Алексей Будищев «Волчья елка»
На третий день Рождества повар господ Рюминых Глеб Демкин получил 15 рублей жалованья, праздничного вознаграждения три рубля и отпуск на двое суток. Такого продолжительного отпуска Демкин не получал давно, и поэтому он воспользовался им весьма основательно. Тотчас же по получении отпуска он отправился в соседнее село, в шинок Марьи Галделки, где он и оставался все двое суток. Там он встретил старого товарища — повара господ Малиновых, Финогена, с которым он и вступил в весьма оживленный диспут; к сожалению, конец диспута завершился маленькой неприятностью. Финоген ударил Демкина в височную кость, хотя, впрочем, временем, проведенным в отпуске, Демкин остался очень доволен. Он не сожалел даже о том, что за двое суток пришлось отдать Марье Галделке все восемнадцать рублей, да кроме того шерстяной шарф с розовыми полосками и щегольской жилет с малиновыми пуговицами. «Бог с ними, на кухне и без шарфа тепло!» — думал Демкин.
Но как ни хорошо было в шинке, однако пришлось идти домой. И вот, Демкин возвращается в усадьбу. Вышел он засветло, но едва миновал село, в лугах стемнело. Бугры за рекой задымились, в воздухе зловеще засвистело. Впрочем, все эти неблагоприятные признаки мало пугают повара. Дорогу он знает так же хорошо, как суп-рассольник; идти ему вплоть до самой усадьбы лугами, а в низах всегда потише.
Повар подвигается вперед и разговаривает с ногами, которые у него пошаливают: левой желательно заменить собой правую, а правая забирает влево.
— Ну, ну? Куда поехала? — сердито окрикивает он левую ногу. — Знай свое лево! Ну-ну! Цыц!
И при этом он вспоминает свой недавний диспут с Финогеном.
— Очень я уж его гамбургским супом огорчил! — вспоминает он. — Земляничный крем знал; воеводу на битых сливках — знал, а на гамбургском супе споткнулся. — Чего, спрашиваю, для гамбургского супа требуется? — Курица! — говорит. — А еще что?.. Думал, думал, — моченые яблоки, говорит. — Ан, нет! — Яблоки, говорит. — Ан, нет. Цедра лимонная. Вот что!.. Тут уж я его и пошел! Таскал, таскал, с гамбургского супа на жареную селедку перетащил.
Повар жестикулирует, качает головой и продолжает свои воспоминания.
— А ты, говорит — это Финоген-то, — Гамлета с ветчиной знаешь? — Какой такой — Гамлет? — А вот эдакой! — Какой? — Эдакой!.. Тут я, девствительно, не стерпел и ему на бороду плюнул. — Вот тебе, говорю, и Гамлет!.. А он меня вот в это место. А я на него верхом. Ездил, ездил, а он как лошадь. На четырех ногах стоит и задом брыкает. Брыкал, брыкал, Марье Галделке в нос угодил. — На, говорит, понюхай табачку!
Повар смеется мелким пьяным смешком, трясет бороденкой и окрикивает левую ногу.
— Куда, куда? Левая! Цыц! Или, бишь, это правая? — он на минуту останавливается. — Вот тебе гарнир! Собственные ноги перемешал!
— А соус татарский знаешь? — внезапно вскрикивает он среди дымящихся лугов. — А кто ты таков сам, курицын сын? А вот этого хочешь? Вот это видел? Вот это?
Повар едва не стукается виском о столб. Однако, что ж это такое? В лугах столба не должно быть. Он это хорошо знает, твердо знает. Э-э, да он забрал влево!
Повар минуту трет лоб и соображает.
Между тем то, что давеча курилось по буграм за речкой, теперь сползло в низины и завертелось сотнями белых волчков. Волчки эти сбегали с бугров по одиночке и овладевали лугами медленно, с трудом, шаг за шагом. Но в конце концов они все-таки ими овладели. Воздух дрогнул. Между небом и землей что-то прорвалось, и луга, очевидно не ожидавшие этого нападения, пронзительно завизжали.
Повар медленно двигается в путь; хмель с него от части соскакивает, и он ощущает на дне души робость.
«Неужли я с дороги сбился?» — думает он, с трудом пробираясь между вертящихся волчков.
— Этого быть не может! — утешает он себя. — Я дорогу найду! Я знаю! Я хорошо знаю!
Между тем луга по-прежнему зловеще шипят и курятся. Демкин идет и идет. Долго он ходит по лугам среди ревущей метели и ищет дороги.
Ветер бьет его по лицу, свистит в ушах, как собака, хватает за полы полушубка; повар начинает уставать. Его ноги знобит, сильно знобит, а одно ухо, кажется, отморожено.
И вдруг Демкин снова стукается виском о столб.
«Это что же за притча? Господи! — думает повар. — Что же это такое?»
— Это с-с-смерть, — визжат у его ног белые волчки.
— Смерть? — спрашивает повар.
— С-смерть, — свистят волчки.
— С какой стати? Откуда? А ты кто таков есть?
— С-с-в-в…. — свистят волчки.
— Свинья? — переспрашивает повар.
— Так-с. Мерси. Я повар, Глеб, а вот ты свинья. Вот что!
Он снова двигается в путь, снова ветер рвет его платье, и белые волчки снова кувыркаются у его ног, как белые кошки. И снова Демкин стукается виском о столб.
«Господи, что же это такое? — думает повар. — Опять столб. Где же я? Сколько же их тут, этих столбов?»
— С-с-с… — свистит метель.
— Ты-с-с-ячи? — переспрашивает повар заплетающимся языком. — Ты-с-с-ячи? И я о каждый должен своим виском стучать? С-с-пасибо!
Однако он выбился из сил. Больше он никуда не пойдет. Ни за что, никуда.
Он садится на снег, плотно припадает спиною к столбу и видит перед собой другой столб.
«Что понаделали, — думает он о столбах, с тоскою. — Тысячи!»
Он качает головою и начинает глядеть вбок, влево. Ему противно глядеть на столб. Долго он глядит вдаль тусклым взором, и вот он видит там черный шар. Шар постепенно растет, подкатывается к нему, и вскоре повар видит на своих ногах черное и косматое чудовище. Чудовище наваливается на его ноги, невыносимо давит их и сверкает зелеными, злыми глазами.
— Ты кто? — спрашивает его повар.
— Кто? Волк!
— А я?
— А ты волчья елка, и я тебя съем!
Повару делается страшно. Чудовище щелкает зубами. «Разве ты не знал, что ты волчья елка? — заигрывает с поваром чудовище. — Сколько раз ты возвращался пьяный зимними ночами? И ты надеялся миновать волчьих зубов? Ты — волчья елка?» Чудовище наваливается на живот повара.
— Тяжко тебе? — спрашивают его зеленые, злые глаза.
— М-м… — мычит повар.
Повара давит невыносимая тяжесть.
Не прочитать ли молитвы? Может быть, чудовище оставит его хоть на минуту, и даст ему перевести дыхание?
Молитву? Но какую молитву? Повар напрягает память и не находит ни единой.
— A-а, — торжествует чудовище и начинает лаять по-собачьи.
О-о, какая тяжесть! А молитвы все нет и нет.
Он перезабыл все, что когда-то знал, чему когда-то учился, все кроме кухни. Даже в большие праздники он не бывал в церкви. В праздники повар еще нужнее, чем в будни. И вот вся его жизнь, долгая человеческая жизнь, прошла у плиты, за соусами, в работе; а отпуска — в шинках.
Что делать? Его томила жажда. Повар крутит головой, мычит и всхлипывает.
Ему тяжело; ему очень тяжело.
И вдруг в самом темном уголку его памяти как бы вспыхивает огонек. Повар видит село, где родился, солнечный, жаркий день, завалинку и дьячка Панкрата, который учил его грамоте. Нависшие брови дьячка сердито перекошены, а в его косматой руке прут.
— Повторяй за мной, — говорит дьячок сиплым басом. — Повторяй за мной! Ну!
Над ухом повара свистит розга. Он шевелит губами и шепчет:
— В начале… Бог сотворил… небо и землю…
Повар вздрагивает. Косматое чудовище поспешно соскакивает с его ног.
— Хлеб, хлеб! — кричит оно, кувыркаясь по земле. Повар с трудом открывает глаза и видит, словно в тумане, барина, Тюмина. Барин придерживает его рукой за шиворот и говорит:
— Глеб, Глеб! Не миновать тебе волчьих зубов! Быть тебе волчьей елкой. Как тебе не стыдно, Глеб? Уснул в воротах усадьбы, у столба! Замерз, если бы не собаки! И какой вид? Боже мой! Рожа избита, на плечах рваный армяк! Ах, Глеб, Глеб…