Алексей Луговой «Музыкант в своем роде»

I

В правлении все знали, что Василий Ефимыч скуп.

Но в последнее время он стал как-то еще скупее. Он избегал знакомых, чтобы не тратиться на приемы, он не курил, не ездил на извозчиках, обедал в дешевой кухмистерской. Говорили, что скрытный, молчаливый Василий Ефимович начал копить деньги.

Но те, кто знал его поближе, говорили также, что он человек способный увлечься и что в один прекрасный день его «прорвет» и он или женится, или наделает каких-нибудь глупостей. Подозревали даже, что у него есть если не невеста, то «предмет страсти» — та блондинка, которую один из его сослуживцев видел рядом с ним на скамейке галереи во время последнего представления «Аиды».

Но когда кто-то из любопытных шутников спросил об этом Василия Ефимыча, тот замахал обеими руками.

— Что вы, что вы! Господь с вами! — отнекивался он. — Куда уж тут жениться, когда и одному-то не хватает.

— Так ведь вам за это жалованье прибавят. Слышали: говорят новый проект пишут?

— Ну, это еще когда-то будет.

— Подумайте только: если у вас будет трое детей, целых 25 процентов прибавки получите, — убеждал его шутник.

— Нет-с, уж я лучше как-нибудь погожу, — отшучивался, в свою очередь, Василий Ефимыч.

Однако ему не верили и все были убеждены, что он влюблен. Да и как же иначе: Василий Ефимыч иногда, отрываясь от работы, уставлял глаза в стену и задумывался, иногда губы его что-то шептали, раза два он даже вздохнул довольно громко.

— Василий Ефимыч! О чем это? — поймал его на одном из этих вздохов его сосед по столу, Панкин.

Погруженный в пучину дум, Василий Ефимыч не сразу понял вопрос Панкина; но сообразив, сконфузился, как уличенный в шалости школьник, и, как-то по-детски улыбаясь, обвел товарищей виноватым взглядом. Они смотрели на него, кто с добродушной насмешкой, кто с недоумением. Василий Ефимыч еще больше смутился и, покраснев, принялся опять за работу.

— На свадьбу-то нас пригласите? — спросил один из сослуживцев.

— Меня шафером, — кричал другой.

Василий Ефимыч улыбался и отмалчивался.

Но Панкин, — с которым Василий Ефимыч дружил более, чем с остальными, — улучив минуту, когда они за их столом остались вдвоем, настойчиво пристал к Василию Ефимычу:

— Да скажите вы мне, пожалуйста, что у вас на душе! Покайтесь.

Василий Ефимыч посмотрел на него подумал, и как-то хитро и многозначительно причмокнул.

— Штуку одну задумал, — полушепотом сообщил он ждавшему ответа Панкину. И с минуту помолчав, решительно выпалил: — Музыке хочу учиться.

— Музыке?.. Что ж, невесту что ли хотите пленять?

— Какая там невеста! — досадливо воскликнул Василий Ефимыч. — Вы все с глупостями… а я просто хочу для себя. Я очень люблю музыку!..

— У этой, у блондинки, уроки брать будете? — не унимался Панкин.

— Ну вот, разве можно с вами разговаривать, — сказал Василий Ефимыч и, отвернувшись, опять было принялся за свои бумаги.

— Ну, ну, полно, Василий Ефимыч, — постарался успокоить его Панкин, — оставим шутки. На каком же инструменте вы хотите учиться?

— Не знаю, — ответил Василий Ефимыч, продолжая смотреть в бумаги.

— Ну вот, какой вы обидчивый: из-за шутки вы уж и разговаривать не хотите.

И Панкин также принялся за работу.

Прошла минута в молчании.

Но Василий Ефимыч, долго лелеявший в глубине души заветную мысль, словно высиживая ее, теперь, высказавшись, не мог уже лишить себя удовольствия, по крайней мере, хотя говорить о том, что в течение многих месяцев волновало его, как волнует влюбленного жажда свидания.

— Да нет же, я не обиделся, — обратился он теперь сам к Панкину, — я только вот не знаю, какой инструмент выбрать. Ну-ка, посоветуйте.

— Да ведь вам какой-нибудь нравится же больше других, — ответил Панкин. — Фортепьяно что ли?

— Нет, это слишком дорого. Куда уж мне купить фортепьяно! — с грустью произнес Василий Ефимыч.

— Возьмите напрокат.

— Нет, ни за что! Это значит даром деньги бросать. Я лучше подожду, я хочу иметь свой инструмент.

— Ну, тогда скрипку.

— Вот именно, скрипку я и хочу, — оживился Василий Ефимыч.

Глаза его загорелись, все лицо приняло восторженное выражение.

— Вы поймите: скрипка, это — инструмент, который поет! — заговорил он сладким голосом, от удовольствия начиная ёрзать на стуле. — Поет… и плачет!..

И Василий Ефимыч приподнял левую руку и согнул пальцы, как бы держа в них гриф скрипки; рука слегка дрожала: вероятно, Василий Ефимыч хотел изобразить этим дрожанием вибрацию поющих струн.

— Вот только боюсь, что очень трудно будет выучиться, — с оттенком грусти в голосе произнес Василий Ефимыч. — На фортепьяно было бы легче, там все готовое: клавиши… и прочее…

— Да, на скрипке труднее, — подтвердил его сомнение Панкин. — А у вас слух есть?

— Мне кажется, что он у меня в последнее время развивается, — с очень серьезным выражением лица ответил Василий Ефимыч. Он почему-то приставил ко лбу «палец размышления» и сейчас же опять отнял его.

— А без слуху трудно, Василий Ефимыч, — тоном участия произнес подсмеивавшийся над приятелем Панкин.

— Знаю, знаю, — прервал его Василий Ефимыч. — Ведь я вот, поэтому, прежде я не помышлял, чтобы самому играть; а вот хожу да хожу в оперу да в концерты, и теперь, когда пробую дома мурлыкать разные мотивы, мне кажется, что у меня все это выходит. Ну, петь я, разумеется, не могу — у меня голоса нет. А скрипка, скрипка! — вдруг опять пришел он в восторг. — Ведь она всего ближе подходит к человеческому голосу: поет и плачет, поет и плачет!..

— Я не думал, что вы такой слезливый, Василий Ефимыч, — съехидничал Панкин.

— Я люблю грустные мелодии, — кротко ответил Василий Ефимыч и мечтательно повел глазами в сторону окна. Он как будто уносился душой далеко-далеко от этой присутственной комнаты.

Пришел чиновник из другого отделения, потребовал от Василия Ефимыча несколько справок, и разговор о скрипке, прерванный, уже не возобновлялся до окончания присутствия.

Зато вернувшись после службы и обеда домой, в свою скромную меблированную комнату, Василий Ефимыч мог вволю предаться своим мечтам о скрипке.

После того, как он сказал теперь Панкину, какая «невеста» покорила его душу, он был сегодня как-то особенно взволнован. Но волнение было, во всяком случае, из числа приятных. Василий Ефимыч нервно ходил из угла в угол и от двери к окну, весело потирал руки и иногда сам себе подмигивал. Есть люди, которые любят рассказывать всем и каждому о том, что они предполагают сделать, хотя эти предположения так и остаются предположениями, с надоедливой быстротой сменяющими друг друга. Василий Ефимыч, наоборот, не любил преждевременных разговоров. И быть может именно благодаря этой замкнутости, его сослуживцы всегда почему-то любопытствовали узнать, что думает про себя Василий Ефимыч: как будто под его молчаливостью скрывались Бог весть какие интересные тайны. Теперь от Панкина завтра все правленские узнают, что он не женится, а покупает скрипку, ему будут надоедать теперь новыми шутками по поводу этой скрипки, но не все ли равно ему; он даже рад, что его удовольствие делается известным другим, оно как будто стало сильнее, шире от этого. Если он решился выдать то, о чем мечтал про себя, так только потому, что это уже почти совершившийся факт: двадцатое число приближается, он получит жалованье и может взять из него те последние рубли, которых не ему хватало на покупку скрипки. Еще какая-нибудь неделя и он запилит… вот так!

И Василий Ефимыч, встав в позицию, поднял левую руку, как бы держа в ней воображаемую скрипку, а правой стал водить воображаемым же смычком по воздуху. При этом он в такт неведомой мелодии слегка раскачивался туловищем из стороны в сторону и, вероятно, для полноты иллюзии закрыл глаза.

Все обдумано у Василия Ефимыча. Он уже приценялся и к скрипкам, продаваемым по случаю, и к новым — в музыкальных магазинах. Он скуп, он сам знает, что он скуп… но не так, как другие. На хорошую скрипку он денег не пожалеет. Он не хочет покупать себе какую-нибудь дрянь; на плохом инструменте только слух испортишь, а он намерен учиться серьезно. И разве это не будет экономия: он сам себе будет доставлять удовольствие, вместо того, чтобы пойти лишний раз в концерт или в оперу.

Учиться он будет по «Самоучителю». Терпением всего достигнуть можно. У первого скрипача не было же учителя!..

Можно, пожалуй, взять несколько уроков с самого начала… да потом — для усовершенствования… но главное надо надеяться на собственные усилия и терпение: на плату за уроки денег у него нет.

Скрипку Василий Ефимыч решился купить в магазине с условием, чтобы ему потом, когда он еще прикопит денег и выучится играть, переменили эту скрипку на другую, лучшую и более дорогую. Он уже справлялся об этом, и ему сказали, что это сделают. Разумеется, с него возьмут за этот обмен подороже, но что же делать.

II

Глаза разбежались у Василия Ефимыча, когда он, наконец, с ассигнованной на покупку суммой в кармане пришел в музыкальный магазин: Боже, сколько тут всяких инструментов! Кажется, на всех бы переиграл Василий Ефимыч и если не все, то половину купил бы. Какие рояли, пианино, гармониумы, виолончели, арфы! Ослепительно отражают дневной свет духовые инструменты, валторны, корнет-а-пистоны, разные трубы и рожки; блещут своими серебряными клапанами флейты, кларнеты, гобои; рябит в глазах от пестрых обложек нот, разложенных по прилавкам и пюпитрам!

С каким трепетом приступил Василий Ефимыч к выбору скрипки! С какой завистью смотрел он на бегавшие по струнам пальцы приказчика, который менял перед ним скрипку за скрипкой, знакомя его с их тонами, называя цены.

Василий Ефимыч попробовал взять одну из них в руки, прижал струну, повел смычком — раздался какой-то тягучий, неприятный звук. Василий Ефимыч в смущении опустил смычок, осмотрел скрипку со всех сторон, потрогал еще раз пальцем струны и передал скрипку приказчику. У того пальцы опять забегали, мелодия полилась Василию Ефимычу прямо в душу, он готов был заплакать. А приказчик показывал ему и певучесть скрипки при переходах на позиции, и нежность флажолетов и густой, звучный тон баска. Василий Ефимыч, слушая, испытывал сложное чувство: смесь наслаждения с мукой, ежеминутный переход от бессильной зависти к ободряющей надежде.

Он купил эту скрипку, купил и школу-самоучитель. В магазине рекомендовали ему также недорогого учителя.

Прошла неделя, и Василий Ефимыч, взяв несколько уроков, в поте лица стал трудиться над исполнением разных первоначальных упражнений. Без сюртука, немного растрепанный, стоял он по вечерам по несколько часов подряд перед уставленной на комоде «Школой скрипичной игры» и, отстукивая такт ногой, вытягивал длинные-длинные ноты в 4/4. Страдали его собственные уши, ворчала соседка старушка, ворчал сосед студент; хозяйкина собака, как только Василий Ефимыч брался за скрипку, так начинала выть, что ее на это время выгоняли на черную лестницу; сама хозяйка уже несколько раз просила Василия Ефимыча играть потише и, боясь, что он разгонит других жильцов, дулась на него и подумывала о том, что надо будет изгнать его самого, — но Василий Ефимыч был непоколебим. «Терпение и труд все перетрут», — думал он, и пилил, пилил.

— Ну что, как? Подвигается дело? — спрашивали его сослуживцы в правлении.

— Ничего себе, — неохотно отвечал Василий Ефимыч.

— Концерты скоро давать будете? — подшучивали над ним.

— Вы, во всяком случае, не услышите, — с улыбкой, но стараясь быть язвительным, обрывал он шутников.

Панкин как-то экспромтом зашел к нему и застал его за скрипкой. Василий Ефимыч, конечно, тотчас же ее бросил. И как ни просил его Панкин показать ему, как велики его успехи, Василий Ефимыч и слышать не хотел.

— Совсем нелепое желание, — говорил он, — слушать мое пиленье!.. В этом нет ни удовольствия, ни интереса никакого… а смеяться над этим грешно.

Однако, скоро Василию Ефимычу и самому начала надоедать его музыка. Иногда, делая перерыв в своих упражнениях, он клал скрипку на стол и садился на диван. Чрез минуту он закрывал глаза, и ему чудились дивные мелодии; левая рука его опять сама собой поднималась, как бы держа воображаемую скрипку, и он снова переживал те мгновения сладкого восторга, какие испытывал, когда еще только собирался учиться.

И как далека была действительность от мечты! Когда, вырываясь из царства грез, он опять брался за скрипку и опять извлекал из нее только все те же раздирательные звуки, он готов был прийти в отчаяние. О, как долго, как много надо будет терзаться этими скучными, фальшивыми нотами, прежде чем он научится играть хоть что-нибудь! Он попробовал играть легкие песенки, приложенные к «Школе», выходило некоторое подобие знакомого мотива; но Боже мой, как это было разыграно неумело, противно.

Он обратился опять к учителю, — и это ни к чему не повело. Грубый скрипач только прямо сказал ему, что у него нет слуха, а без слуха нельзя быть музыкантом.

Но Василий Ефимыч с этим никак не хотел согласиться. Что у него плохой слух, это он готов был признать; что он не выучится играть на скрипке, с этим он мирился; но чтобы он не мог играть на каком-нибудь другом инструменте, — это вздор!

Скрипка теперь опротивела Василию Ефимычу. И попутал же его бес взяться за такой анафемский инструмент! На пальцах мозоли и желобки от струн, а в правом плече от разных вывертов смычка точно ревматизм ломит. То ли дело инструмент с клавишами!

III

Еще неделя — и Василий Ефимыч переменил в том же музыкальном магазине скрипку на флют-гармонию. Пришлось немного доплатить.

Теперь он уже умел читать ноты, и ученье на гармонии пошло гораздо скорее, чем на скрипке. Василий Ефимыч был в восторге. Не нужно было учиться владеть смычком, не нужно было ощупью искать, где поставить на струне палец, — Василий Ефимыч мог сразу играть романсы и оперные арии. Сосед и соседка по комнатам перестали ворчать, хозяйка, прислушиваясь, иногда даже умилялась, и только хозяйкина собачонка выла пуще прежнего.

Даже Панкину решился показать Василий Ефимыч свое искусство, нарочно для этого зазвав его к себе пить чай. И Панкин одобрил.

В правлении теперь уже не смеялись над Василием Ефимычем и, от времени до времени, когда речь заходила о его музыке, сообщали, какие новые арии он разучил или разучивает.

Но это приятное настроение продолжалось недолго. Гармония почему-то стала скоро надоедать Василию Ефимычу. Вечно однообразный тон, дребезжаще-плаксивые звуки, невозможность сыграть что-нибудь бойкое, веселое. Какую арию ни начинал Василий Ефимыч, все выходило как будто одно и то же.

С этим согласился и Панкин, вторично призванный Василием Ефимычем на консультацию. Панкин любил русские песни, и Василий Ефимыч сыграл ему «Матушку голубушку», «Красный сарафан» и «Соловья».

— Ну вот, не правда ли, все одно и то же? — спросил Василий Ефимыч, кончив.

— To есть, знаете, что я вам скажу, что мне пришло в голову, пока вы играли, — с улыбкой сказал Панкин, — вы не обидьтесь, а это право, как обеды в кухмистерской: и бифштекс, и телятина, и гусь, и утка, все одним фритюром пахнет. Зажмурившись и не узнаешь.

— Ну вот, ну вот, и я то же говорю! — подхватил Василий Ефимыч. — Нет, к черту эту гармонию. Я, вы знаете, музыку, настоящую музыку люблю, а это черт знает что! Души в ней нет, понимаете, души! Эти клавиши мертвы.

— А вы попробуйте как-нибудь мехами-то действовать, как будто смычком, — советовал Панкин.

Пробовал Василий Ефимыч извлечь «душу» из мехов, — душа не выходила.

И гармония пошла в обмен. Приказчик магазина не особенно охотно, но согласился взять ее с порядочной уступкой обратно, а Василию Ефимычу рекомендовал самый «душевный» инструмент — гитару. Но так как выбранная им гитара стоила дешевле, то в придачу к ней Василию Ефимычу предложили небольшой аристон.

«На что он мне», — подумал было Василий Ефимыч. Но приказчик завертел на нем одну из самых модных арий, и у Василия Ефимыча тотчас заплясали в голове разные соображения. С аристона он будет по слуху разучивать на гитаре все эти пьесы, аристон будет служить ему контролером его собственной игры, аристон будет развлекать его, когда ему надоест гитара, он заменит ему посещение концертов, будет экономия…

И Василий Ефимыч вернулся домой и с гитарой, и с аристоном.

Увы, разочарование в этих двух инструментах наступило еще быстрее, чем это было со скрипкой и гитарой. Побренчит-побренчит Василий Ефимыч на гитаре, бросит и начнет вертеть аристон. Потом опять за гитару, и снова за аристон. Но по слуху, по памяти он не мог воспроизвести ни одной пьесы.

Выдался вечер, что во всей квартире он остался вдвоем с прислугой. Он позвал Дарью к себе и заставил вертеть аристон, а сам стал подыгрывать на гитаре.

— Тише, тише, Дарья, не торопись, верти тихонько, — не успевая улавливать мотивы, остановил Василий Ефимыч усердствовавшую старуху.

Дарья начала вертеть совсем медленно. Выходили какие-то отрывочные, кричащие звуки, и Дарья была отослана опять на кухню.

Не заменил ему аристон и концертов. Переиграл Василий Ефимыч все его «картонные» пьесы раз, другой, третий, и на четвертый он уже слышать его не мог. Придя как-то из оперы, увлеченный и вдохновенный, он вдруг почувствовал такое отвращение и к аристону, и к гитаре, что решил их сбыть — переменить на другой инструмент.

«Нет, на гитаре мне не выучиться, — рассуждал он сам с собой, — это как и скрипка, только без смычка; нужен слух: полоски и точки на грифе не помога, нужен хороший слух, а то все будешь фальшивить».

Какой же инструмент взять? Василий Ефимыч долго ломал голову. Ни один не удовлетворял его: либо дорого, либо неудобно.

Но как только он приехал в музыкальный магазин, как только он вошел туда, держа в одной руке аристон, в другой — гитару, его сразу точно что осенило. Флейту! Флейту! — вот что ему нужно. Тут ноты готовые, вместо клавишей клапаны, а уж дуть можно будет с душой, от всей души можно дуть. И какой удобный инструмент: складной, карманный! На даче, например, можно ходить с ним в поле, в лес… Решено, флейту!

Приказчик, теперь уже знавший Василия Ефимыча и сразу догадавшийся, зачем он приехал, встретил его снисходительной улыбкой. Однако, взять обратно в магазин аристон не хотели нипочем, а посоветовали ему продать в частные руки. Василий Ефимыч не спорил долго; все его мысли теперь были сосредоточены на флейте, и приказчик согласился обменить его гитару на недорогую флейту. «Школу» для флейты пришлось купить тут же отдельно.

Мена была невыгодная; но не все ли равно, когда, наконец, найден инструмент, которому несомненно и окончательно суждено услаждать часы досуга Василия Ефимыча. В радужном настроении вернулся Василий Ефимыч домой, держа под мышкой заветную флейту. Только ненавистный аристон еще бременил его руки и раздражал его взор. Но он будет продан, продан, хотя бы даже и много дешевле, чем куплен!

IV

Если бы кто-нибудь видел, с каким усердием выдувал теперь Василий Ефимыч высокие и низкие ноты, гаммы и просто октавы на своей новой флейте! Все правленские покатились бы со смеху, если бы видели его расплюснутые у отверстия флейты губы, его покрасневшее от напряжения лицо и наморщенный лоб.

По счастию для Василия Ефимыча, никто не видал его за этим мучительным занятием. Даже Панкина Василий Ефимыч избегал теперь.

Однако, шила в мешке не утаишь, — узнали и о флейте. Когда еще Василий Ефимыч играл на аристоне, над ним смеялись, что он хочет отнять хлеб у таперов и будет ходить по вечерам на балы, играть на аристоне. Теперь выдумали другое.

— Господа, Василий Ефимыч уже не хочет больше быть тапером, — говорили теперь шутники, — он хочет быть капельмейстером, изучает все инструменты оркестра один за другим. Теперь он флейтист.

— Да вам-то что за дело, господа, чем и как я развлекаюсь, — обиженным тоном урезонивал их Василий Ефимыч. — Ведь я не говорю, что вы картежники и биллиардные маркеры.

— Ну, ну, не сердитесь, душечка, Василий Ефимыч, ведь мы шутя, — старались успокоить его товарищи и все-таки не унимались.

Некоторые шутя же шли еще дальше и, проча его в капельмейстеры, прочили на его место преемника из числа более молодых чиновников. Это раздражало Василия Ефимыча; он стал подозревать интригу, стал бояться, что начальству нашепчут, что он занимается не делами, а дудкой. У них ведь все возможно!

И когда он брал теперь флейту в руки, он чувствовал какую-то необъяснимую боязнь; «вдохновения» не было, дурные мысли развлекали его внимание, и вместо нот из флейты вырывалось одно шипение.

Василий Ефимыч, чтобы положить конец всяким шуткам, стал сух не только с другими, но и с Панкиным, а при удобном случае решительно заявил, что совсем бросил музыку. В подтверждение он показал даже публикацию, что у него продаются аристон и флейта.

В правлении его на время оставили в покое.

Но публикация прошла бесследно: никто не явился к Василию Ефимычу.

Пришлось повторить.

На этот раз и при нем и без него приходили многие, дули в флейту, вертели аристон, но предлагали так дешево, что Василий Ефимыч не хотел продать их просто из чувства самолюбия. Пришел какой-то господин, разыграл на флейте рулады, приведшие Василия Ефимыча в восторг, и… предложил за флейту 3 рубля. Василий Ефимыч рассердился и решил флейты не продавать.

Аристон огорчил его еще больше. Не продав его по второй публикации, Василий Ефимыч сделал третью, прошедшую также бесследно, как и первая. Тогда Василий Ефимыч решился заложить его в ломбарде, а чтобы искоренить и самую память о нем, квитанцию ломбарда продал в «Покупку и продажу держаных вещей». В результате выручилось ровно столько, сколько стоили газетные публикации.

Осталась флейта.

И что же! Дул, дул в нее Василий Ефимыч, вдувал в нее всю душу, а она ему отвечала шипеньем и свистом и так опротивела, что ему вдруг стало ясно: нет, флейтистом он никогда не будет!

Скучный, унылый ходил он теперь на службу, и еще более удрученный возвращался он домой. Вот плоды его многомесячных сбережений, плоды его усилий и стараний! Никакого удовольствия; оставались сознание своего бессилия, бездарности, да эта флейта, за которую ему давали три рубля!

«А все-таки я хочу выучиться играть в совершенстве хоть на чем-нибудь! — в одну из таких минут решительно сказал он сам себе. И как бы желая закрепить печатью свою решимость, стукнул кулаком по столу и прибавил: — Хоть на гармошке, хоть на свистульке, да буду виртуозом».

На свистульке! На эту мысль он напал по газетным публикациям. Окарина, самый легкий и простой инструмент, — читал он в объявлениях. Окарина! Что такое окарина, как не свистулька! А, говорят, она очень приятна, когда на ней хорошо играют.

Через несколько дней у Василия Ефимыча была уже, вместо флейты, окарина. Обмен совершился не без затруднений. Приказчик магазина на этот раз не побаловал Василия Ефимыча даже снисходительной улыбкой, а напротив старался оттолкнуть его сухостью. Флейта несомненно стоила дороже окарины, но эта мена была не «коммерция» для большого магазина. Однако, Василий Ефимыч был настойчив и обмен покончили на окарине с прибавкой нескольких тетрадей нот для нее.

Окарина оказалась инструментом как раз по силам Василия Ефимыча. To ли навык, который он уже приобрел, учась на других инструментах, то ли сама судьба, но в короткое время Василий Ефимыч так овладел своей свистулькой, что извлекал из нее все, что можно было из нее извлечь, и не без приятности.

На время это его удовлетворило и заставило забыть предыдущие неудачи.

Но скоро червь самолюбия опять засосал его. Как! Неужели он не мог выучиться ничему более путному? Искусство грошовой дудки — вот награда за его любовь, за его страсть к музыке! А где же те деньги, которые он собирал на скрипку, где все его планы, все его мечты? Неужели все в этой свистульке?

И каждый раз, когда он брал теперь окарину в руки, он невольно думал про себя: «Чертовски дорого обошелся мне этот милый инструмент!»

Прошло несколько недель, надоела и окарина, надоела окончательно! Музыки, настоящей музыки захотелось Василию Ефимычу, музыки, которая захватывала бы всего человека с душой и телом, уносила бы его из этого скучного мира, разливала бы во всем пространстве, наполненном чарующими звуками, такое блаженство, что казалось бы, что вот-вот еще немного и со всех сторон откроются двери, ведущие прямо в рай!

А тут эта жалкая свистулька! Дю-дю! дю-дю! Фю-фю, фю-фю!

На Василия Ефимыча находили теперь минуты, когда он готов был швырнуть ее и разбить.

Это настроение еще обострилось и тем, что окарина служила напоминанием о лишениях, которым подверг себя Василий Ефимыч, сберегая деньги на скрипку. В период этих сбережений он немножко запустил свой туалет, теперь оказалось необходимым обновить его, и, сделав это, Василий Ефимыч страдал безденежьем. Он уже давно не был в опере, обходившейся ему, при перекупке абонементных билетов чрез барышников, всегда не дешево, не был давно и в концертах. А душа снова и снова просила музыки, музыки!

И как ему было обидно и больно, когда он увидал афишу извещавшую о концерте, где знаменитый скрипач должен был играть все такие пьесы, при одной мысли о которых Василий Ефимыч пришел в благоговейный трепет.

А в кармане только те рубли, на которые остается дотянуть до 20-го числа! Израсходовать их — значит, голодать. Занять — Василию Ефимычу не хотелось обращаться ни к кому. Он был строг на этот счет. Заложить что-нибудь — нет ничего лишнего.

Василий Ефимыч, однако, думал не долго. Едва вернувшись домой и вспомнив про лежавшую в комоде окарину, он решился сделать еще одну последнюю мену. В том же магазине, где он «покупал свои инструменты», продаются и билеты на предстоящий концерт. К черту окарину, и пусть ему взамен ее дадут хорошее место в концерте!

«Музыки, музыки, ради Бога музыки!» — мысленно восклицал Василий Ефимыч, довольный, что он приносит свою свистульку в жертву истинному наслаждению, которое он уже предвкушал от будущего концерта.

Наскоро напившись чаю, он, с окариной в кармане, полетел в музыкальный магазин, спеша захватить билет, пока они еще не все распроданы.

Как ушат холодной воды вылил на него приказчик, наотрез отказавшись обменять окарину на билет.

— Мы торгуем инструментами, а билеты у нас на комиссии, — объяснял он запротестовавшему Василию Ефимычу.

— Ах, не все ли равно! — настаивал Василий Ефимыч. — Ну вы выньте из одного кармана и положите в другой, это дело ваше! А билет мне дайте, как хотите!

Раззадоренный желанием попасть в концерт и неудачей, он придумывал теперь всякие доводы, чтобы убедить приказчика, истощал все свое красноречие.

— Неужели я, ваш постоянный покупатель, не стою, чтобы вы оказали мне эту любезность? — говорил Василий Ефимыч. — Ведь я сколько вам денег-то внес тогда за скрипку-то? А? Вспомните-ка. И где же все купленные мной инструменты? Ведь они у вас! Вот она, последняя, — грустно произнес он, вертя в руках окарину. — И неужели за все это вы не дадите мне одного билета в концерт?

Но приказчик, у которого на руках оставалось всего несколько билетов, притом из дорогих, был неумолим. Однако, и огорченный Василий Ефимыч был, в свою очередь, тверд. Он убеждал, сердился, просил, обещал опять купить какой-нибудь ценный инструмент, и так извел приказчика, что тот пошел в соседнюю комнату к хозяину за решением, что ему делать с неотвязчивым посетителем.

— Хозяин разрешил выдать вам билет в долг, если хотите, — сказал он, вернувшись. — Вы отдадите за него, когда вам будет угодно.

Василий Ефимыч с минуту подумал и сейчас же согласился.

— Отлично, — ответил он. — А окарину я оставлю у вас в виде залога.

— Да не нужно, — возразил приказчик, доставая из конторки и передавая ему билет.

— Нет, нет, — настаивал Василий Ефимыч, — я не хочу быть у вас просто в долгу.

И, положив билет в карман, он подвинул к приказчику лежавшую на прилавке окарину и сказал:

— Вот. Это спокойнее и для вас, и для меня. Если я не принесу за билет денег, вы можете ее продать… когда вам вздумается.

А в глазах его играла в это время насмешливая улыбка, как бы говорившая: «Нет уж, голубчик, дудки! Играй сам на этой дудке, а я выкупать ее у тебя не стану!»

Василию Ефимычу не пришлось раскаиваться, что он променял окарину на билет. Концерт вознаградил его и за унижение, испытанное им при этой мене.

Что это были за звуки! Что это была за скрипка! Очарованный, возвращался Василий Ефимыч домой, не замечая ничего вокруг себя, натыкаясь на тротуаре Невского проспекта на встречных, не соображая даже, домой ли он идет, или в противоположную сторону. Мысли роились в его голове, тянулись, прыгали, подскакивали, точь-в-точь, как эти удивительные ноты, которые несколько минут тому назад, срываясь со струн из-под пальцев великого виртуоза, носились по концертной зале и до сих пор еще звучали в ушах Василия Ефимыча.

Нет, нет, теперь больше, чем когда-либо, Василий Ефимыч решился серьезно взяться за дело! Все эти испытанные им неудачи не охладят его. Он добьется своего! Опять копить деньги, опять скрипку, брать уроки, терпение, настойчивость, и молчать, молчать, никому ни слова! Пусть они там, в правлении, смеются; пусть их занимает новое прозвище, которое они придумали ему, пусть зовут его Василием-молчальником! Да разве они понимают, что это значит, когда у тебя под рукой струна поет и плачет… поет и плачет!..

Не вошел, а вбежал к себе на лестницу Василий Ефимыч. Дворник в это время шел тушить лампы, Василий Ефимыч чуть не сбил его с ног. И только когда в отворенных на его звонок дверях он увидал, вместо Дарьи, заспанную физиономию какой-то чухонки, он сообразил, что пролетел этажом выше и позвонил у дверей чужой квартиры.

Смущенный, он пробормотал «виноват» и, не слушая разворчавшуюся чухну, стал спускаться к себе, высчитывая в уме, к какому времени он опять накопит денег на новую скрипку.