свое, женское, причудливое и капризное, как солнечное кружево под тенью груши. А потом встряхнулся крендельщик Селезнев, дернул свою огненно-рыжую бороду клинышком и сказал:

— Чем-чем только ты не маклачил, Архип: и кырасином, и сушеной сливой, и подсолнухом, и воблой волжской, — а все еле перебивался с хлеба на квас… А теперь, — разве не слава тебе Господи?.. Узнали и мы где раки зимуют. Н-да!

Архип тоже оторвался от дум, огляделся по сторонам: не слышал ли кто и неравен час слов Селезнева, — и сурово выговорил:

— А ты зря языком не чеши! Я не я, и лошадь не моя! Моя хата с краю, ничего не знаю! К чему на себя причину наводить? — Понижая голос до шепота, добавил Архип Турка: — Околоточный Охра и так дважды на этой неделе ко мне заглядывал… Чего ищет, — спроси его!

Селезнев тихо захохотал, дергая рыжую бородку.

— Я знаю чего он ищет, — сказал он, и его глаза замаслились.

— Чего? — спросил Архип подбочениваясь, морща курносоватое лицо.

Трудно было догадаться по его лицу об его турецком происхождении. От матери, видно, царицынской крестьянки, взял он свои серые прозрачные глаза, русые волосы и всю свою природу.

— Чего? — опять спросил он сердито.

— А вот чего! — загоготал непутево Селезнев. — Чем пахнут Сударушкины юбки! Вот чего ему знать надо, и, главное, это ему дороже всего! Для околоточного Охры! Свела его с ума Сударушка! — Селезнев даже поперхнулся от смеха.

— Ну, ты, востаношный! — сурово цыкнул на него Архип.

Презрительно двинув прекрасными яркими губами, огрызнулась недовольно и Сударка:

— Чего молоть зря нипочем, мельница порченая?

Кривляясь и совсем задирая кверху бороденку, запел Селезнев:

Чижик-пыжик у ворот,
Воробушек махонький.
Эх, братцы мало нас,
Холубчики немнохо…

Но тут же, оборвав пение, серьезно проговорил:

— Ну, будя ссориться! Главное, чего нам в самом деле делить? Все мы от одного корня кормимся, одним пойлом питаемся…

По движению его губ Архипу почудилось вдруг, что Селезнев хочет выговорить вслух то страшное имя, что держит в страхе два их уезда, что похоже на сказку и небылицу, на разбуженную легенду давних лет. Архипу показалось, что вот это именно хочет выговорить рыжий крендельщик:

— Один корень кормит и поит нас: Вася Слон — этот корень!

И язык Архипа прилип к гортани от страха, и его потный мясистый лоб стал серым.

— Ш-ш-ш… — замахал он руками на Селезнева, с диким видом тараща глаза, — или ты ополоумел, рыжий пес?

— Молчу, молчу и молчу, — забормотал крендельщик, загораживая лицо как от удара.

Строго и презрительно глядела на Селезнева Сударка, прекрасная, гордая, надменная, чернобровая.

Когда пили они все втроем вечерний чай с рыхлым, хорошо пропеченным папушником, вошел в калитку городской босяк Помада, с голым как колено черепом. Был в юности курчав Помада, и звали его тогда не Помадою, а Лихачом люди. Но снял с него скальп на нижегородской ярмарке бурый ручной медведь, к которому пьяный Лихач полез бороться, поддразниваемый купцами. Припомадил его на всю жизнь могучий зверюга, и стал с тех пор лысым Помадою курчавый парень Лихач.

Дурашливо расшаркавшись босыми ногами и потрясая заскорузлою рукою, завопил, как протодьякон, Помада:

— Ждите и веселитесь, православные! Сегодня ополночь придет к вам свет-ясен месяц, гость радостный!

Сударка, Архип и Селезнев повернулись к Помаде, все трое зараз спросили:

— Он?

— Он! — весело поддакнул Помада.

И, свирепо погрозив кулаком рыжему пыльному облаку, стоявшему над городом, он яростно заорал во все горло:

— Погоди-тко! Порастрясет тебе ишшо мошну наш соколик! Погоди-тко, ядри тебя в душу!

Прежде чем Архип Турка успел заткнуть ему зевластый кадык, он добавил:

— Он, наш родимый, Васенька Слон!

Долго еще после чаю отчитывал Помаду коротконогий Архип и поучал:

— Вот как надо вести свое делопроизводство, медвежья заедка, лысый дурак: глазами не видал, ушами не слышал; моя хата с краю, ничего не знаю…

Сосредоточенно тихо встречали алый вечер в хате с краю и наготове держали маленькую, но метко и сильно бьющую винтовку-магазинку Винчестера, — не расходились крендельщик и Помада. А Сударка приготовила для-ради гостя вволю всякой вкусной снеди: судака отварного, жареного гуся, пирога с вишней, красного вина, водки, пива две дюжины. С радостью ждали все прихода ясного месяца, потому что гораздо щедр на руку был Вася Слон. Всегда платил он за постой Архипу Турке сотенным билетом, Сударушке за ласку и привет — золотом на ту же сумму, кроме подарков, а Помаде и рыжему крендельщику выдавал он каждый раз по четвертному.

В сумерки все четверо сидели на крылечке, будто пригорюнившись, поджидали гостя, припоминали все сказочные события последних месяцев, связанные со страшным именем Василия Слона. Ограбление усадьбы князей Карлыгановых, ограбление заводской конторы купца Толжикова, нападение среди бела дня на почту, взлом двух самых бойких винных лавок, ограбление акцизного сборщика и, наконец, громкий, неслыханно дерзкий разгром здешнего отделения Промышленного банка. Один голый перечень всех этих событий приводил разговаривающих в трепет, повергал их в дикое воровское восхищение.

На крыльце то и дело раздавались восклицания:

— Экая смелость!

— Экая ловкость!

— Экая увертка!

Потемнело сразу после заката.

По небу с юга на север тяжело потянулись лохматые тучи, как диковинные животные. Гудел ветер в глубоком овраге, и шепеляво, зыбко и перепугано перешептывались кусты. Короткий гул долетал порою со стороны города. Селезнев вздохнул и сказал:

— Просуществует еще хотя бы годок сладкий корень наш — и мы богатыми людьми станем! Верное слово, Архип!

— Думали ли мы дождаться такого благодетеля? — со вкусом выдохнул Помада. Вздохнула и Сударка собственным думам.

На пригородной колокольне протяжно прозвонило десять часов.

Пожевал своими толстыми губами Архип, сказать что-то хотел, да слово не вышло наружу. Оторопь будто напала на Архипа, потому что увидел он в ту же минуту въявь настоящего, живого, знаменитого Васю Слона. Смело и открыто стукнув железной щеколдой калитки, шел он к ним своей поспешной, чуточку подпрыгивающей походкой, одетый в черное до колен господское пальто с пелериной, в черную фуражку, легонько подвинутую набекрень, мягко ступая лакированными офицерскими сапогами, весь такой маленький, щупленький, вертлявенький, с черными едва приметными усиками.

Все четверо сразу приподнялись при его приближении и в пояс глубокопочтительно поклонились ему.

Даже Сударка слегка побледнела смугло-румяной щекою. Помада молитвенно выдохнул:

— Соколик ясный… Василий Силантьевич наш!

А он подошел к ним вплоть, махнул кланяясь фуражкой и выговорил свое привычное:

— Мир и любовь…

Зорко затем покосился на яркие бусы Сударки и поправил вату в своем левом ухе, которое всегда болело у него потоком.

— А ты, Сударка, все хорошеешь, — выговорил он скороговоркой, и брезгливо, мучительно и горько покривились его губы.

«Ухваточки-то какие, повадочки-то!» — с восхищением думал Помада, не спуская глаз с Васи Слона.

Проворным жестом тот распахнул на груди свое пальто с пелериной, и все увидели огромный пистолет Нагана, висевший на его поясе-ремне в деревянной кобуре.

— В хату бы пожаловал, — пригласил обеими руками Архип Турка.

Селезнев с лукавством думал, почтительно разглаживая свой огненно-рыжий клинушек:

— А Васенька, — ох, жох парень! Сказал: «ждите ополночь», а сам в десять часов прикатил. Любит он всегда — как снег на голову!

— Закусил бы чем Бог послал, — повторил Архип свое приглашение и поклонился еще ниже.

— Идите все, а я сейчас за вами, — скороговоркой проговорил Слон и придержал за руку Сударку.

— Или соскучился? — спросила та, когда они остались одни на крыльце, в бархатной тьме ночи.

— Ну, здравствуй! — вместо ответа выговорил Вася и, обняв, поцеловал в губы девушку.

Больше чем на полголовы был он ниже ее ростом.

— Соскучился? — опять спросила девушка, лаская его глазами.

— Тошно мне, — сказал Вася, — ох, до чего тошно, и если бы не они, — махнул он рукою вбок, — давно бы я прикончил всю эту музыку.

— Сдался бы властям, что ли? — спросила Сударка с выражением брезгливости.

Вася щелкнул пальцем по деревянной кобуре Нагана.

— Нет, шлепнул бы себя в рот, в самое дыхало, вот из этого, — снова он щелкнул по деревянной кобуре.

И, обняв девушку, припал к ее груди.

— Тошно мне, тошно, до чего тошно, Сударушка! — простонал он.

Его губы посинели и задергались в жесткой гримасе. Словно пленкой как у убитой птицы задернулись его глаза.

Сударка не растерялась. Сняв фуражку с его головы, она стала обмахивать ею сразу пожелтевшее лицо его. Всегда быстро проходили у него такие припадки. И она ждала и теперь: вот сейчас отойдет он. Но еще дергалось в гримасе его лицо. Черные волосы, безупречно причесанные на косой ряд и густо напомаженные, узким мыском падали на его лоб. Она погладила рукой эти волосы. Нежно провела пальцами по его горлу, стянутому косым воротом черной сатиновой рубахи, тихо потрогала бурый, смазанный йодом желвак с правой стороны острого, тонкого кадыка.

Вася вдруг раскрыл глаза, быстро приосанился, передвинул на поясе огромную кобуру и сурово сказал:

— Ну, идем в хату; поговорить с тобою еще поспеем… А теперь поесть надо бы…

И проворно переступил порог.

II

Помада догладывал жирную гусиную кость. Вася ел пирог с вишней, который он так любил, Архип и Селезнев чокались стаканами пенного пива, а Сударка сидела у окна и рассеянно оглядывалась по временам на гладко причесанную голову атамана. Лампочка под сиреневым абажуром горела на пузатом комоде, и на зеленом подоконнике цвели фуксии и гелиотропы. В окно было видно: тучи все так же беспрерывными стаями медленно и тяжко шли по небу, и узкий серп месяца бесприютно мотался между ними, как светящийся поплавок на бурной волне.

Сударка вздохнула, подошла к столу и стала убирать лишнюю посуду и объедки кушаний.

— Пьян да умен — два угодья в нем, — сказал Селезнев. — Прав я или не прав? Вот, в чем главное…

— Пьяница проспится, дурак — никогда, — поддакнул ему Архип.

Вася Слон поспешно дожевал последний кусочек пирога, запил его красным вином и так же поспешно отер губы.

— А теперь вот что, — выговорил он деловито, сдвинув брови, — Селезень и ты, Архип, вышли бы на улицу и посмотрели бы, все ли благополучно в пригороде…

— Сею минутою, — сказал Архип, разыскивая фуражку.

— Главное, сей секунд, — подтвердил Селезнев.

— Оглядите пригород — до самого Митрофаньевского моста, — опять сказал Вася и повернулся к Сударке.

— А ты к оврагу подошла бы. Там нет ли булги? Вызнай, голубонька…

— А Помада? — спросила Сударка.

— Нет, лучше ты, — минуту подумав, ответил Вася. — Ну, а ты мне что хотел сказать? — спросил он Помаду, когда Архип, Селезнев и Сударка вышли из хаты.

Понижая голос до шепота и простуженно хрипя, Помада сказал:

— Не очень-то доверяй Селезневу: он на обе руки может сыграть если что. У него две ноздри, и каждая ноздря сама по себе живет…

— Мне об этом уже доносили, я знаю, — твердо выговорил Вася Слон. Всегда он так отвечал на всякое донесение. Это была его обычная манера.

Но Помада с восхищением подумал: «Сокол! Все-то он знает! Умище!»

— Вот Архип тверже, — в утвердительной форме сказал Вася.

— Архип тверже, — подтвердил Помада, — хотя, конечно…

— Конечно, и ему доверять надо тоже с опаской, — докончил за него Вася.

Помада подумал супя брови.

— Причинная суть, — сказал он, — впрочем, между прочим, не в нем самом, то есть, в отношении Архипа, а… а… — он на минуту замешкался, — а в околоточном Охре и… и… — он опять замешкался, — и в Сударке… Так-то, Василий Силантьевич…

Вася побледнел. Зелеными стали его щеки. Маленькие, проворные карие глазки его остановились и заволоклись тоскою.

— Ухаживает он за ней, — проговорил он полувопросом, с трудом переводя дыхание, — этот околоточный Охра… Мне об этом уже докладывали, — добавил он по привычке, — и я об этом знаю…

— Разума палата ты! — с восхищением воскликнул Помада. — Но дело еще и в том, что и она сама, то бишь, Сударушка, как бы тебе сказать… Охра ведь мужик здоровый, краснощекий, чернобровый и красивый… Или эндаких девки не любят?

— Сволочь паршивая! — сдавленно завизжал Вася, хватаясь за кобуру Нагана. Однако сейчас же сдержался он. Резче выступил кадык на его горле.

Помада покачал головою, с соболезнованием почмокал губами и продолжал:

— Оно, конечно, что для нас черт, то для девушки первый сорт, и вот я что видел сам своими глазами третьеводни на базаре. За подбородок держал он ее… Охра Сударку… И она улыбалась так, что не понять… Селезнев опять-таки говорил: помирает Охра от сударушкиных юбок, загородили они от него солнце… Я и думаю, как бы чего худого не вышло…

Он кашлянул, замолчал и далеко отплюнулся, цыркнув плевок сквозь зубы. Потом закурил папироску, из почтения к атаману выпустив дым только через ноздри и в сторонку.

Вася все молчал. Тонкие морщинки легли у его глаз и на лбу. Помада увидел: мелкой дрожью вздрагивали его тонкие пальцы, придерживавшие громоздкую кобуру, и под самым острым кадыком беспокойно бился пульс. Загудел ветер над крышей, и с протяжным шелестом вытянулись в одну сторону вершины белых акаций. Косноязычно забормотал весь сумрачный двор.

Откуда-то сбоку прилетел зычный голос Селезнева:

— Главное, весь пригород мертвым сном дрыхнет!

Вася точно очнулся и сказал:

— Когда Архип и Селезень вернутся, стань ты на караул у самого крыльца хаты и жди меня. Слышал? — Сердито горели его маленькие проворные глазки. Резким движением он надел на голову картуз и застегнул на все четыре пуговицы пиджак.

— Или что надумал? — спросил его Помада деловито.

— Надумал…

— Семьсот семьдесят семь умов в тебе, — радостно воскликнул Помада, — и с тобой мы весь город в порошок сотрем! Разве не так? Не так?

Вася быстро и молча прошел мимо него вон из хаты.

— Главное, даже псы дрыхнут! — горланил где-то Селезнев.

Вася сразу же за хатой свернул за угол.

Все точно клокотало в нем, мучительно, до одышки терзая сердце.

«Сударка-а? — думал он. — Охра-а?»

— Сволочь паршивая! — прошептал он, стискивая кулаки.

Сударка стояла на обрыве у оврага, за кривым извернутым вязом, и задумчиво глядела прямо перед собою. Были туманны ее глаза.

О чем она думала? Кого видела?

Вася подошел к ней, тихо и осторожно взял ее за руки и ласково, просительно, почти вкрадчиво сказал:

— Сядь сюда, Сударушка, на бережку. Мне с тобою поговорить надобно.

Он заглянул в ее глаза пристально и протяжно, мягко насилуя ее, усадил под вязом и опять сказал с тихим вздохом:

— Вот до чего истосковался я по тебе в темном лесу… И вот до чего наболело сердце мое… Ох-хо-хо…

Он вздохнул и присел рядом. Выл ветер в глубоком русле оврага, и трусливо шарахались, все в одну сторону, зыбкие вершины кустов. На той стороне оврага, в ямах, где весь город брал для построек глину, протяжно и печально кричал сыч, словно плакался там малый ребенок, осажденный со всех сторон ужасами.

Вася обнял Сударку, приложился щекой к ее щеке и спросил:

— Ты меня любишь, Сударка?

Она ответила:

— А то разве нет? Сколько ты на меня денег ухлопал, и как же мне тебя не любить? С чего ты загрустил-то? — спрашивала она в свою очередь.

Но он вдруг увидел деревянную непреклонность в глубине ее глаз и каменное бесчувствие.

— Хочешь, я тебя поцелую? — спросила она его будто бы ласково, но с тем же выражением глаз.

Его губы искривились от боли, и сердце сжалось тоскою.

— Не так ты говоришь со мной, Сударушка, ох, не так, — почти простонал он, — раньше не тем голосом ты со мною говорила… Ох, Сударка, Сударка…

— Один у меня голос, — сказала Сударка.

Он задумался, поник головою, несколько раз глубоко вздохнул.

— Вспомни, Сударушка, — опять начал он, — петля меня ожидает. Когда? Может быть, сейчас, может быть, через месяц, через неделю, самое большое — через полгода. Ради этого, скажи всю правду: любишь ли ты меня? Откройся, как на духу, радостная моя…

— Я уже сказала тебе. Что я могу ответить тебе еще? У меня не два языка, — выговорила Сударка уже с легким раздражением, передернув плечами.

Он схватил ее за руки.

— Слушай, — заговорил он горячо, видимо, тяжко мучаясь и тоскуя. — Я тебя вот как люблю, вот как… Хочешь, я расскажу о себе всю правду? То, чего здесь никто не знает. Хочешь? Хочешь, всю душу выверну перед тобою наизнанку?

Он приближал к ней свое лицо, тихо потрясая ее за руки.

— Хочешь я раскрою тебе все до последнего ноготка? Хочешь? — мучился он.

Она сказала:

— Хочу.

Он совсем задохнулся, изгибаясь к ней, почти падая на ее колена.

— В городе ложь говорят. Я не дворянский сын и не купеческий…

— А кто ж ты?

— В Ярославле трактир есть «Гвадалквивир», — я в нем половым был! — нудным, тяжелым шепотом закричал он. — Я плясуном в балагане «Семь чудес» был. Я нищим-поводырем слепого был, и меня вошь ела! Честность мою голодная вошь съела, и я за это весь остаток души черту продал. А ну ее к дьяволу, душу-то, если она для того только и создана, чтобы в нее всякая нечисть плевала, которая хотя бы на пятак единый да побогаче тебя! Слышала? Видела? Понимаешь? — шепотом кричал он ей в лицо, тиская ее руки, исходя в буйстве. — И теперь я кто? Васька Слон? Чей? Вселенский? Ваш кровный? Пойло и снедь городских низов! Разве не так? Их зависть и злоба — я! Так?

— А ты… потише бы кричал, — остановила его Сударка холодно. — Доколе худо бы не было…

— Ты мне что же это? Угрожаешь? — удивленно и злобно спросил он.

— Не угрожаю, — сказала она, — но для чего же кричать? Для чего же себя обнаруживать?

Он замотал головою, опять, видимо, съедаемый тоскою.

— Ох, нет больше моей моченьки, нет больше моей моченьки, нет моченьки! — стонал он, раскачиваясь и болтая со стороны на сторону головою.

— Будет, что ли? — приказательным тоном отрезала Сударка.

Сурово сведены были ее брови, и гневно светились прекрасные глаза. Но он не унимался, будучи еще не в силах овладеть собою, чтобы захватить свое сердце в руки. Сударка слышала буйные биения этого сердца у своих колен.

— Я — вселенский, — опять шепотливо завизжал Вася, — я — ставленник голой городской чернети, и ею я силен. Без нее меня щелчком раздавить можно, а с нею об руку я еще встряхну сколько разов городом. Слышала? Можешь ты понять тоску мою? Вы меня выдумали и в жизнь пустили, и не я хозяин себе! Как ты меня оцениваешь? Ну, скажи! Ответь!

Он схватил ее руками за колена, весь исходя от тоски, корчась, как раздавленный.

— Будет! Цыц! Уйми себя! — прикрикнула она на него грозно. — Али ты слабее девки! Па-а-рень! — передернула она плечами полупрезрительно.

А потом, словно бы сжалившись над его муками, она положила свою руку на его гладко причесанную голову с косым пробором и, лаская, заговорила:

— А себя обнаруживать на всех перекрестках тоже не след. С какой кстати? Кому ты чем обязан в правде, что ли? Или в монастыре обещанье дал?

Вася молчал, уткнувшись лицом в ее колена. Может быть, он плакал, но скрывал эти слезы.

И плакался ветер в глубоком овраге, и кричал сыч.

— Так-то, — рассудительно приговаривала Сударка. — Жеребья своего все равно другим концом тебе не обернуть…

Вася вдруг приподнял с ее колен голову. Были сухи его глаза.

— А ты свой жеребий обернешь? — спросил он резко.

— Чего? — переспросила Сударка, вдруг смутившись.

— Того-этого. Ты, говорю, свой жеребий назад обернешь? — опять спросил Вася вызывающе.

— Не понимаю я тебя что-то, — пожала Сударка плечами.

— А я тебя понимаю…

— Например?

— Например, ты меня головой выдашь и тысячу монет получишь.

— С кого это еще? — румянцем вспыхнули щеки Сударки. Она потупила глаза.

— С губернатора. Или ты не читала в ведомостях объявление о Ваське Слоне? Много ли обещано за его голову? Ну, что же ты примолкла, лебедка белогрудая?

— Не удосуживаюсь я ведомости-то читать. — Сударка презрительно выдвинула нижнюю губу, но глаза ее были еще потуплены, хотя она силилась приподнять их.

— Не удосуживалась читать, так изустно слышала об этом, — будто бы холодно ответил Вася.

— От кого? — не унялась Сударка и приподняла свои глубокие матово-светившиеся глаза. — От кого?

— Да от околоточного Охры, — почти закричал Вася, сгибаясь к ней полный неистовства. — От околоточного Охры, с которым ты целуешься…

Он вскочил на ноги, судорожно хватаясь за кобуру.

— Ложь! — сказала Сударка, пряча глаза, делая их непроницаемыми.

— Нет не ложь, а сущая правда, — выговорил Вася твердо. — Или ты не слыхала? У меня по всему городу уши и глаза. И я все знаю. Не слышала ты об этом? Так вот знай!

Он поглядел ей в лицо пристально и упорно и, повернувшись, пошел прочь.

— Постой, Васенька! — крикнула она ему вслед, но он не остановился.

Помада стоял у крыльца хаты, глядел на тучи, передвигавшиеся, как горбатые чудовища, и в нос, фистулькой, напевал:

Меня от купели
Блохи, вши заели.

Подошел Вася и отрывисто сказал:

— Сейчас же. Понял? Возьми винтовочку и спрячь ее под пинжак. Поаккуратнее. Слышал?

Он был бледен.

— Дело есть? — спросил Помада коротко.

— Неотложное. Часа в два оборудуем. Ну, айда! Живо!

— Живо, живо неси бутылку пива! — сострил Помада и захохотал. — Не торопись на тот свет, там кабаков нет, — добавил он с коротким смешком.

III

Охваченные острым чувством, холодком опахивавшим сердца и горячим туманом, застилавшим глаза, они сбежали по скату оврага к его каменистому руслу. Видно было отсюда: все так же сидела на обрыве Сударка и, подперев руками голову, смотрела прямо перед собою, словно окаменев.

Вася безрадостно подумал: «Когда девка разлюбит, не тронуть ее и не разжалобить ничем. Это не возвращается вспять… Будь железным, парень! Не сахар твоя жизнь!»

— Пойдем через Колесную улицу? — спросил Помада.

Вася молчал.

— А и разбойничать разве сахар? — словно бы спросил он кого-то горестно.

— Через Колесную пойдем? — повторил вопрос Помада.

— Через Колесную, — сказал Вася.

Саженей сто они прошли руслом оврага. Шуршал мелкий каменник под ногами, и сновали мимо летучие мыши. Пахло сыростью, травой и древесными соками, — сладким липовым, крепко-вяжущим дубовым и черемуховым, и противным, едко-кисловатым бузинным. Вверху, высоко над головами, мимо дымных туч, как светящиеся жуки, неслись звезды.

Выл ветер, как голодный, простуженный человек.

— Н-да, — сказал Помада, очевидно, своим думам, — жизнь не ерунда, — десять раз прикинь, а один отрежь! Так-то, Василий Силантьевич, ясный сокол! А я вот сроду не прикидывал, а тяпал свою судьбу с маху! Как чужую нитку, растрачивал жизнь! Эдак-то!

Ничего ему не ответил Вася и торопливо двигался руслом оврага между шелестящими кустами.

Прошли еще шагов сотню. Отсюда уже были видны редкие фонари захолустной Колесной улицы. Присели здесь оба на траву, покурили, посовещались вполголоса.

Помада сказал:

— Одну комнатешку Охра снимает у вдовы просвирни Благовидовой… Собак Благовидова не держит. Не очень жирно у ней в кармане. В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Энта и сторожит взамен пустобреха. А домик у нее маленький, но со смезонином, на Верхне-Базарной улице…

— Третий квартал по Колесной налево? — спросил Вася. Все еще бледнело его лицо, а глаза утомленно моргали.

— Так точно, сущий факт. А смезонин у нее акцизный чиновник Полисандров снимает. А мне доводилось у Благовидовой раза два дрова пилить. Что мы с ней, поэтому, сродственники, что ли, будем? Спрашивала она меня тогда: «Как тебя зовут?» Я имени своего не скрыл: зовут, дескать, зовуткой, а величают уткой, летом — Филаретом, а зимой — Кузьмой!

Помада сдержанно расхохотался; плюнув на окурок, загасил его о подошву сапога и поднялся на ноги.

Вася крепко обхватил своими руками колена и качнул головою.

— Девкам нельзя верить, — проговорил он глухо, словно сам с собою, — друзьям-приятелям нельзя верить, солнцу — и этому нельзя верить! Без веры мир построен. На лжи…

— Нешто и солнце обманет? — спросил Помада, точно бы испугавшись.

— Обманет, — горько выговорил Вася, мотнув головою… — Пусто за твердью небесной, пусто и в тартарарах земных! Везде и кругом пусто! И бьется человек в пустой утробе земной, как червь в брюхе падали!

— Кому же верить можно? — спросил Помада, тоже точно взгрустнув.

— Смерти, — сказал Вася, сводя брови, — эта не обманет, придет в свой черед за своей снедью и сжует. Доброе и злое сжует, честное и воровское, светлое и разбойное, худое и прекрасное. И все одинаково похвалит. Спасибо вам, насытили утробушку!

Он тоже поднялся на ноги, крякнул, поправил под пиджаком страшную кобуру и вздохнул.

— Ну, что же, айда дальше, видно. Взялся за гуж — не жалуйся, что не дюж, — выговорил он тихо.

Сразу из оврага они завернули тропкой налево, миновали два низеньких домика с красными занавесками, обогнули обгороженную яму и достигли заплатанного деревянного тротуара.

— Все прямо идти? — спросил Вася.

— Все прямо, — поддакнул Помада, вытягивая шею.

Посреди улицы шел обоз на подторжье. Степенно тянулись одна за другой телеги, высоко нагруженные деревянными ушастыми лоханями, чашками, ложками, лопатами, граблями, рамами без стекол. Сзади телег кучкой шли мужики. Светился огонек там, и тянуло едким запахом махорки. Вася круто свернул с тротуара к этой кучке. Помада не отставал от него.

— Мир и любовь! — сказал Вася приближаясь.

— Спасибо на добром слове, — ответил с трубкой.

— Откуда товар?

— Из Лесной Щепотьевки…

— У нас удельные леса под боком, — ответил второй, еще безусый парень, — так вот занимаемся…

— Щепным товаром, значит, торгуете? — спросил Вася.

— Нет, железным, — ответил с трубочкой в зубах. — Чай, видишь, — на каждой телеге гвозди и ведра…

Несколько голосов засмеялось сразу и весело.

— А ты сам-то семинарист, что ли? — спросили из кучки Васю. — Или по какой канцелярии?

— Нет, я вольный, сам по себе, — ответил Вася. — А может быть, и вселенский, всего рода-племени…

— Торгуешь, значит, чем?

— Вроде Володи, — усмехнулся Вася.

Помада степенным тоном выговорил:

— Мы вроде кокетных девок: занимаемся, разве не видишь, чем? Шьем и вяжем, а придется — ляжем.

— Пенденские краснорядцы это, — выкрикнул кто-то из кучки.

— Дядя Пахом, али ты не узнал пенденских по веселому говорку?

— Узнал ты козу по бороде, да с дьяконом спутал, — неистово загоготал Помада, — эх, дядя!

— Или не пенденские? — удивился тот же голос из кучки.

Забрехала рядом куцая собачонка, выскочив из-под ворот, и фыркнула лошадь в обозе, учуяв близкую воду.

Прямо перед глазами Васи степенно покачивался перегруженный зад телеги. По ветру вкусно попахивало деготком, при помощи трута раскуренной трубочкой, свежим лесом, едковатым запахом конского пота.

«Хорошо бы идти так с обозом десятки, сотни, тысячи верст, — подумал Вася, — пережидать полуденный зной у высоких колодцев с расплесканными лужами вокруг, ночевать на базарных площадях, пахнущих конским навозом, и потом опять идти, идти и идти…»

Кто-то сказал в кучке:

— Есть у пенденских краснорядцев такой говорок: «Узнаю девочку по припевочку, а умного молодца по молчку». Ты тоже, видно, умный молодец, — спросил тот же голос Васю, — потому все больше молчишь? Эдак, что ль?

Вася ответил, кивнув головой на Помаду:

— Ты вот его спроси, кто я? Он знает!

— Он старший советник при губернаторе, — захохотал Помада. — Его имечко полностью в ведомостях припечатано! Под дворянским гербом и печатью!

— Неправду говорит он, — сказал Вася степенно и хмуро, — я — Вася Слон.

Мужики сразу и дружно рассмеялись.

Кто-то отозвался из кучки:

— Вася Слон ростом два аршина двенадцать вершков, а в плечах три четверти два вершка. Слышал? А тебя голодный черемис соплей перешибет!

— Айда! — сказал Вася Помаде резко. — Или забыл: вот она, Верхне-Базарная улица. «Что ты спишь, мужичок?»

Из обоза насмешливо крикнули:

— А эндаким именем называться кажному сморчку словно и не пристало бы! Эй, ты, стрикулист, точены ляжки!

— Айда, айда! — совсем уже резко поторопил Вася Помаду.

Повертываясь к обозу, тот крикнул:

— Мал золотник, да дорог; велика Федора, да дура! Эх вы, тетерева!

Один только фонарь горел на Верхне-Базарной. За подстриженными акациями в сумраке белела колокольня. Моталась и скрипела ставня у покосившегося на один бок домика. Осторожно через улицу кралась кошка. Помада протянул перед собою руку и шепотом сообщил:

— Вот и вдова Благовидова с своим смезонином. Получайте, пока не простыло. У господина Полисандрова в смезонине огонек. Маленький огонек, — видимо, свечка. В кровати Полисандров, на спине лежит и в книжку глядит. А у Благовидовой темно. И у Охре темно, как у черного быка в брюхе. Вот Охрино окошко, вот это самое…

— Дома ли он? — спросил Вася озабоченно.

— Постучим, спросим, время, дескать, для приятных гостей самодыр ставить.

— Не юродствуй! — сердито осадил его Вася. И задумался, почесывая желвак у кадыка. Поморщился, поправил в ухе вату.

— Вот что, — наконец выговорил он, — пройди к кухне, разбуди прислугу и спроси, дома ли Охра. Скажи: экстренная бумага от пристава. Так, что ли?

Помада почмокал губами.

— Не совсем резонно это, — сказал он затем.

— Почему?

— Во-первых, очень уж у меня шевелюр приметный, — узнают молодца по кудрям; а во-вторых, не держит Благовидова прислуги. Вакантная блоха у нее эту ейную должность исправляет: будит ее, когда надо утром самовар наставлять…

— Как же быть? — размышлял Вася.

Задребезжала расхлябистая извозчичья пролетка, повертывая из переулка. Оба проворно скрылись на другой стороне улицы, под тенью огромной ветлы. Ближе вырисовывалась сквозь сумерки сутулая фигура извозчика. Засветились две форменные пуговицы седока.

— Астой, астой, — бормотал Помада, так выговаривая слово «постой»…

Он сидел на пятках у забора, под тенью ветлы. Вася стоял рядом с ним, темнея во весь свой маленький рост, и будто бы вздрагивали его пальцы…

— Астой, — все бормотал Помада, притрагиваясь к локтю Васи, — астой… Это и есть сам Охра… Пожаловал на собственные поминки…

Теперь, впрочем, крепкую, высокую и статную фигуру околоточного признал и сам Вася. Хорошо были видны сквозь сумрак черные, лихо закрученные усики, медаль на кителе, эфес шашки.

— Тихо! — приказал Вася Помаде, не шевеля губ, одним движением пальца.

Извозчик уже шагом отъезжал от крыльца, ворча сам с собою:

— За эдакий конец пятиалтынный; а когда полтинник с таким седоком наездишь?

Охра разминал на крыльце ноги, щелчками пальцев сбивал с груди пыль.

«Не мужчина, а картина», — подумал о нем Вася знойно, с загоревшимся сердцем.

Охра скрылся в дверях; через минуту в его окне слабо вспыхнуло короткой синеватой дугою, а потом оранжевым колпачком засветилась свечка.

— Набери где булыжничка три, круглячка, — приказал Вася шепотом Помаде. — У базара мостовую чинят…

Зелеными пятнами будто бы покрылись щеки его. Помада неслышно ушел, скользнув как тень. Вася прилип спиною к забору и стал припоминать, сколько столиков было в первом зале «Гвадалквивира». Порою в голове мелькала досадная мысль о Сударке. Зачем он обнаружил ей всего себя?

И горячо, в злобной истоме, сжималось и ширилось сердце. И своя и чужая гибель рисовались воображению как пустые, ничтожные подробности пустой и ничтожной истории.

Помада вырос перед глазами, как серый призрак.

— Полны карманы булыжнику, — сообщил он, — вдове Благовидовой печку вывести могу или надгробный памятник Охре.

Но пришлось переждать. Шли двое пьяных по улице; один в калошах на босу ногу, которыми он неистово шлепал. Другой беспомощно мотался из стороны в сторону, и было похоже, что его туловище не поспевало за его ногами и постоянно почти до самых колен запрокидывалось назад. Этот только по временам протяжно мычал. А в калошах урезонивал кого-то, очевидно самого себя, тоненьким голоском:

— Я Марьи Тимофеевны не боюсь, и ты не думай, чего думаешь… Придем и ляжем очень просто. Я на тюфяке… А… ты на войлочке, — что за беда? А скалкой Марья Тимофеевна не имеет права… ни меня ни моих друзей… По-латыни, помнишь: Post multum stultum… или, бишь, как…

Непоспевающее за своими ногами туловище меланхолически промычало, — должно быть, по-латыни:

— Х-хом, л-лом, м-мам…

Когда они оба скрылись в переулке, и шлепанье калош затихло, Вася тронул острое колено Помады.

— Дай-кась фузильку.

Помада извлек из-под пиджака винтовочку.

В окне Охры еще горела свеча.

Сжимая губы и весь как-то напряженно вытягиваясь, Вася сказал:

— А когда все покончим, сигай за забор, и сразу в разные стороны… А потом степенным шагом и с папиросочками наотлет. Слышал?

Помада перевел дух.

— Царица небес… с… с… — прошептал он как заклинание.

— Ну, ахни булыжником в окно Охры, упрезентуй его! — сухо приказал Вася и, укрепив локти на коленях, взял на прицел. — Ахай!

Помада ахнул. Звонко задребезжало высаженное звено. Рослая фигура Охры выдвинулась в прорезе, выглядывая за подоконник.

* * *

Архип Турка и Селезнев еще чокались пивом, слюняво целуясь порою. Возилась Сударка за перегородкой.

Вошел Помада и сказал, отдуваясь, махая рукой:

— Крышка околоточному Охре… Аминь, аминь, рассыпься… Зовет он вас на блины поминальные на послезавтра… Вот она, жизнь человеческая…

Хмель соскочил с Архипа и Селезнева. Словно умерла за перегородкой Сударушка.

IV

Все четверо не смыкали глаз в хате у оврага. Попеременно выходили на крыльцо и, повертывая головы на все четыре стороны, жадно прислушивались с тревогой в сердце и звоном в ушах. И Сударке чудились беспокойные возгласы во всех четырех сторонах белого света.

— Держи! Держи! Держи! Держи! — будто кричали там на разные голоса, пискливо и басисто, зычно и гнусаво.

Селезнев слышал будто бы рёв и булгу набата. Помада — конскую погоню. Архип — гул и трескотню частой перестрелки.

— За Михаилом-архангелом, в сквере, на винтовках лупсуются, не дай тебе, Боже, как! — сообщил он, возвращаясь с крыльца в хату, где без огня, боясь зажечь его, сидели трое: Сударка, Селезнев и Помада.

Архип вздохнул и прошептал: «Ужели пропадать нам всем час пришел? Вещественных доказательств на нас как будто бы никаких нет», — пришло ему в голову.

Опять все четверо вышли на крыльцо, чтобы удостовериться в ружейной перестрелке. Между тем, в городе как будто бы все уже стихло. Только в пригороде, перекликаясь, неистово тявкали собаки да изредка горланили петухи. Но черные подозрения ширились и росли, переплетаясь в непролазную паутину, обещая горькие бедствия, не подчиняясь доводам разума. Гонимый ими и нигде не находя успокоения, Архип опять вышел на крыльцо.

Шумел ветер вокруг хаты, шелестели листья акации, и зычно ухало по оврагу. Архип шевельнулся, обеспокоенно передернул плечами и сошел с крыльца. Прошел шагов пять по направлению к оврагу и опять остановился и стал слушать. Две ноты: одна — тоненькая и пронзительная, другая — более низкая и короткая, правильно чередуясь, коснулись его уха, создав в его воображении совершенно ясную картину: в овраге, невдалеке от хаты, может быть, совсем рядышком, лежит человек и стонет. Архип сделал еще несколько шагов и опять прислушался…

— Э-э-э-у-у-у… — услышал он ясно за камнем, возле самого обрыва.

Он сделал и еще шаг, вытянул шею, замер на месте. И тут же круто повернулся и бегом побежал к хате. Минуя крыльцо, он ринулся к окошку, неистово застучав в звено. Высунулась голова Сударки.

— Что такое случилось? — спросила она.

— Он в овраге, — забормотал Архип, — за большим камнем, у обрыва… Смотри, подбитый…

— Ой! — воскликнула Сударка. — Ужли он?

— Он! — утвердительно кивнул подбородком Архип, лязгнув от страха челюстью.

За головою Сударки перешепнулись Селезнев и Помада.

— Он, грит?

— Он… Эх-эх…

— Выходите сюда, черти, — выругался Архип, — да фонарик карманный с собою выносите… Ну!

Словно страшным молчанием опахнуло хату. Даже ветра не стало слышно.

— Ну, будет перекоряться, идите, что ли, дьяволы! — опять выругался Архип злобно.

Черные глаза Сударки неподвижно и загадочно светили ему. Селезнев и Помада снова перешепнулись и появились на крыльце. Обозначилась и стройная фигура Сударки.

Тихо двинулись все к оврагу. Архип впереди всех.

— Э-э-э-у-у-у… — словно приползло из-за куста.

Архип сделал еще три шага, обогнул большой дикий камень, похожий на остроконечную боярскую шапку, и, нажав кнопку фонарика, бросил на землю большой светлый круг. И в этом пятне все сразу узнали Васю. Он лежал на левом боку, поджимая к животу колени, и тоненько стонал. Остро выдавался его кадык, судорожно бился бурый желвак, дергались по песку пальцы. Архип склонился над ним. Палец его соскользнул с кнопки, погружая все во мрак. И из этого мрака все услышали жидкий, расхлябистый, слабенький голос:

— Уго-раздили ме-ня… в чрево и… и в грудку… Изды-хаю… я… х-хаю… — приползло из тьмы.

С минуту молчали все, понуро еще прислушиваясь.

«Кончился корм наш сладкий, — подумал Помада зло и хмуро, — опять голодовка начнется…»

— Эх, эх, эх, — завздыхал Селезнев, — надо бы тебе еще годок пожить для нас… Главное, не вовремя как…

Молчала Сударка, стиснув зубы. Архип сопел, морща мясистый лоб. И недовольно крякнул.

— У-у-полз я от них… прокля-клятых, — опять нудно выговорил тонкий голосок, — у-у-уполз… у-у…

«Все в прорву провалилось, сызнова не начнешь», — опять подумал Помада угарно и зло.

— И из-за чего погиб! — выдохнул он вслух с выражением глубокой ненависти. — Из-за девки! Из-за ревности! Из-за… — он скверно выругался, задохнувшись от злобы. — Э-эх, ядри тебя в душу в три копалки! Чего поделить не сумел! Девичьего меда! Как пес, с околоточным в драку вступил! В глотку вцепился! Всех из-за девки бросил, сволочь паршивая!

Помада наотмашь замахнулся, изгибаясь, потрясая кулаком, фырча и брызжа слюною.

— На самом деле, нас еще подведет, приполоз помирать возля самой хаты, — вразумительно проговорил Селезнев. — Главное, к чему это?

— Попросить нешто его, — сказал Архип холодно и деловито, — чтобы отполз он чуточку; негоже, на самом деле, околя самой хаты…

Сударка словно от холода повела плечами, судорожно свела брови.

— Можно за ножку оттащить под горочку, — сказала она, — а там он сам покотится под склиз… К чему, на самом деле, четырем из-за одного пропадать?

Архип надавил кнопку. Снова будто круглое озеро легло у его ног, и среди этого озера опять все увидели его, согнутого, беспрерывно вздрагивавшего мелкой дрожью, скорчившегося в узелок.

— Главное, отполз бы ты чуточку под склиз, — попросил его, низко склоняясь над ним, Селезнев. — Голубь, отполоз бы ты под горочку…

— И нас ведь пожалеть надо, — добавил Архип, — хлопот опосле не обобраться… и мы, ведь, люди-человеки.

— Я вот зачем к вам… приполоз… — раздался слабый голос, — от банку у меня осталось… шесть тысяч… осемьсот… а от почты и ак-акцизного сборщика… четыре тысячи триста золотом… и кредитками… сколько всего вышло? — протянул тот же жиденький голосок.

— Одиннадцать тысяч с сотней, — подсчитал Селезнев.

Вася жевал губами. Шевелился под ветром черный хохолок на его лбу. Все поджидали его слов, теснясь вокруг него, жадно прислушиваясь. Но Вася будто бы забыл о том, о чем ему минуту назад так хотелось сообщить. А может быть, силы изменили ему, и он потерял сознание. Он простонал, круче подвел к животу колени, заскреб рукою песок, заскрипел зубами. Но опять не вымолвил ни слова.

— К чему он об одиннадцати тысяч? — спросил Селезнев Помаду шепотом.

— Припрятаны они где, — ответил Архип, — и он нас хотел об их оповестить… Василий Силантьич, — позвал он сладко, низко склоняясь, — очнись, сокол ясный…

— На заставу… я наско-чил, — выговорил Вася, крутя шеей, с трудом отрыгивая каждое слово, — из… и-из… трех городовых… трех… Черноусов… треснул!.. В пяти шагах… уполз… еле… у-у… полз… у-у…

Вася замотал по песку головою и часто-часто задышал. Архип стал перед ним на колени, почти припал к его уху.

— Припомни, соколик, — заговорил он сладко и нараспев, — к чему ты об одиннадцати тысячах помянул, которые от твоих делов остались? Припомни, голубчик! Припомни, возьми решимость…

Вася опять замотал головою: видимо, силился очнуться, побороть смертный сон.

— Водицы, что ли, ему дать, главное? — задумчиво спросил Селезнев.

Сударка побежала в хату, принесла воду в ковше. Архип подставил ковш к губам Васи, вставил край между его зубов.

Вася сдавленно хлипнул горлом, приподымаясь на локте, потянул в себя воду, но вода вылилась через нос, и, судорожно икая, он раскрыл рот, ловя воздух как задыхающаяся рыба.

— Сердечко наше, к чему об одиннадцати тысячах упомянул? — почти крикнул ему в уши Селезнев. — Скажи, главное, светик!

Вася опять широко раскрыл рот, обвел всех тусклым, тоскующим взором и опять сомкнул губы.

— Сердечко! — умоляюще протянул и Архип.

— Неужели кончается? — прошептала Сударка.

Но все услышали сухой, страшный шепот…

— При-прятаны… у меня… одиннадцать тысяч… вам хочу оставить… для этого и приполоз… для этого… помру, чтобы зря… не пропали…

— Иде припрятаны? — сразу вместе спросили Архип и Селезнев и одинаковым тоном.

Сударка и Помада ниже склонили головы, напряженно слушая.

— В жестяной коробке… от леде… леденцов спрятаны, — икая выговорил Вася, вытягивая ноги.

— Кончается… эх, не договорит! — простонал Помада и вздохнул.

— Иде спрятаны? — опять в один голос выговорили Архип и Селезнев.

Вася зашевелил ногами, видимо, пытаясь перевалиться на спину.

— В земле, — вдруг выговорил он глухо и страшно, тем утробным голосом, каким говорят во сне.

— Главное, в каком месте? — почти простонал Селезнев сладким, приторным тоном. — Светик ясный, главное, в каком месте?..

— Утруди себя в последний разок, — попросил, вытягивая слова, Архип, — осчастливь на всю жизнь… Будь милостивым… — Он совсем припал к лицу Васи. Щеря зубы, тот выговорил как вздох:

— В осиновой роще…

Все ждали его дальнейших слов. Архип, почти лежа на его груди, сердито прикрикнул:

— В которой осиновой роще? Три ведь их тут поблизости? В которой? — потряс он Васю за плечо. — В которой? Светик наш! Нет, не может осилить немощи, — с досадой сорвалось с его губ. — Хоть бы два словечка выговорил! Эх, эх!

— Очнись, Васюточка, — потряс его за другое плечо Селезнев, — открой на минуточку глазыньки! Напряги силушки! Ишь, осилять сна черного не может…

— Спирта бы ему дать понюхать, — сказал Помада, — прошатырного…

— А где его достать? — пожала плечами Сударка.

— Прошатырного спирта-то? Да в любой аптеке, — ответил Помада.

— В аптеку опасно идтить: догляд на себя бросишь, — опять повела плечом Сударка.

Селезнев посоветовал:

— Хошь височки бы ему водицей смочить, там в ковшике осталось сколечко.

Архип тотчас же смочил виски и губы Васи. Нагнувшись, спрашивал ласково и грустно:

— В которой осиновой роще, милюшенька: три ведь их в окрестностях здешних… целых три, золотенький… Нет, не открывает глаз, — вздохнул он горько.

— Водки бы дать ему глоток, — посоветовал Помада, — это поддерживает в слабостях…

— Неси водки! — крикнул Архип Сударке.

— Водки! — повторил как эхо и Селезнев.

Словно воскресли у всех надежды.

Однако, прежде чем прибежала из избы Сударка, открыл глаза Вася, захрипел и, переваливаясь на бок, снова подтянул к животу колена.

— Э-э-э-у-у-у… — снова послышались его стоны. Все лицо его заморгало; видимо, он и сам делал страшные последние усилия, чтобы досказать тайну…

Архип и Селезнев с двух сторон низко никли над его головою, ловя каждый звук.

Появилась из сумрака Сударка.

— Водки нет! — гневно выговорила она. — Всю, окаянные, выглохтили…

— Ш-ш-ш! — загрозил ей пальцем Помада. — Помолчи…

В одну страшную гримасу вывернулось лицо Васи. Выпала вата из его уха от беспрерывных усилий.

— У-у-у-э-э-э… — забормотал он. — В ос-осино-вой… ближней…

— В ближней? — переспросил Селезнев.

— В бли… ближней… в слободской… На осине помета: 11 т. 100… По-помните…

Архип повторил за ним:

— В ближней, в слободской осиновой роще, на осине помета: 11 т. 100…

— Тут… ко… копать… на… надо, — захрипел Вася, два раза икнул и опять протяжно застонал, взгребая рукою песок. Облегченно вздохнули все четверо. Поговорили вполголоса, посовещались шепотом, но горячо жестикулируя пальцами. Поделили наследство из осиновой рощи.

В первую голову решили подождать пока умрет Вася. А там столкнуть его тело с обрыва, чтобы близостью не навлечь на хату худых подозрений.

— Так, — утвердительно кивал Помада.

— Главное, таким манером, — соглашался и рыжебородый Селезнев.

Долго сидели молча, каждый с своею думою. Вася стонал и все крутил коленями, страшно выкатывал одни белки. Сидели у его изголовья четверо и слушали его стоны. Потом желтым, янтарным пятном засветилась заря на востоке. Вспыхнули по краям тучи до полнеба. По самой земле пополз ветер. Они все сидели в прежних позах. И все стонал нудно Вася. Потом только стал икать он.

Архип зевнул и сказал:

— Часа два он еще промается, пожалуй. Ужли же нам не спать?

Он переглянулся с Селезневым, и они оба потупили глаза. Потом опять они переглянулись и уже решительнее.

Помада зевнул, встал на ноги и отвернулся лицом к востоку. Сладко потянулась всем тонким телом и Сударка и тоже отвернулась.

Архип и Селезнев переглянулись в последний раз, приподнялись с песка, размяли ноги.

— Если под склиз, — сказал Архип, — докатится он до самого русла…

— Главное, и там также помрет, — поддакнул Селезнев.

Вася хрипел и нудно икал, шевеля коленями.

Архип и Селезнев взяли его за ноги, проволокли сажень, боком положили над самым обрывом. Здесь по сыпучему песку не росло ни одного деревца до самого русла.

— Пхай по команде! — сказал Архип и плюнул на ладони.

Еще раз повернули Васю. Его лицо зарылось в песок.

— Пхай! — дружно сказали оба.

Песок зашипел, а потом мягко ухнуло в самом русле тело, словно тесто о стол.

Сударка все так же сидела отвернувшись.

— Госп… сы-си… — зашептали вместе как заклинание Архип и Селезнев.

Помада неторопливо повернулся, заглянул вниз с обрыва, сжал кулаки. Потом визгливым шепотом заголосил:

— Сгиб из-за девки… нас одних оставил… не утолил душеньки, паскудник! И какого товара не поделил, сволочь паршивая…И-и-и… — задохнулся он.

И смахнул рукавом с глаз мелкие злые слезинки.

Все смолкли в думе о завтра.