Алексей Будищев «Лесничий Орн»

III.

— Да, — заговорил снова Орн через минуту, — нами предусмотрена каждая мелочь, вычислена каждая соринка за и против. И мы не можем ошибиться в своих расчетах. Историю всегда делали железо и арифметика, и теперь обе эти силы на нашей сто роне. Значит, все выйдет так, как мы того ожидаем. Вашему торжеству не бывать. Даже Болгария, на которую вы так рассчитывали, стала на нашу сторону, уверовав в наше торжество. Бог за нас!

— Вы думаете, что сейчас Бог на стороне предателей? — спросил холодно Тарновский. — Предатели, которые подняли руку на своих освободителей, — вас скорее должно пугать их содружество и ратное соседство. Ведь, только их и не доставало в вашем стане и они были нужны вам, чтобы переполнить чашу долготерпения Господня! Так вот смотрите, не ошибитесь в расчетах, быть может, Балканы таят в себе много неожиданностей…

— Например? — самоуверенно переспросил Орн.

Тарновский с расстановкой сказал:

— А что, если Турция повернет дуло своих ружей против Болгарии, сообразив, что Россия больше ни за что не повторит старого опыта спасания вероломных? Что, если ей придет охота подчинить себе снова свою прежнюю райю? Быть может, Бог вот именно так покарает предателей? Вам не приходит этого в голову? Ведь, Турция же, наконец, может понять, что интересы её и Болгарии все равно никогда не могут быть согласованы, а относительно проливов она может и договориться с Россией, заключив с нею и с Англией союз? Разве это так уже неестественно?

— Турция вся под нашим гипнозом, — ответил Орн, — она думает только то, что мы ей подсказываем. Ваша комбинация немыслима.

— Едва ли! — отозвался Тарновский, — не прошло еще и трех лет, как Болгария вела войну с Турцией и победоносную войну, ибо она была не одна. Страсти воскресают, а соблазн навсегда истребить даже малейшее напоминание о Сан-Стефанском договоре — может быть уж очень велик. Чтобы София не зарилась на Царьград, Царьграду может снова прийти охота поработить Софию. В особенности, если на то будет соизволение России и Англии.

Тарновский коротко и сердито рассмеялся, запрокидывая голову. По лицу Орна как будто прошло беспокойство. Родбай глядел в глаза лесничего, раскрыв рот.

— Может быть, английская дипломатия орудует уже во всю на этот повод, и русские знают об этом? — спросил он у Орна сипло и тихо. Его жирное лицо тоже выразило беспокойство.

— Глупости, — проговорил Орн, все еще хмурясь. — Все, что знают русские, знают и немцы. И у немцев все подсчитано и развешано, как в аптеке! Граф передергивает факты! Это его исключительность в фантазия!

— Вы говорите ерунда! Чепуха-чепуховина! — закричал Родбай Тарновскому. — Германия все взвесила! Как пять на пять!

Тарновский пожал плечами и снова задал Орну тот же вопрос:

— Во всяком случае, что вы намерены делать с теми моими деньгами, которые вы получили за сплавленный лес?

— Я говорил вам, — с досадой отозвался Орн, — я не жулик, а патриот. Я доставлю эти деньги в штаб 16-ой кавалерийской дивизии завтра же к вечеру! Это непременно!

— А со мной и Громницким как поступите вы? — справился опять Тарновский…

— Вы мои пленники, — отвечал Орн просто. — Завтра к вечеру я доставлю и вас обоих в тот же штаб. И это тоже всенепременнейше. Ибо нами предусмотрена и здесь, как всегда, каждая мелочь! — И Орн поднял кверху указательный палец. — Ведь, мы же немцы!

— Так говорит победоносная Германия, а каждое её слово — закон! — захохотал сипло Родбай.

— Каждую мелочь предусмотреть невозможно, — отозвался Тарновский насмешливо.

— Немец может! — похвастался Орн, — вот мы хотя и не ждали вашего визита, но все-таки предусматривали и его и, видите, разыграли все, как хорошо срепетированную пьесу! В своем предусмотрении мы единственны!

— Мы можем! — горделиво воскликнул и Родбай.

«Неужели нам пришло время пропадать?» — с тоской подумал Тарновский.

Ему стало холодно. Его скрученные назад руки ломили.

«Ужели все кончено?» — подумал и Громницкий хмуро.

Родбай и Орн переглянулись, точно догадавшись о их мрачных мыслях, и молча пошли из комнаты, почему-то стараясь ступать тише своими тяжелыми сапожищами. Но через минуту Орн снова отворил дверь и вошел в комнату. Он был уже без сапог, в одних носках, и его ноги мягко ступали по полу.

— Вы, конечно, еще не спите? — справился он не без деликатности. — И может быть вам мешает огонь лампы? Возможно, что для вас будет удобнее, если я крошечку, немножко-таки, убавлю огонь?

Вместо ответа Тарновский повернул к нему лицо.

— Мы в вашей власти, распоряжайтесь, как хотите, — выговорил он сухо. — Но напрасно вы так самообольщаетесь; каждую мелочь предвидеть нельзя, и России вам не одолеть! И Англии вам не одолеть, и Франции! Ваш кровавый заговор против человечества раскрыт, и значит он погребен навсегда, как незадачливое предприятие посредственных бухгалтеров, вообразивших себя вдруг Наполеонами Великими и заболевших этой манией грандиоза! Маленький Капрал останется в блестящем одиночестве. Вы не побываете ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Петрограде, ни в Москве, ни в Риме! И не получите в счет контрибуции ни медной полушки! Вы лишь с ног до головы обольетесь кровью, разорите до нищеты все рабочее население, по крайней мере, на двадцать лет подорвете торговлю Германии! Вы добьетесь того, что слово немец станет ругательным на всех языках Европы и вашим договорным обязательствам не захочет больше верить ни один народ. Вы будете возбуждать к себе не ужас, о нет! А лишь презрение и… отвращение! Европе, опирающейся на мощные союзы, не будут страшны 120 миллионов немецких разбойников. Да, впрочем, их даже не будет и 120 миллионов. Все славяне Австрии отвернут свое лицо от обрызганного с ног до головы кровью человеческой шваба, и даже венгры не захотят иметь с немцами ничего общего. Великая Лоскутница расползется по всем своим швам. А в разоренной Германии, лишенной своей торговли, начнется такая эмиграция, что в ней вместе со швабами через пятьдесят лет едва ли будет насчитываться и сто миллионов. А в России, знаете ли вы, сколько будет насчитываться через этот же промежуток?

— Сколько? — тихо, но вызывающе спросил Орн.

— Россия увеличивается на три миллиона в год. Значит, через пятьдесят лет в ней будет около 320 миллионов. Великий Европейский Союз, который будет заключен, дабы бороться с преступными замыслами преступной германской расы, и в который войдут Россия, Англия, Франция и Италия, а может быть и еще другие государства, будет исчислять свое население примерно вот в какой грозной цифре: 320 м. + 500 м.+ 120 м.+ 60 м. — 1000 миллионов. Слышите? Тысячу миллионов! Не правда ли, что это совершенно достаточно для того, чтобы сдерживать в невольном добронравии даже самых закоренелых негодяев! Значит, мир будет обеспечен и гарантирован весьма устойчиво, и никакой новый Вильгельм Окаянный не рискнет нарушить его. Земля будет наслаждаться благоденствием, и именами старых немецких людоедов, — Трейчке, Бернгарди, Вальдерзее, Вильгельм Второй Окаянный, — лишь няньки будут пугать проказничающих детей!

— Вы думаете так в своем ослеплении?

— Я думаю так.

— Значит, вы предсказываете, что Турция вновь завладеет Болгарией?

— Да.

— Что Россия непобедима…

— Да.

— Что через пятьдесят лет Россия, Англия, Франция и Италия будут составлять один мощный противогерманский…

— Противоразбойничий!

— …противогерманский союз, который будет насчитывать в себе тысячу миллионов человеческих жизней?

— Да.

— В то время, как в Германии вместе с Австрией будет всего лишь сто миллионов?

— Да, да, да! — холодно отчеканил Тарновский.

Дверь в четырехугольную комнату отворилась. Жирное лицо Родбая просунулось в эту щель.

— Глюпости! Глюпости! Глюпости, — завопил он. — Чепуха Чепухевна Чепуховская! Германия выше всего!

— Не волнуйся, мой толстячек, — сказал Орн, — граф и сам не верит своим словам. Он, как дитя, утешает себя нарядной сказкой! И только! Он в противоестественном смешении!

С этими словами Орн встал на стул, убавил огонь в лампе, небрежно бросил:

— Покойной ночи, граф!

И твердыми решительными шагами вышел из комнаты.

Выл ветер за окнами и над крышею дома. Шипели деревья и беспокойно жаловались на что-то.

Тарновский сказал вслух, во весь голос, точно бы вскрикнул:

— Не погибнет Россия! Не погибнет Польша! Не погибнет Сербия! Не погибнет Славянство!

— Не сгинет Польска, — повторил и Громницкий, как молитву.

IV.

Сокрушительные удары, молниеносно обрушивающиеся на человеческую голову, бреду подобные, похожие на бури переживания часто до того опустошают душу, что человека бросает сразу в непостижимый, мертвенный сон. Нередко приговоренные к смерти спят так же глубоко, покойно и непробудно, как и грудные младенцы. Тарновский и Громницкий тоже, как это ни странно, погрузились сразу же в какой-то непроницаемый сон, точно их выбросили из лодки в воду. Потом в каком-то мутном полусне-полуяви Тарновский увидел: к ним в комнату без сапог вошли, осторожно ступая, Орн и Родбай и долго прислушивались к их дыханию.

— Спят, — проговорил затем Орн по-немецки.

— Штиль, штиль, штиль, — приложив палец к губам, предостерегал Родбай.

— Спят, — опять произнес Орн.

И стал внимательно оглядывать, пробуя наощупь, крепко ли связаны руки и ноги обоих узников.

— И тигру не перервать этих пут! — осторожным шёпотом проговорил снова Орн.

— Штиль! — поднял кверху свой толстый палец Родбай. — Значит, мы можем спать совершенно покойно часа четыре!

— Совершенно покойно!

— А потом в путь?

— Ну, да. К великой германской армии.

Оба немца снова многозначительно переглянулись, торжествующе улыбнулись и тихо поплыли вон из комнаты, ступая на цыпочках и балансируя руками, точно они шли по канату.

— Штиль, штиль, штиль, — приговаривали они оба.

Тарновский тотчас же проснулся, как-то сразу стряхнув с себя сон. И тут же он ярко и отчетливо увидел на полу, под поваленным стулом, на котором он сидел пред тем страшным нападением, тускло блеснувшее ему в самые глаза мельхиоровое огниво, которое, очевидно, вывалилось при падении из его кармана. Он поднял голову, сделал страшные глаза, сложил в трубу губы и вдруг тихо повалился набок, снова поверженный в глубочайший сон.

Восьмилетняя дочка его, голубоглазая Анелька, прыгая, подбежала к нему в ту же минуту, хлопая в ладоши, и ликующе затараторила, как серебряный колокольчик:

— Огниво! огниво! огниво!

Прекрасное лицо графини, его жены, с глазами, полными слез, склонилось к нему.

— Янко, огниво, — сказала она ему, — проснись же!

И тогда та духовная сущность, которая бодрствует в человеке даже тогда, когда сам человек спит, напрягаясь до высочайшей степени, стала будить тело Тарновского.

— Огниво, огниво, — точно трубила она ему в уши, — или ты не видел огнива?

И тогда Тарновский мучительно улыбнулся и… проснулся. Тускло горела полупритушенная лампа в комнате. Пахло керосином. И было еще темно в широких окнах. Падали белые звезды и тотчас же таяли на стеклах. И из соседней комнаты приносилось бурлящее дыхание двух спящих, похожее на клокотанье кипятящейся воды.

«Огниво, — подумал Тарновский, чувствуя, что его скрученный назад руки и связанные ноги затекли, — огниво!»

Он повернул голову и под поваленным стулом снова увидел блекло светившееся огниво.

— Огниво, — прошептал он, — наше спасение!

Две слезы выдавились из его глаз и поползли к губам.

Тарновский с предосторожностями тихо приподнялся с дивана и пошел по полу к поваленному стулу, делая крошечные шажки не более дюйма. Затем он опустился на пол рядом с поваленным стулом, повернулся задом и стал шарить руками по полу, пока он не нащупал ими огнива. Зажав его в ладони, он с теми же предосторожностями пошел к дивану, беззвучно скользя, ни единым шорохом не нарушая тишины.

— Мы спасены, мы спасены, — только бы не проснулись немцы.

Но немцы спали, и клокотанье кипятящейся воды все еще бульбулькало в соседней комнате. Тарновский подплыл к диванчику. Склоняясь, он позвал дядю:

— Томас, проснись ради Бога. Спасение в наших руках, Томас.

Громницкий долго жевал губами и с досадою морщил щеку, но потом он повернул лицо к племяннику.

— Что ты? — спросил он шёпотом.

Тарновский зашептал, задыхаясь от волнения:

— Спасение наше уже у меня в руках! Веришь ли ты, Томас? — И он рассказал дяде о своей, Богом ему посланной, находке. — Огниво спасет нас! — нашептывал он, как в бреду.

Громницкий уже проснулся.

Оба они, делая дюймовые шажки связанными ногами, передвинулись к окошку, чтобы свет огнива, когда Тарновский нажимом кнопки зажжет его в своей руке, не разбудил тех страшных звереподобных немцев. Тарновский шептал Громницкому:

— Теперь ты повернись ко мне задом и попробуй приблизить путы рук своих к огниву, которое вот у меня в руке, вот в этой! Ну! Сейчас я зажигаю его! Берегись, Томас, отдергивай руки, как только вспыхнет веревка, и рви путы!

Веревка вспыхнула и через мгновенье упала к ногам Громницкого. А тот торопливо развязал свои ноги и затем освободил от уз Тарновского. И осторожными шагами они двинулись затем в ту комнату, где спали немцы. Один из них спал на диване, другой на кровати, оба одетые, с открытыми ртами.

— Покойной ночи, — улыбнулся им обоим Тарновский, — сладкого пробуждения!

У Родбая под голову была положена подушка, а у Орна туго набитый дорожный сак.

«В этом саке деньги и документы», — решил Тарновский.

Рядом на высоком комоде из красного дерева горела тоже полупритушенная лампа, а возле неё лежали два пистолета Нагана, два браунинга, длинный кавказский кинжал и огромный финский нож. Тарновский опоясался кинжалом, спрятал в карман браунинг, подвесил к поясу Наган. Громницкий вооружился остальным. Потом оба они благодушно закурили по сигаре, взяли в руки страшные пистолеты обоих немцев, придвинули стулья, — Тарновский к постели Орна, Громницкий к ложу Родбая, — и, попыхивая сигарами, стали терпеливо ждать. Часы столовой пробили пять, половину шестого, шесть. За окнами просветлело. И желто-розовые тени вкрадчиво поползли по полу к ногам двух сидевших с пистолетами в руках людей. А часы тикали, равнодушно меряя время.

Когда лицо Орна стало морщиться от предутреннего молочного света, Тарновский грозно выдвинул вперед свой пистолет. Орн вскрикнул и стал протирать глаза. Потом его рот раскрылся четырехугольником, а затем искривился, а бритое лицо его выразило один сплошной ужас, дикий и нелепый.

— Не удивляйтесь, — холодно выговорил Тарновский, — но дело в том, что каждую мелочь не может предвидеть даже и немец. На этот раз вы упустили из виду выпавшее из моего кармана огниво, которое нас и спасло, предав затем в наши руки и вас самих. Замышляя свой поход на Россию, Францию и Англию, вы, может быть, тоже упустили какую-нибудь мелочь, например, российское долготерпение, французскую любовь к родине, или… английский флот, и вашу затею постигнет, быть может, катастрофа так же, как постигла и вас! Не шевелитесь, и берегите ваш череп, я объявляю вас своим пленником! Слышали?

А Родбай, проснувшись и увидев почти у своих губ страшный Наган Громницкого, тоже долго не верил глазам и вскрикивал:

— Глюпости, глюпости, глюпости! Я этому не верю! Это сон! Не больше, как сон!

А потом горько заплакал…

Через три часа пленников привели в усадьбу Тарновского, и их вид был таков, точно их только что вынули из воды.

Всю их немецкую наглость точно сдуло ветром, и они весьма сконфуженно и скромно потирали зябнувшие руки.

А графиня Тарновская, благодарная за спасение мужа, отдала вделать в его мельхиоровое огниво прекрасный рубин из своей серьги, великолепный рубин, подобный капле крови.

Трагичнее всего то, что это огниво, однако, оказалось несомненно… немецкой фабрикации.

Свое предало своих…