Анастасия Чеботаревская «В сумерках»

Каждое лето Вере Сергеевне приходилось проезжать чрез Т., где ее брат служил офицером при штабе, и где она, обыкновенно, оставалась у него погостить несколько дней…

Как всегда, он встретил ее на вокзале; как всегда, они поехали к нему по пыльным, узким улицам, мимо домов с закрытыми ставнями, где, казалось, все уже спали, хотя день еще только начинал клониться к вечеру.

Жил Николай Сергеевич много лет подряд на одной и той же квартире; и в его четырех комнатах было всегда холодно, угарно, везде лежала пыль, валялись спички, окурки папирос… Видно было, что никто никогда не садился на креслах в гостиной, не читал газет, лежавших на этажерке, не писал за столом в кабинете… На окнах уныло чахли цветы, скучали желтые, запыленные занавески… На всем лежал отпечаток холостой жизни, когда хозяина ничто не тянет домой, и возвращается он к себе только, чтобы переночевать…

Вера Сергеевна обошла эти комнаты, где каждая вещь была ей так хорошо знакома, — перелистала в зале альбомы с «cartes postales» и голыми женщинами, перебрала на этажерке приложения к «Ниве» и «Родину», потрогала на подзеркальнике искусственные цветы, с которых сыпался мох… Потом подошла к окну и стала смотреть… На дворе денщик собирался идти за обедом, играли чумазые ребятишки, и накрапывал мелкий, унылый дождик… И на душе у нее вдруг стало тоскливо, точно она давно, всегда жила в этих неуклюжих, мрачных комнатах, постоянно смотрела на этот скучный, словно заплаканный двор…

— Ну что же, — сказал Николай Сергеевич, входя, — пойдем пока пить чай. Феоктист ведь еще не скоро обернется… — и он ласково взял сестру под локоть и повел в столовую.

Николай Сергеевич был старше сестры на пять лет. Учился он в гимназии, но, по неимению средств, должен был ее оставить и поступить в юнкерское училище. Потом он попал в Т., где незаметно втянулся в провинциальную жизнь поручика, делящего день между полковой канцелярией и офицерским собранием. Теперь он позабыл все, чему когда-либо учился, ничего не читал и вел рассеянную, бестолковую, бессознательно тяготившую его жизнь… Постепенно он привык к ней, и уже не мог себе представить другой, продолжая жить так, как живут в России тысячи умных, способных и прекрасных людей…

Жизнь Веры Сергеевны сложилась несколько иначе: ей удалось окончить гимназию и высшие женские курсы. Когда-то, несколько лет назад, она ездила через Т. на каникулы, веселая, оживленная, полная радостных надежд и упований… Тогда она подолгу рассказывала Николаю Сергеевичу о своей жизни, занятиях, о том, что думает делать после, много смеялась, шутила и возилась с ним… И хотя у них были на все разные взгляды и разные требования от жизни, Николай Сергеевич любил слушать этот молодой голос, вносивший столько радостного оживления в его мрачную квартиру, любил смотреть на это хорошее лицо, с такими ясными карими глазами, чувствуя и себя при этом как-то моложе и бодрее…

За последние годы все изменилось… Время шло; Вера Сергеевна не заметила, как кончила курсы, как и прослужила три года в «юрисконсульстве» железнодорожного управления, где люди с высшим образованием должны были переписывать бумаги и отыскивать статьи в своде законов. Она похудела, потускнела; вид у нее стал задумчивый и всегда точно утомленный… Когда она приезжала теперь к Николаю Сергеевичу, то уже не вносила с собой никакого оживления; им обоим бывало тяжело, и они часто подолгу молчали и хотелось плакать… Чувствовалось, что жизнь уходит безвозвратно, — впереди уже нет ничего, и только где-то далеко, позади, — намеки на счастие, на настоящую, осмысленную, интересную жизнь… И хотя они никогда не говорили об этом, но понимали безжалостный обман жизни, и в обращении их друг с другом все больше и больше просвечивала та бесконечно усталая нежность, та мягкая, грустная внимательность, которая вкрадывается в отношения к безнадежно-больным, или людям — перенесшим тяжелую утрату…

— Отчего ты, Николай, такой мрачный? — спросила Вера Сергеевна брата, когда они сели за стол. — Работы много?

— Как всегда… — Николай Сергеевич откашлянулся и закурил папиросу, — но не в этом дело… А вот, я никак не могу отделаться от одного впечатления… От скуки пошел на той неделе в театр… Проезжая труппа ставила «Привидения» — Ибсена, кажется?

— Что же, разве так хорошо играли?

— Как тебе сказать? Ведь я в театре бываю редко, два-три раза в год, и вообще мало этим интересуюсь… А вот этот раз у меня из ума не выходит… — Николай Сергеевич встал и заходил по комнате. — И такое убийственное настроение создалось…

— Да почему же? — удивилась сестра. — Пьеса, по-моему, далеко не из лучших у Ибсена…

— Видишь ли… — Николай Сергеевич остановился около нее и затянулся. — Вообрази себе человека, который живет, работает, переносит всевозможные мерзости, и все это ради того, что он верит, понимаешь — верит в то, что его труд нужен, что он составляет какой-то винтик в огромной жизненной машине… И вдруг… человека этого хлопнут по лбу — грубо, резко, неожиданно, и скажут ему: болван! И тут ему вдруг откроется вся пропасть его бездонного заблуждения, вся призрачность его Сизифовой работы… Вот я испытывал подобное ощущение, когда выходил из театра… Помнишь там одну сцену… ужасную… когда сын упрекает мать за то, что она его так воспитала, сделала непригодным к жизни… А ведь она была уверена, убеждена, что выполняет свой долг, пожертвовала для него всем в жизни…

Вера Сергеевна слушала эти слова, так непривычно звучавшие в этих унылых комнатах, и пристально смотрела на брата… И только сейчас она заметила, как поредели у него за последнее время волосы, как устали печальные, недоумевающие глаза, как часто стала появляться между бровями изломанная складка, придававшая всей верхней части лица напряженное, страдальческое выражение…

— Боже мой, — сказала она, внезапно зазвеневшим голосом, — да ведь это все старо, как мир! Неужели тебя удивляет, что существуют люди, поклоняющиеся истуканам, которых они чистосердечно принимают за богов?

Николай Сергеевич сразу не ответил и продолжал ходить по комнате, быстро куря одну папиросу за другой и размахивая на ходу правой рукой.

— Ну, хорошо, — сказал он возбужденно, — пусть это так для вас, интеллигентов, скептиков, отравленных всяческим умственным ядом… Но ведь я-то — простой человек, чернорабочий… — и голос у него задрожал…

Через минуту он начал снова:

— И вот с тех пор что-то сверлит, без конца сверлит у меня внутри… Начну что-нибудь делать, а червяк в мозгу точит… Бывало, прежде не замечал за работой, как день пролетит… Вечером идешь с рапортом к полковому командиру, а он тебе: «Вот если бы у нас побольше было таких работников, как вы, Николай Сергеевич, наша канцелярия была бы первой в дивизии…» А теперь… навалилась тоска, смертельная апатия ко всему на свете… Точно часы какие внутри тикают: «Зачем живешь? Для чего? Кому ты нужен?» И еще… что всего ужаснее… приходит в голову, что не я один, а, быть может, все, все люди тоже обманываются, тоже делают не то, совсем не то, что нужно… Боже мой, как же жить со всем этим?.. — и Николай Сергеевич усталым жестом опустился на диван и сел, тоскливо сжав голову руками…

Вера Сергеевна смотрела на брата, смотрела в окно, за которым уныло расползались летние сумерки, и ей становилось жутко… Безысходный трагизм этого наивного существования представился ей во всей своей потрясающей простоте… В голове мелькали вопросы: как быть? Как жить с этой язвой внутри, в этих унылых комнатах, никогда не слыхавших ни звонкого смеха, ни ласковых волн нежного женского голоса…

— Отчего ты, Коля, не женишься? — сказала она вдруг, садясь возле брата на диван. — Совсем другая жизнь была бы… Семья, дети… Явилась бы цель, обязанности…

Николай Сергеевич горько усмехнулся.

— Потому-то я, должно быть, никогда на это и не решусь… Взять на себя обязанности… Понимаешь, что это значит? Ты должен обеспечить людям, с которыми свяжешь себя, не только сносное, покойное существование, но и счастие, радости… Если же ты этого не в состоянии дать, то зачем сходиться? Зачем к своей исковерканной жизни привязывать другую, может, несколько других?..

— Господи! Да что ты только говоришь! — почти закричала Вера Сергеевна. — Шагу не может сделать человек, без того, чтобы ежеминутно не думать о каких-то правах обязанностях… Жить надо, — понимаешь — жить: любить, наслаждаться, ошибаться, падать, опять подыматься, но только жить — телом, кровью, мускулами, сердцем, а не головой, не рассудком, не теоретическими измышлениями!

Она взволнованно встала и стояла перед братом с пылающими щеками и сухим блеском в глазах… Лицо ее, нервно-подвижное, оживилось, и на нем играл каждый мускул, — разговор, видимо, больно задевал, волновал ее… И слова вылетали у нее несвязно, отрывисто, обгоняя друг друга, точно ей хотелось много, много сказать, и она торопилась, как бы не забыть чего-то очень важного, без чего все остальное не будет иметь никакого значения…

— Понимаешь, — говорила она, и голос ее, звенящий, с умоляющими нотами, летел куда-то далеко, во все остальные комнаты, — мы все живем не так, как нужно, не знаем, что нам нужно… У нас — скука, грязь, будни и опять скука, больше и глубже всего — скука… Люди захлебываются ею, и все же живут в ней, окутанные, одурманенные ею… Нужно другое, хоть что-нибудь другое, только не это… Вот ты, — скучаешь, томишься, ты, хороший, добрый, чуткий человек, но сделать что-нибудь, даже жениться, ты боишься, как боятся выйти из дому в дождливую, ненастную погоду — можно озябнуть, простудиться… И жмешься в своем темном, сыром углу, кутаешься и вздыхаешь… Эх, люди!

Замолчав, она как-то сразу погасла, потеряла краски, точно сильно устала, и, опустившись возле брата, положила голову к нему на плечо.

В комнате наступила тишина, прерываемая только монотонным шипением самовара. Брат и сестра молчали, каждый — погруженный в свои мысли… И было в этих мыслях много разного и много общего, и это общее было — тоска, утомление, почти физическая жажда света, тепла, ласки…

— Ну, а ты… — заговорил Николай Сергеевич, — меня ты все упрекаешь в малодушии, бездеятельности, неумении жить… Но ведь я человек малоразвитой, почти неуч, мне уж, видно, так на роду написано… А вот к тебе судьба была милостивее: ты умная, способная, училась много… Скажи же мне, скажи, ради Бога — только правду, — нашла ли ты в жизни что-нибудь, есть у тебя чем жить, чему годиться?..

Вера Сергеевна сделала слабое, пугливое движение, точно хотела уйти, отклониться от чего-то неуместного, страшного, потом вдруг как-то вся сжалась, уронила голову на руки и, ничего не сказав, тихо, беспомощно заплакала…

Николай Сергеевич наклонился к ней, обнял ее, нежно, бережно, как больного, плачущего ребенка, и стал гладить ее мягкие, пышные волосы… Жалость бесконечная, острая, режущая, наполнила всю его душу, жалость к ней и к себе, и к ней еще больше, чем к себе… И он вдруг понял, сколько таких несчастных, мятущихся, невидящих исхода людей рассыпано по всей стране… Точно где-то далеко, в чужом, незнакомом краю все они заблудились поздно вечером и бродят, измученные, усталые, не зная ни дороги, ни местности… И уже давно спустилась ночь, и скоро начнется рассвет — а кругом пустынные, глухие места, и нет надежды на отдых…

Самовар умолк. В комнате воцарилась мертвая, давящая тишина, в которой, как в паутине, бились и тосковали две человеческие души… За окном медленно умирали последние отблески дня…

Анастасия Чеботаревская
«Русское Богатство» № 6, 1905 г.