Алексей Луговой «Nocturne»
I
Гости разъехались. Давно замолкли в отдалении и звон бубенчиков, и стук колес. Но поднятая экипажами тонкая пыль черноземной полевой дороги еще плавает в недвижном воздухе, медленно, лениво оседая на колосья наливающейся пшеницы.
В усадьбе тихо. Рабочие, поужинав и подкинув в головы кафтаны, спят на траве за ригой. Улеглась и дворня. Только с барской кухни еще доносится мелкая дробь поварских ножей, да, как будто стараясь перещеголять старого повара, кричит над раскрытым кухонным окном сверчок. Но повар, недовольный тем, что, после двух дней неустанной и торопливой работы на гостей, надо опять приниматься за неизменный ужин для хозяев и их заезжей родни, сегодня как-то особенно сердито рубит ножами; сверчок чувствует себя побежденным и с досадой уходит. Он перескакивает к другому окну, потом к третьему, ползет по стене за угол, пока не добирается до открытого настежь и ярко освещенного окна в гостиную. Он заглядывает сюда, намереваясь опять завести свою трещотку, но навстречу ему несутся громкие, о чем-то спорящие голоса, и струсивший сверчок на минуту подается назад.
— Что вы все говорите, у нас в Петербурге, да у нас в Петербурге! — дребезжит старческий фальцет расходившегося хозяина. — А у нас вот в Голоушине так не играют да и все тут. Где же это видано, чтоб от валета сам-третей выходить с десятки! Разве что в Петербурге… от большого ума… А я думаю и у вас в Харькове, Петр Семенович, так не играют? Что?
Петр Семенович улыбнулся, выставив из-под тараканьих усов свои гнилые зубы, и бледная вялая кожа его щек сложилась по углам рта в мелкое плиссе. Он машинально пригладил свои жиденькие, косичками висевшие волосы и вяло промычал:
— Мм… да.
— Да уж сплоховали, сплоховали, Павел Павлович, — сказала теперь зятю и сама хозяйка с мягкой ласковой улыбкой. Пользуясь минутой перемирия, она поправила съехавшие ей на нос очки и подложила Павлу Павловичу колоду. — Извольте-ка сдавать, и не спорьте.
— Не спорю-с, не спорю-с, — недовольным тоном произнес Павел Павлович, протягивая левую руку за колодой, а правой продолжая подсчитывать крупный ремиз. — Алексея Васильевича не переспоришь: по Зое Алексеевне знаю.
— Зоя Алексеевна тут ни при чем, — язвительно процедил тесть, — а нужно соображать, когда у вас карты в руках… вот в чем вся беда!
И посмотрев на жирную, потную лысину и красноватый, с маленькими лиловыми жилками, нос зятя, он презрительно подумал: «Как только этаким дуракам большие чины дают!»
Пошла сдача карт. Общее молчание.
Сверчок снова заглянул в гостиную и раза два свистнул-скрипнул. Но в окно потянулась прямо на него струя табачного дыма, и он поспешно выполз опять на раму и поскорее спрыгнул в дышавший ароматом сад.
Темная ночь, утомленная ласками ушедшего знойного дня, уже легла на мягкую листву лип и тополей, разметалась по аллеях, по кустам, по лугу, и, потягиваясь, обнимает и целует сонным поцелуем пестрые, пышные клумбы цветника. Но не поддаются сонным чарам душистые розы и гвоздики; и не спать хотят измятые грубым солнцем нежные ипомеи — они только теперь оживают; непорочные лилии, серебрясь на темной зелени, в религиозном экстазе подняли белокурые головки к своим серебристым сестрам на темном синем небе, — и крупные, яркие, задумчивые, как наивно-удивленные глаза ребенка, глядят на них с неба чистые звезды. Обнимает истомная ночь ароматный сад, а сама, приподняв из-за высоких тополей свою охмеленную голову и прищурившись одним глазком, будто узким серпом месяца, подглядывает, как жеманницы маргаритки, увлеченные примером вербен, беззастенчиво обнимающихся с мускусом, тоже льнут к нарядному душистому горошку.
— Мусинька, пойдем к реке, — мечтательно звучит мягкий контральто с дерновой скамейки у старого вяза.
— Страшно, Зоя, — нерешительно отзывается другой, более молодой, более нежный голос.
— Страшно? — смеется старшая. — Да ведь мы с тобой каждый день тут ходим…
— Так днем…
— А что же ночью! Неужели ты боишься? Со мной-то? Ведь я тут каждый шаг, каждый кустик знаю. Ну, пойдем… милочка моя, пойдем!
— Страшно, Зоя, — опять так же нерешительно отозвалась Маруся.
— Вздор какой! Пойдем, я тебе докажу, что совсем не страшно.
Зоя Алексеевна, как сидела, обняв своей полной и крепкой рукой нежную талию Маруси, слегка подтолкнула ее вперед, и обе молодые женщины поднялись со скамьи и, по-прежнему обнявшись, вышли из-под нависших над ними ветвей на открытую дорожку цветника.
Далеким звездам, так внимательно смотревшим на то, что делалось в эту ночь в цветнике, эти женщины должны были показаться цветами, чудными, крупными цветами, внезапно выросшими из-под корней тяжелого вяза, чтоб царить над всеми другими обитателями благоуханных клумб. И маленькие молоденькие звездочки еще ярче засветились от радостного волнения, а старые только перемигнулись между собой. В своем затейливом наряде похожая на пышную, упитанную атмосферой теплиц орхидею, охватила румяная, золотоволосая, жизнерадостная Зоя не рукой только, а всем существом своим, грудью, взглядом, дыханием, милую Мусиньку, светлую и задумчивую, как полосатая, сине-белая «ночка», и прильнула к ней Маруся, обвилась «ночка» вкруг орхидеи, молча и покорно свернула у нее на груди свою чернокудрую головку, и глубокими, как сама тайна мироздания, черными глазами смотрит наяву, как во сне, в бездонное темно-синее небо.
Молча остановились на минуту Зоя с Марусей у одной из клумб, смотря на расстилавшуюся перед ними даль, чуть освещенную двурогим серпом молодого месяца. С раскинутого на горке, уступами, цветника, будто с высокой сцены, окаймленной как кулисами, старинными аллеями, открывалась за решеткой сада широкая площадь лугов, сливавшихся с горизонтом и уводивших за собой и гряду мелких холмов и обросшую кустарником извивавшуюся у подножья их речку.
— Смотри, сколько светляков, — сказала Зоя, указывая Марусе на большую зеленую лужайку, отделявшую от цветника площадку крокета. — Смотри, какая прелесть! Я еще никогда не видала их так много. Погоди! — сказала она, оставляя на минуту Марусю. — Посмотри, что я сейчас сделаю.
Она подошла к клумбе и сорвала две розы: одну — белую, другую — темно-пунцовую, казавшуюся теперь почти черной; и, спустившись по ступенькам с площадки цветника к лужайке, стала собирать светящихся червячков и сажать их одного за другим на сорванные розы. Маруся тоже спустилась на лужайку и тоже подняла несколько светляков.
— Вот тебе роза, осыпанная живыми бриллиантами, — весело произнесла Зоя, подавая ей белую розу. — Погоди, я приколю ее тебе в волоса. Вот так! Повернись в эту сторону. Восхитительно! А мою мы приколем на груди, вот здесь. Ну, теперь мы с тобой хотя немножко похожи на фей. А мне сегодня страшно хочется дурачиться! Зачем я не маленькая, — произнесла она с шутливым вздохом. — Я бы вот, кажется, легла сейчас на траву и начала бы кататься, кубарем, кубарем.
— Зоя, Зоя! — покачала головой Маруся.
— Ты хочешь сказать, что мне двадцать шесть лет? — рассмеялась Зоя. — Что же делать, Мусинька, если душой я моложе даже тебя!
И на минуту унесясь куда-то мечтами, она продолжала:
— Бывало, мы тут, с покойным братишкой, на этом tapis vert целые дни барахтались. Нет, ты скажи: ну, что могло бы быть лучше, если б так всю жизнь быть маленькими! Ах, как я не люблю тех, кто с годами делается серьезным. Слушай, Мусинька, если ты с двадцати лет начнешь серьезничать, берегись — под старость ханжой будешь. Ай, твои светляки поползли с розы на волосы! Стой! Дай сюда. Вот так! И у меня тоже. Нет, будем лучше держать цветы в руках. А вы извольте сидеть на месте, — произнесла она, снова усаживая червячков на лепестки роз. — Ну, марш.
И, взяв Марусю под руку, Зоя Алексеевна свернула с tapis vert на дорожку, которая вела мимо окон гостиной в парк.
— Я вам говорю, что когда у вас дама сам друг козырей… — донеслось до них из окон.
— Наши благоверные опять не угодили Алексею Васильевичу, — засмеялась Маруся.
— Папа-папа-папа! — быстро и громко прокричала Зоя Алексеевна, остановившись.
В ярко освещенном окне показалась встревоженная фигура Алексея Васильича.
— Вам вредно сердиться, доктор не велит, — шутливо-наставительным тоном сказала Зоя.
Отец сначала досадливо махнул рукой; но, сейчас же смягчившись, шутя погрозил ей пальцем и, ничего не сказав, вернулся на свое место.
Зоя и Маруся улыбнулись и пошли дальше.
Прямо с большой аллеи парка боковая узкая дорожка вела сквозь чащу к речке. Мелкий липняк густо разросся здесь вокруг старых лип и кленов и переплелся молодыми вершинами со старыми ветвями: на дорожке было совсем темно.
— Зоя, тут не видно ничего, — нерешительно сказала Маруся, останавливаясь.
— Боишься? — рассмеялась Зоя. — Ну, иди за мной, я пойду вперед.
Она выпустила руку Маруси и уверенной походкой пошла в непроглядной темноте.
— Вот, смотри, — сказала она сделав несколько шагов, — я буду держать розу с светляками, вместо факела. Видишь их?
— Вижу.
— Ну и иди.
Маруся шла за этим путеводным огоньком, но ей становилось жутко. Сзади темнота как будто хватала ее, и минутами ей хотелось, чтоб лучше Зоя была позади… Но тогда она ничего не увидит перед собой…
— Нет, Зоя, дай руку, — сказала Маруся, — пойдем рядом.
— Ах ты, моя милая трусиха, — ответила Зоя, протягивая Марусе руку и потом прижимая ее к себе. — Ну, смелее, сейчас выйдем на поляну. А слышишь, как липой пахнет? Цветут. Постой минутку. Дай подышать.
Теперь надо было ступать осторожнее. Дорожка шла под гору, круче. Хотя липняк стал реже, а впереди виднелся уже выход из лесу, но пришлось идти Зое опять впереди.
— Ай! — вдруг вскрикнула Маруся, крепко хватаясь за плечо Зои.
Зоя тоже вздрогнула от этого неожиданного крика и прикосновения.
— Что с тобой? — спросила она нервно.
— Мне кто-то щекочет сзади за шеей, — дрожа ответила Маруся.
— Никого нет, Мусинька, — успокаивала ее Зоя. — Это, вероятно, веткой задело. Ах, нет, постой! Это светляк. Вот-вот. Я поймала его. Видишь, они все расползлись с розы, а ты и не заметила, Ну, трусиха, успокойся.
Спустившись под горку, они вышли на широкий луг. Здесь на самой опушке парка была скамеечка.
— Сядем на минутку, Зоя, — сказала Маруся.
— Ты устала?
— Нет… так…
— Взволновалась? Да?
— Может быть.
— Ты слишком впечатлительна.
Маруся не сказала ничего.
Они просидели несколько минут молча, смотря бесцельно на гладкий луг. Зоя наклонилась и опустила руку на дерн: сухо, росы не было. Тепло стояло в воздухе, земля не остывала. Такие ночи бывают только на юге. Холят и греют, и манят, и нашептывают…
Зоя опять обняла задумавшуюся Марусю и тоном, не допускавшим отрицательного ответа, спросила:
— Он нравится тебе?
Маруся, ушедшая в себя, машинально произнесла:
— Кто?
— Александр Михайлович.
Маруся промолчала. Она не вспыхнула при этом имени, никакое внешнее волнение не проявилось в ее лице или положении, но она почувствовала, что сердце ее стукнуло чуть-чуть сильнее.
Когда два часа тому назад, Александр Михайлович уезжал домой, — мелькает теперь у Маруси в голове, — она прощаясь с ним, забылась и долго держала его руку… Хорошо, что никто не заметил…
— Мусинька, будь ты со мной откровенна, как я с тобой, — ласкалась к ней Зоя. — Скажи, ты полюбила его?
Да, Зоя была с ней откровенна… быть может слишком откровенна… но зачем?.. Зачем ей было знать, что Зоя изменяет мужу!.. Зоя, милая Зоя, зачем!..
Маруся думала и молчала.
— Мусинька, я ведь вижу… я чувствую… у вас с ним начинается, — продолжала Зоя. — Когда мы с Владимиром Николаевичем… тоже…
Маруся подняла на нее глаза, и Зоя не увидала, а прямо почувствовала в них мольбу и остановилась.
«…Чего она хочет? — думала в это время Маруся. — Зоя, Зоя!.. Ну и люби своего Владимира Николаевича… зачем же мне?..»
И Маруся вдруг обвилась обеими руками вокруг шеи Зои и, раз за разом крепко целуя ее, нервно проговорила:
— Не надо, не надо, Зоя!
— Глупышка! — смеясь, ответила ей на поцелуй Зоя. — Ты точно подросток в коротенькой юбочке. Я в девочках не была такой… а ты два года замужем… Нет, я буду рада, рада, если у вас что-нибудь устроится… за тебя рада, — убежденным тоном говорила Зоя.
Маруся выпустила ее из своих объятий, опять взглянула ей в лицо и потупилась.
«Разве непременно нужна еще одна неверная жена?» — звучал у нее в душе какой-то возмущавшийся словами Зои голос.
— Мусинька… — произнесла Зоя, беря Марусю за руку, — ты знаешь, что это говорит в тебе, откуда эти колебания? От застенчивости, от трусливости.
«Так что ж, — мелькает в голове у Маруси, — что ж из этого?»
— Ведь он стоит того, чтоб его любить, — продолжала Зоя.
Марусе ясно представляется Александр Михайлович, и ей это приятно… что-то влечет ее к этому красивому… сильному…
— Ведь он даже лучше моего Владимира, — говорит ей Зоя. — Приезжай он сюда несколько раньше, он был бы моим, я не задумалась бы в выборе между двумя приятелями. Теперь тебе достается лучшее…
— Зоя, Зоя! — схватила ее за руку Маруся. — Что ты говоришь, что ты говоришь!.. И зачем ты хочешь, чтоб я стада твоей сообщницей, зачем?!
Зоя улыбнулась с легкой иронией.
— Какие страшные слова, Маруся, — насмешливо произнесла она и, помолчав, продолжала: — Поговорим по душе. Ты любишь меня, да?
— Что за вопрос, Зоя! Очень… ты знаешь…
— За что?
— За что?.. Не знаю… за все.
— Значит, что-то есть между нами, что заставляет нас любить друг друга. Мы как-то сразу сблизились с тобой. Я не побоялась откровенничать, а ты приняла это, и ничего…
«…Не надо, не надо», — хочется сказать Марусе, но она только крепко сжимает руку Зои.
— И ты знаешь — я наслаждаюсь жизнью, я живу… и мне как-то странно видеть тебя в стороне…
— Зачем тебе нужно, чтоб я… тоже?.. — отбивалась Маруся.
— Потому что я счастлива и мне хочется, чтоб и другим было так же хорошо… мне хочется, чтоб ты наслаждалась любовью, как и я.
— Но если это делает меня несчастной?
— Ах, вздор какой, Мусинька! Когда я вижу, что тебя уже влечет к Александру Михайловичу! Да, разумеется, будешь несчастной, если станешь колебаться. Неужели ты всю жизнь будешь миловаться с твоим благоверным Петром Семеновичем? Представь себе, что вы оба доживете до старости… неужели тебе не будет жаль прожитой так жизни?
Мысли Маруси бегут рядом с словами Зои, опережая их.
«…Петр Семенович любит ее… а она?.. Нет, она никогда его не любила, по крайней мере не любила любовью».
— Я — жена… — пробует она возразить Зое.
— «И буду век ему верна», — с усмешкой прерывает ее Зоя. — Старо, милая. Слушай. Неужели у тебя хватило бы духу потребовать от меня, чтоб я страдала, томилась, и тому подобное, словом, отравляла бы себе всю жизнь, все из-за того только, чтоб остаться верной моему прекрасному Павлу Павловичу, который даже и не думает о том, верна я ему или нет?..
— Нет, слушай, Зоя, — быстро остановила ее Маруся, как будто осененная внезапной мыслью, — мне кажется, что ты и теперь страдаешь, что тебя мучает это сознание вины… Вот ты и хочешь, чтоб и я… вместе легче… вместе не так страшно…
— Я?!
Зоя рассмеялась. Маруся нервно, тихо вздрогнула.
— Мусинька, какие ты глупости говоришь, — продолжая улыбаться, заговорила Зоя. — Разве не при тебе я, всего несколько недель тому назад, познакомилась с Владимиром Николаевичем, и при тебе же чрез месяц мы расстанемся. Он останется здесь, мы с мужем уедем в Петербург. А там — ты знаешь… я тебе рассказывала про мою жизнь в Петербурге… Что же мне, и там без тебя страшно? Смешная ты. Это тебе вот было страшно идти по темному парку, а мне нет.
Зоя на минуту задумалась, будто что-то припоминая и соображая.
— Нет, милочка, страху у меня нет, — снова заговорила она, как бы продолжая думать вслух. — Страх — это ведь надо только пересилить в себе, и увидишь, что совсем нет ничего страшного. Я пять лет замужем. И жалею только об одном, что мне слишком долго все было страшно.
— Зоя! Зоя! — укоризненно, произнесла Маруся.
— Мусинька! Мусинька! — шутливо передразнила ее тон Зоя и сейчас же тоном убежденного человека продолжала: — Лови, милая, удобный момент. Еще месяц, и мы все разъедемся по разным сторонам. Спеши. Лови. Твой Петр Семенович хотя и мой двоюродный братец, и добрый малый, а все-таки это не мужчина. А Александр Михайлович — дай Бог тебе встретить другого такого!
— Но зачем же было тогда и замуж выходить? — в раздумье ответила Маруся. — Я не хочу, чтоб думали, что я, бедная невеста, вышла замуж только из-за денег, чтоб потом позволять себе все…
— Думали! Кто это думали? Какое тебе дело, что там «думали» или «будут думать»? Я вот, выходя замуж, получила от отца приданое не меньше, чем состояние моего мужа, и однако я пошла за Павла Павловича, вовсе не любя его, пошла не справляясь, что об этом подумают.
— Зачем же ты пошла именно за него?
— Затем, что надо же было выйти за кого-нибудь. Нельзя же бы выйти сразу за всех тем молодых людей, которые мне нравились. А сделать выбор… я бы, право, затруднилась, я никого из них серьезно не любила, — с легкой гримаской произнесла Зоя.
Она помолчала и потом, как бы прерываемая воспоминаниями, продолжала:
— Павел Павлович давал мне, по крайней мере, положение. Мне заранее нравилось, что у меня будет в Петербурге дом, что у меня будут бывать те-то и те-то. И я не ошиблась. Мне это доставляет удовлетворение… Самолюбие, — если хочешь, тщеславие, но… А любви к мужчине я в то время еще не понимала хорошенько!.. Это пришло потом… позже…
Зоя взглянула при этих словах на Марусю и полу-вопросительно произнесла:
— Может быть и у тебя это еще не пришло…
Маруся почувствовала, как ее всю бросило в жар. Именно в эту минуту она опять думала об Александре Михайловиче, и ей почему-то опять вспоминался тот момент, когда она так долго прощалась с ним за руку, и какое-то сладкое чувство, охватывавшее ее тогда, повторялось и теперь.
— А Павел Павлович, — продолжала Зоя, снова отдаваясь течению своих мыслей, — получил свое… все, что он мог ожидать от меня: красавицу жену, блестящий салон, где отлично поддерживаются все нужные ему связи…
— Я чувствую себя обязанной своему мужу гораздо более, чем ты своему, — сказала Маруся. — Да и не из-за мужа только, — вдруг, будто рассердившись, оборвала она, — мне самой… я сама не могу… я потеряю уважение к себе.
— Мусинька, все это вздор. Я тебе одно говорю: не…
— Зоя, милочка, оставим это, — резким, но умоляющим тоном прервала ее Маруся; и сейчас же, как бы желая на чем-нибудь выразить свою любовь к подруге, сердечной ноткой произнесла: — Ты хотела идти к реке… пойдем.
— Пойдем, — улыбнулась Зоя и встала.
II
Они пошли по узенькой тропинке, направляясь к тому месту, где, между широко раздвинувшимися прибрежными кустами, виднелся белый полог купальни и прорезывались выкрашенные в белую краску перила плота.
«Во вторник он опять приедет, — думала в это время Маруся, смотря бессознательным взглядом на движущуюся перед ней спину Зои. — Еще месяц… да… а там… опять Харьков… опять я и муж… Зачем я думаю об этом!.. — мысленно остановила она себя, — зачем, зачем!..»
«…Какая удивительная походка у Зои… что-то влекущее за ней…» — думала Маруся через несколько секунд, стараясь отвлечь свои мысли от смущавшего ее направления их.
…Без Зои ей будет теперь мучительно скучно. Отчего она так полюбила ее… отчего она прощает ей… все, чего сама не хочет позволить себе, отчего?.. Зоя… да, — Зоя старше…
«Ну, а когда я буду старше?..» — невольно врывается смущающий вопрос. И Маруся чувствует, как опять что-то словно переливается у нее по жилам, и назойливо вспоминается: «Во вторник они обещали приехать…»
Александр Михайлович перед ней, как живой…
Но Маруся опять гонит прочь эти мысли, и в душе у нее, рядом с чувством любви к Зое, поднимается какое-то необъяснимое недовольство ею.
А Зоя уже не думала о Марусе. Она отдалась в объятья теплой ночи, дышит ею и, окрыленная силой молодой жизни, не идет, а как будто сливается с тающим перед нею и уносящим ее вперед сумраком, и только обрывками, как мелкие блестки, как светляки на цветах мелькают у нее в голове мысли о Владимире Николаевиче… о тех ласках, которые ему удалось схватить от нее сегодня… о том как месяц тому назад они вот здесь удили рыбу… о том, что он приедет во вторник с Александром Михайловичем…
«Но надо, чтоб во вторник приехали кто-нибудь и еще, — думает Зоя. — Как вот это было удобно сегодня… чем больше наберется гостей, тем свободнее…»
Ее мысли перескакивают на знакомых, к кому надо будет прокатиться завтра и зазвать их к себе во вторник… чем больше, тем свободнее…
Тихая речка, казалось, заснула, остановив свое течение. Раскинувшиеся по воде у берегов листья и цветы водяных лилий лежали, как отчеканенные, на гладкой поверхности. Берега темной полосой отражались в воде, и черными пятнами выделялись в этом отражении свесившиеся к реке ветви зеленых ив. Где-то далеко квакала в ночной тишине одинокая лягушка, откликаясь, на кваканье, доносившееся к ней с другого берега.
Зоя и Маруся вошли на плот, и всколыхнулась дремавшая речка; мелкие волны, одна погоняя другую, побежали во все стороны от плота, бережно колыхнули сонные цветки лилий, чуть-чуть замочили кончики свесившихся над водой веток, чуть слышно стукнули о перила бортом привязанной к плоту лодки.
— Как жаль, что мы не взяли с собой весел, вот бы покататься! — сказала Зоя, и прыгнула в лодку.
Еще больше заволновалась речка, и водяные круги разбежались почти до другого берега.
Маруся облокотилась на перила плота и молча смотрела, как Зоя качалась в лодке. Это легкое покачивание передавалось Марусе и производило у нее странное ощущение: вся кровь в ней как будто тоже колыхалась в такт с лодкой, что-то будто охватывало и ласкало Марусю, ее щеки разгорались, и, окутанная прозрачной мглою, фигура Зои расплывалась, а на ее месте, как среди белого дня, Марусе виделся Александр Михайлович.
«Зачем, зачем!.. Не надо думать об этом», — заговорила себе Маруся.
Отойдя от перил, она перешла к другому краю плота, к купальне.
— Мусинька! Давай купаться, — вывела ее из задумчивости Зоя, решительным прыжком вдруг выскочив из лодки на плот.
— Что ты, Зоя — ночью!.. — вздрогнула Маруся.
— Так что ж! Ты никогда не купалась ночью? Я купалась как-то давно, в Алуште. Мусинька, будем!.. — уговаривала Зоя.
— Ни за что!
— Да что же тут такого особенного. Ведь мы сегодня вечером из-за гостей не купались. Вот и выкупаемся теперь.
— Нет, нет, нет. Это страшно, — противилась Маруся.
— Да почему? Ведь здесь и утонуть нельзя, — настаивала Зоя. — Ты же сама знаешь, что тут Бог знает как далеко по всей реке ни одного глубокого места нет.
— Все-таки, Зоя, боюсь!
— Ну купайся в купальне.
Маруся на минуту задумалась, но какая-то необъяснимая робость заставляла ее отказываться.
— Что ты думаешь, что тебя русалка за ногу утащит? — смеялась Зоя.
— Боюсь, — с шутливой улыбкой подтвердила Маруся. — Да и холодно, вероятно.
— Холодно? Да ты посмотри какая вода. Ночью она еще теплее.
И Зоя нагнулась и опустила в воду пальцы. Машинально нагнулась за ней и Маруся.
— Ну, видишь, какая теплынь, — сказала Зоя. — Если ты не хочешь, я буду одна.
И Зоя направилась в купальню.
— Ты посмотри, я моментально разденусь и буду купаться в реке, — сказала она.
— Но у тебя нет ни простыни, ни полотенца, — пробовала отговаривать ее Маруся.
— Что за беда! Ведь потом сейчас же пойдем домой, ужинать и спать, — говорила Зоя уже из купальни.
Маруся в раздумье, купаться или нет, долго смотрела на реку. Тишина кругом была мертвая. Перестали квакать и лягушки. Маруся опять наклонилась и еще раз попробовала рукой насколько тепла вода. Она заглянула теперь и на свое отражение в зеркале реки. Черты лица отражались неясно: казалось, чья-то чужая, темная фигура выглядывала из-под плота. И Марусе стало жутко.
Зоя, раздевшись, вышла на плот и подошла к воде.
— Ну, Мусинька, видишь, как это просто, — смеясь сказала она. — Иди, раздевайся.
Маруся взглянула на Зою и с минуту молча любовалась ею, находя в ней как будто что-то новое, неведомое. Отчего, когда они обыкновенно купались здесь с Зоей днем, она как-то мало обращала внимания на красоту ее тела. Отчего теперь на фоне ночного пейзажа эти мягкие, волнистые линии ее роскошного торса, эта выпуклая грудь, красивый изгиб спины и полные, округленные плечи кажутся такими чудно прекрасными? Ночь чародейка! В серо-серебристом свете месяца, отраженном тьмою реки и листвы, изменились блеск и краска тела, и Зоя казалась теперь Марусе прекрасным видением; Зоя стояла перед ней, как изваянная из какого-то невиданного материала — наяда, а не земное существо. Но в то же время все подсказывало Марусе, что эта именно Зоя, та Зоя, которую она так полюбила в это короткое время их сближения здесь в ее родовой усадьбе, добрая, ласковая, живая и… грешная Зоя…
«…Как должны любить ее… — думала Маруся, не отрывая взгляда от Зои. — О, да, да… Зое все можно…»
Почему-то Марусе вспомнилась в эту минуту грузная фигура Павла Павловича, потом и ее собственный муж, и как будто что-то опять внутри ее подсказало ей: «все можно»…
А Зоя уже села на плот, спустила сначала ноги, а потом и вся, радостно вскрикнув, погрузилась в воду и тихонько поплыла, почти касаясь ногами песчаного дна. Глядя на нее, Маруся почувствовала вдруг опять прилив страстного чувства, ее бросило в жар, кровь как будто быстрее побежала по жилам.
— Тепло, Зоя? — спросила она.
— Ка-ак парное молочко, — тоном своей старой няньки, смеясь, ответила ей Зоя. Она доплыла до средины реки и, встав на дно, вынырнула из воды до половины торса. Повернувшись лицом к Марусе, она снова позвала ее:
— Мусинька, иди, купайся. Не бойся. Русалки ведь только мужчин таскают.
Марусе и самой уже захотелось теперь броситься в воду и плыть. От охватившего ее страстного волнения легкое и свободное летнее платье, казалось, давило ее, и Маруся, как-то машинально отстегнув бант кушака, ответила Зое:
— Пожалуй…
Ей уже и не страшно теперь, не жутко; она уже не находит теперь ничего необыкновенного в этом купанье ночью, и вся отдается приятно влекущему ее, неопределенному чувству, вызванному решимостью перехода из состояния разымчивой духоты в то удовлетворяющее состояние, каким представляется ей мысль о погружении в реку. И медленно, лениво расстегивая крючки лифа, Маруся, почти в забытьи, в полубессознательном состоянии, идет в купальню, чтоб там на скамеечке раздеться.
Зоя, оставаясь стоять среди реки, наслаждалась ее теплой лаской. Мягкий, гладкий как бархат, песок на дне нежил ее ноги, как поцелуй покорно и страстно прильнувшего к ним влюбленного; слабым движением то одной, то другой ноги Зоя скользила по этому песку и, словно отвечая на ласку лаской, гладила его. Чуть заметно тянувшая вниз по течению речка развивалась и свивалась вокруг ее стана своими ласкающими струйками, и вызывала сладостное, едва уловимое нервное раздражение во всем теле. А соперничая с разнеживающей баловницей рекой, холодный свет месяца бодрил белые плечи Зои и тянул к себе ее упругую, вздымавшуюся к нему грудь. И как бы колеблясь, кому дать предпочтение, нежной ли речке, или серебряному месяцу, Зоя раскачивалась то в ту, то в другую сторону, разбрызгивала вокруг своими красивыми руками ластившуюся к ней зеркальную гладь, со смехом брызгала жемчужными каплями на бодавший ее рогатый месяц, будто стараясь забросать ими его ревниво следившие за ней глаза. И потом, как будто вольно деля свои свободные ласки между двумя соперниками, дразня того и другого, она то погружала и грудь и плечи в воду, то снова вдруг появлялась на поверхности и, приподнявшись на дне на кончиках пальцев, поднимала руки вверх, словно хотела обняться с далеким месяцем, и тотчас же снова пряталась от него в воду.
Плавала Зоя сильно и грациозно, чувствуя себя в воде, как на паркете бальной залы. Завзятая танцорка, она умела и плавать одними ногами, полулежа на спине с скрещенными на груди или поднятыми в воздух руками. И теперь, не задумываясь, что немного замочит прическу, она откинулась на спину, и зовя в свои объятия месяц, оттолкнулась ногой от дна и поплыла к противоположному берегу.
Но едва первые плававшие у берега листы водяных лилий показались у нее сбоку, Зоя перевернулась и стала пробираться между травой так тихо-тихо, как будто боялась разбудить сонные цветы.
На этой стороне река была немного глубже, чем посередине, и, встав на дно, Зоя едва обнажила свои плечи. Здесь мягкое, едва покрытое илом дно не стлалось под ногами так приятно, как песок; оно, казалось, засасывало, а длинные стебли водяных лилий опутывали ноги и стан. Зое это ничуть не страшно, но она вспомнила, что тут водятся и раки, и не захотела стоять на дне. Она ухватилась за старую знакомую ветку, большую ветку ивы, свесившуюся до воды; ухватилась, обняла ее обеими руками и повисла на ней, медленно раскачивая свое погруженное в воду тело. Спавшие у берега и разбуженные теперь рыбки, сначала в испуге метнулись в сторону, но потом подошли к этому белому телу и одна за другой стали толкаться к нему своими носиками, как бы не решаясь еще поверить, что это то самое, с которым они привыкли играть каждый день при ярком солнечном свете, то подплывая к нему, то стремительно уносясь от него. Не испугалась и Зоя знакомых шалуний рыбок. Но здесь, — под непроглядным навесом ив, куда не попадал свет месяца, — среди травы и цветов, — уставившись умышленно-возбужденным взглядом втемную, нависшую, вместо неба, листву, — Зоя чувствовала, как радостная нега сменялась в ней каким-то таинственно лихорадочным, болезненно-страстным, до мозга костей пронизывающим волнением и порывом к чему-то неизведанному, жестоко-приятному и в то же время ужасному, ядовитому. Она почувствовала себя как будто среди русалок, и это любо ей; она как будто сродни им, одна из них.
По-прежнему держась за ветку, она на минуту закрыла глаза, чтоб сильнее вызвать галлюцинацию, и потом, снова открыв их, чуть слышно запела:
| Pâle et blonde Dort sous l’eau profonde La willis au regard de feu! |
Но при этом положении, с скрещенными вокруг ветви руками, звуки ее богатого голоса выходили сдавленными, глухо забиваясь в темную листву. И Зоя встала опять на дно и, задумчивая, пробралась между цветами и плавающими листьями до чистого места на реке. Она смотрела куда-то в упор вперед себя, смотрела бесцельно, но страстно, как будто пронизывая взглядом необозримое воздушное пространство, и почти бессознательно повторила:
| La willis au regard de ieu… |
В ее зеленовато-голубых глазах горел огонек каких-то неведомых желаний, с полураскрытых губ, казалось, все еще слетали какие-то таинственные, неслышные, невидимые, неосязаемые, чарующие призывы, и в серебристо-сизой дымке ночи перед внутренним взором Зои в одно мгновение промелькнули тысячи картин, блестящих, шумных, увлекающих: и тот самый концерт, где она слышала Зембрих, поющей эту арию Офелии… и первая встреча… на балу… и освещенный а giorno зал, и аллеи павловского парка, и еще и еще что-то, что пестрым калейдоскопом пересыпается, переливается перед глазами, не оставляя прочных впечатлений, но радуя глаз.
Дойдя опять до средины реки, Зоя на минуту потупилась в раздумье, будто под каким-то властным воспоминанием; но потом, снова вперив в даль раскинувшегося за берегом луга свои светящиеся глаза, она кинула в эту даль громкими, звучными, слегка насмехающимися нотами:
|
Que ciel garde Celui qui s’attarde Dans la nuit au bord du flot bleu! |
И, разливаясь в ночной тишине, понеслись во все стороны эти слова зловещего предупреждения, дразнящие и разжигающие, и наперекор всему манящие броситься в чьи-то смертоносные, но сладкие объятия. Кажется, весь воздух дрожит этими чарующими звуками; но предупреждение для жалких трусов звучит безумным призывом любви достойному. Бледная смерть малодушному, жгучая радость отважному!
Зоя сделала еще шаг, два, вперед, и более сильными грудными нотами громче и громче повторяет страстно вызывающее предупреждение, и теперь в ответ ей смеется далекое эхо:
… — gare!
… — gare!
… — eux!
— Eh bien, je n’ai pas peur! — смеется в ответ ей и Маруся, выходя из купальни на плот и идя к воде.
— Мусинька! Красавица! Стой! — восторженно воскликнула Зоя, взглянув на нее. — Отойди шаг назад… вот так… еще немного в сторону… вот, вот! Ты отсюда как настоящая Диана, живая! Вот так, как я тебя отсюда вижу, серп месяца стоит как раз у тебя над самой головой. Точно он вплетен в прическу. Погоди, дай полюбоваться тобой… что за прелесть!
С довольной улыбкой, стройная Маруся стояла перед ней, девственно нежная и красивая, в спокойно-скромной позе, как будто она и в самом деле была самой непорочной богиней, сошедшей к реке во время ночной охоты.
— Я не знаю, были ли у Диана черные волосы, — продолжала Зоя, любуясь Марусей с середины реки, — но это так идет к серпу месяца. Впрочем, ведь у гречанок волосы черные, ну, стало быть, и у Дианы они были такие, как у тебя. Мусинька, Мусинька, если б ты знала, как ты хороша отсюда! А в воде отражаетесь и ты, и месяц, только темнее. Зачем я не могу тебя обнять отсюда, вот так, как ты есть, с этим месяцем во лбу!
Маруся наклонилась на одно колено, снова пробуя рукой воду.
— Тепло, тепло, Муся, — поспешила подбодрить ее Зоя, — ты видишь, я уже сколько времени купаюсь, а выходить и не хочется. Иди, я, как русалка, утащу тебя в реку.
И Зоя, ринувшись вперед, поплыла к плоту. Но Маруся уже сама спрыгнула на дно и, грудью встречая набегавшую на нее от Зои волну, попала прямо к Зое в объятья.
— Прелесть, как хорошо, — говорила Маруся, начиная, как ребенок, плескаться в воде.
— Видишь. А ты не хотела, — приласкала ее Зоя. — Ну, поплывем.
И они поплыли рядом, против течения, тихо, не выкидывая рук из воды, иногда касаясь ногами неглубокого дна, наслаждаясь дрёмой реки, и обе молчали, смотря вдаль на таинственно тонувший во мраке изгиб берега, весь заросший кустами, из-под которых, казалось, и выползала эта сирена-речка. Но, проплыв несколько кустов, Маруся остановилась и встала на дно.
— Я не пойду дальше, Зоя, — сказала она.
— Струсила, — посмеялась над ней Зоя. — Вот здесь-то русалки-то и ждут нас. Вот они тебя! Они не любят, когда маленькие девочки трусят! Защекочут до смерти.
Зоя, смеясь, сделала из мизинцев рога и направила их на Марусю.
— Зоинька, милая, оставь, боюсь, — с нервным смехом закричала та, прячась в воду.
— Ну, ну, не буду, — снисходительно успокоила ее Зоя.
Они повернули назад и прошли несколько шагов по дну реки.
— Давай, поплывем на спине, лицом к месяцу. Ляжем, а нас по течению понесет, — предложила Зоя.
— Да я не умею, — ответила Маруся.
— Ах, я все забываю, — воскликнула Зоя. — Ну, давай, попробуем — может быть сегодня я тебя, наконец, выучу. Смотри: вот так. И нужно только смелее. Главное, будь увереннее.
И Зоя, толкнув ногой дно, легла на спину, вытянула руки и ноги, и тихо всплыла совсем на поверхность, так что пальцы ее маленьких ног выглянули на месяц. Зоя могла лежать бесконечно долго в таком положении на воде, как на мягкой постели, слегка колебля воду около бедр руками. Марусе давно хотелось достичь этого искусства, но и теперь она, попробовав, не могла справиться и чуть не окунулась с головой.
— Нет, Зоя, не могу.
— Погоди, попробуем еще, — сказала Зоя, вставая на дно. — Ну, ложись, я поддержу тебя снизу.
Маруся отдалась покорно в ее руки, откидываясь на спину. Зоя подхватила ее руками, как берет нянька маленького ребенка.
— Смотри, какая ты легонькая в воде. Я тебя поднимаю, как перышко, — сказала она и принялась раскачивать Марусю, волнуя гладкую поверхность реки.
— Нет, Зоя, оставь.
— Ну, вытягивайся, — сказала Зоя, — Смелее! Я держу тебя.
Поддерживаемая Зоей, Маруся вытянулась и всплыла на поверхность. Как хорошо и спокойно было ей в этом положении!
— Ну, теперь, гони воду ладонями под себя, — учила ее Зоя, слегка опуская вниз свои руки.
Маруся пробовала исполнять ее наставления, но, как только Зоя предоставляла ее самой себе, ее тотчас тянуло ко дну.
— Нет, Зоя, мне не выучиться, пусти, — сказала Маруся. — Поплывем лучше прямо.
— Как хочешь, — весело ответила Зоя и, выпустив Марусю, начала плескаться и кружиться в воде, как рыбка.
Шаля и играя, они доплыли назад к плоту, и Зоя первая сказала теперь:
— Ну, Мусинька, довольно. Я одеваюсь.
— И я, — ответила Маруся.
III
Когда они, на обратном пути домой, подошли опять к опушке парка, где от скамеечки поднималась в чащу дорожка, по которой они давеча спускались, Маруся остановилась.
— Мне не хочется идти тут, — сказала она Зое, — пойдем лучше в обход, по большой аллее.
— Но там гораздо дальше.
— Так что ж; много ли; зато светлее.
— Пойдем, — согласилась Зоя. — Да что ты съежилась как-то вся после купанья. Холодно?
— Нет… но все-таки… немного мокрые волосы.
— Дай я тебя пригрею, — сказала Зоя и положила руку на плечо Маруси. Та обвила своей рукой талию Зои, и, обнявшись таким образом, они пошли по лужайке под опушкой парка, отдаваясь своим мыслям.
Маруся, освеженная купаньем, уже не чувствовала теперь того волнения, которое охватывало ее, и пугало, и ласкало несколько времени тому назад при мысли об Александре Михайловиче. Там, в реке, она совсем было позабыла о нем, теперь эта темная дорожка, по которой она сейчас не захотела идти, и эта скамейка, где они с Зоей говорили о нем, опять вызвали в ее воображении милый ей образ; но она уже готова спокойнее взглянуть ему в глаза, она в эту минуту сознает в себе больше твердости, чтоб устоять против его очарования, «Нет, нет, не надо», — мелькает у нее в голове. Но это уже не та тревожно-робкая, обессиленная, уступающая мысль, которая являлась и раньше, нет, теперь это непоколебимое, сознательное «нет»!
И Маруся еще ближе прильнула к Зое! Она хочет забыть все, о чем они говорили пред этим, ей чувствуется только та радость, которую разливает на нее дружба Зои; и она в порыве безотчетной нежности говорит ей:
— Отчего ты такая добрая, Зоя! Почему мне так хорошо около тебя!
— Оттого, что я люблю тебя, — просто ответила Зоя, и обе продолжали идти опять молча.
— Нет, это оттого, что ты всех любишь, — задумчиво проговорила чрез несколько времени Маруся.
— Пожалуй, — тем же задумчивым тоном отозвалась Зоя. — Да, я люблю всех, — тихо продолжала она, как бы раздумывая вслух, — всех, кто любит жизнь… в ком есть жизнь. Я люблю жизнь… и все, что не мешает ей.
Обе опять замолчали. Они вышли теперь на широкую экипажную аллею, которая в объезд большого оврага поднималась по парку к крыльцу барского дома. Месяц рассыпал свой матовый свет по песку вдоль дороги, и чуть заметные тени Маруси и Зои легли прямо перед ними.
В душе Маруси было в эту минуту хорошее настроение; сливалось как-то в общую гармонию, звучало согласным аккордом все, что, казалось, противоречило одно другому: и то, что Зоя, милая дорогая подруга, изменяет своему мужу для Владимира Николаевича, — и то, что Зоя уговаривала ее полюбить Александра Михайловича, — и то, что она, Маруся, не хочет, не сделает этого, — что какое-то чувство влечет ее к этому молодому человеку, а другое, более сильное, останавливает. Теперь Маруся с удовольствием думала о том, что во вторник увидит опять Александра Михайловича. Но эта мысль уже не пугала ее; удовольствие предполагаемой встречи не отравлялось боязнью чего-то такого, что вдруг должно разрушить весь ее прежний душевный мир, весь строй ее прежней жизни и поставить ее в ложные отношения к мужу. Напротив, теперь мысль о муже, с которым она, не любя его настоящей любовью, свыклась, как с неизбежным и не тяжелым, а скорее удобным, обстоятельством жизни, теперь эта мысль даже приятна ей. Она вот сейчас бы готова обнять Петра Семеныча, она, словно пережив какой-то трудный момент, как будто рвется скорее вернуться к нему, потому что ей хочется выразить чем-нибудь это радостное сознание одержанной над самой собой победы. Она несет теперь в душе это возвышающее ее чувство, ей хотелось бы, чтоб оно пролилось лаской и таким же возвышающим настроением в душу ее мужа. Если б можно, если б он не истолковал этого как-нибудь в дурную сторону, она бы, кажется, готова рассказать ему те противоположные чувствования, которые она пережила сегодня, она бы хотела, чтоб и он испытал это обаяние светлой власти души над телом.
— Видишь, Муся, это совсем не страшно, — говорит ей между тем Зоя при повороте аллеи, откуда уже виднелись вдали освещенные окна гостиной.
— Что, Зоя? — приходит в себя Маруся
— Да вот купаться ночью.
— Да, да, — отвечает самодовольно настроенная Маруся. — Да я и не боялась серьезно, а знаешь, просто как-то казалось неловко… непривычка. Напротив, это было так приятно… необыкновенно…
— Так и все… так и то… — с вызывающей усмешкой говорит Зоя.
Маруся понимает о чем говорит Зоя. Но она встречает этот намек снисходительной улыбкой в восторженной уверенности, что ее мысль парит в эту минуту выше Зои. Маруся чувствует себя уже далеко-далеко от того, на что намекает Зоя. Она ничего не отвечает ей; она не думает опровергать Зою, не думает разубеждать ее. У Зои одно, у нее другое чувство.
Не сказала ей ничего больше и Зоя, давая волю брошенным ею в сердце подруги словам разрастаться там самим, как подскажет ей сердце. Вновь вся в страстной мечте, Зоя думала по-своему, и ей казалось, что и мысли Маруси бегут в том же направлении, как и ее собственные. Не надо слов, — думалось ей, — все в жизни надвигается само собой.
А Маруся смотрела в небо, уносясь мечтами к далеким звездам, и что-то радостное было в ее лице.
С большой аллеи, не доходя до парадного подъезда, они свернули на дорожку сада, и вот опять на них повеяло ароматом и роз, и гвоздики, и резеды, и гелиотропа.
На дорожках цветника слышались теперь голоса.
— Ну, кажется, папа читает лекцию сельского хозяйства твоему Петру Семенычу, — сказала Зоя Марусе, снимая руку с ее плеча и наклоняясь сорвать цветок. — Я уже слышу отсюда: силосы, силосовать, силосование, силосовал!..
На темном фоне вспыхивали и потухали огоньки сигары Алексея Васильевича и папиросы Петра Семеновича, шедших как раз навстречу Зое и Марусе. В стороне, на скамеечке, тоже вспыхивал и потухал такой же огонек сигары Павла Павловича, сидевшего рядом с тещей у клумбы георгин.
— Зоя! Где вы пропадали? — приветливо обратился Алексей Васильевич к дочери, когда они с Марусей подошли. — Я уже хотел посылать искать, не похитили ли вас разбойники.
— Купаться ходили, папа, — ответила Зоя.
— Купаться? Да ты с ума сошла! Ночью? И вы, Марья Антоновна?
— И я, — улыбнулась Маруся.
Алексей Васильевич покачал головой.
— Что ж тут особенного, — сказала Зоя.
Маруся, уже не державшая Зою за талию, взяла мужа под руку.
— Мы теперь в такие теплые ночи всегда будем ходить, — продолжала Зоя.
— Да? — немножко изумился Алексей Васильевич. — И что ж — это приятно? Вам понравилось?
— Очень.
— Ну, если приятно, то как знаете. Только не утоните, — счел долгом предостеречь Алексей Васильевич. — Это уж впрочем дело ваших мужей — заботиться о вашей безопасности, — с улыбкой продолжал он. — Слышишь, Петр Семенович, я не отвечаю за твою жену!
Петр Семенович безотчетно засмеялся в ответ.
— Не маленькие, — сказал он, посмотрев на стоявшую с ним Марусю.
Алексей Васильевич взял свою любимицу Зою тоже под руку, и поглаживая ее руку, ласково смотря на дочь и заботливо расспрашивая, не холодно ли ей после купанья, расспрашивая, — уже в который раз! — довольна ли она, что опять приехала погостить к отцу, не скучает ли, вспоминал ее детские игры и, словно воркуя, бойко вел ее вперед по дорожке. Петр Семенович и Маруся шли сзади, немного отставая. Петр Семенович попыхивал своей папиросой, а жена его следила, как табачный дымок, на мгновение затягивая яркий блеск звездочек, проносился опять мимо и таял на синеве неба. Маруся крепко жалась к мужу; то настроение, с которым она возвратилась с реки, поднималось теперь в ней еще все выше и выше и начинало жечь душу мучительной жаждой отзвука.
— Ну, а ты? — отдаваясь этому чувству, почти бессознательно спросила она мужа.
— Я?.. Я опять рубль тридцать семь копеек проиграл, — с вялой досадой ответил Петр Семенович и снова замолчал, попыхивая папироской.
Светлое выражение лица Маруси на секунду застыло, потом померкло, и тень глубокой печали мгновенно выступила на нем, как выступает порой внезапная краска стыда; задумчиво и восторженно устремленный к звездам взгляд вспыхнул и раскрылся шире, как бы обращаясь в этим далеким звездам с мольбою, как бы ища защиты и поддержки. Этот взгляд, казалось, уносил с собой все волнения огорченной души, чтоб утопить их в глубоком и темном, таинственно-звездном небе.
А звезды, как прежде, недвижно смотрели своими широко раскрытыми, наивно удивленными, как у ребенка, глазами на то, что делалось в эту истомную ночь на земле.