Анатолий Каменский «На даче»

I

Зиму и лето Чебыкин жил в Царском Селе вдвоем со старушкой матерью и за крошечный флигелек в две комнаты платил 200 руб. в год. Проезд до Петербурга по годовому билету стоил не слишком дорого, и Чебыкину, получавшему в канцелярии 40 руб. в месяц да по 100 руб. к Рождеству и Пасхе наградных, удавалось сводить концы с концами. Зато с начала мая и по август он пользовался дачей.

Летом, приехав со службы, он обедал, а затем с полчаса приводил себя в порядок перед зеркалом. Черный потертый галстук уступал место розовому или голубому из полосатого батиста, светло-коричневый летний костюм, помятый и покоробленный от дождя, оживлялся белым жилетом, заплатанные ботинки заменялись желтыми скороходами. И даже форменная фуражка, которую заменить было нечем, подвергалась некоторому поверхностному ремонту. Тщательно вычистив бархатный околыш, Чебыкин снимал и вновь надевал белый чехол, приподняв его сзади по русскому образцу, отчего фуражка приобретала обманчиво-свежий и воинственный вид.

У Чебыкина было землисто-бледное, слегка одутловатое лицо и глаза неопределенного цвета, казавшиеся то карими, то голубыми. Едва заметно пробивались усы, борода не росла вовсе, но тем не менее Чебыкин выглядел гораздо старше своих тридцати лет и знал, что если надвинуть фуражку совсем на брови, то у него получится строгое выражение лица.

Стоя перед зеркалом в своем обманчиво-свежем костюме, всматриваясь в затененные козырьком глаза, Чебыкин казался самому себе внушительным и в то же время галантным. Проникнутый чувством какого-то самоуважения и довольства, он брал трость и, медленно проходя через палисадник, говорил провожавшей его старушке матери что-нибудь вроде:

— Вы, мамаша, меня не ждите, я иду на прогулку и с точностью вам не могу определить времени своего возвращения. На всякий случай оставьте мне кипяток и чай, а сами, пожалуйста, ложитесь спать и не причиняйте себе лишнего беспокойства.

Эта размеренная и длительная речь, как ему казалось, чрезвычайно гармонировала с его наружностью и составляла предмет его особой гордости и заботы. Чебыкин придавал большое значение слогу — письменному и устному и к своим обязанностям на службе относился далеко не механически. От отца, служившего в свое время в той же канцелярии, приносившего иногда бумаги на дом и обладавшего привычкой, переписывая, читать их слово за слово вслух, Чебыкин унаследовал фанатическую любовь к витиеватому казенному слогу, и этой любви не могли выкурить из его сердца ни катехизис, ни Корнелий Непот, ни уравнения и логарифмы. А исключительные успехи по чистописанию довершили дело. С пятнадцати лет, выйдя из гимназии, Чебыкин сначала поступил в частную контору на 5 руб. в месяц, а затем, после смерти отца, занял в канцелярии его место.

И теперь для него не было большего наслаждения, чем смаковать величественную и в то же время игривую текучесть казенного слога, который Чебыкин считал образцом человеческой речи. Поэтому он не любил современной литературы, а в газетах читал одни передовые статьи. И в разговоре, прежде чем произнести фразу, он взвешивал каждое слово, а затем, произнося его, сам прислушивался к своему голосу. Тон голоса у него был такой, что издали можно было подумать, что он читает официальное донесение или циркуляр. Говорил и даже думал Чебыкин длинными витиеватыми периодами, и вся его речь была испещрена такими выражениями, как: «ввиду изложенного», «принимая во внимание», «означенный», «присовокупляя» и т. д.

II

Выйдя из палисадника, Чебыкин направлялся к вокзалу. Флигелек, в котором он жил, составлял часть обширной дачи с террасой и мезонином и, так же как и дача, выходил одним фасадом на шоссе, а другим на огороды, примыкавшие к железнодорожному полотну. По ту сторону шоссе, за низким деревянным забором, возвышались конюшни и службы ипподрома, на котором каждое лето происходили скачки.

В восьмом часу вечера стихал обычный ветер, и небо приобретало перламутровые оттенки. Чебыкин шел мимо ипподрома по дощатому тротуару, солидно опирался на палку и снисходительно поглядывал на обгонявшие его экипажи с дачниками и дачницами, спешившими на музыку в Павловск. Впереди и позади Чебыкина шли и ускоряли шаги смеющиеся и болтливые группы дачной молодежи, среди которой выделялись офицеры и студенты в белоснежных кителях и с хлыстиками. Но это не толкало его вперед, и, приближаясь к вокзалу, он даже нарочно замедлял ход, как бы наслаждаясь своей солидностью и выдержкой.

Под деревянным навесом, разбившись на пары и группы, стояла та же оживленная толпа, а по краям платформы тянулось и перегибалось вперед несколько петербургских дачников, заглядывавших в сторону Петербурга навстречу далеким паровозным дымкам. Несмотря на оживление, и говор, и праздничный шелест шелка, в воздухе стояла загадочная тишина, липы и березы на той стороне полотна были странно неподвижны и скучны, как будто им было ясно, что голоса, и звяканье шпор, и шелковый веселый шелест, все это вместе с запахом дорогих духов и сигар через минуту перенесется на несколько верст.

Чебыкин солидно расхаживал в толпе, вежливо давал дорогу дамам, внушительно поглядывал в глаза мужчин, и у него был такой вид, точно он сам собирался на музыку. А когда подходил поезд и на платформе становилось сумрачно и тесно и к аромату духов примешивался странно волнующий запах угольной пыли, нафталина и карболки, Чебыкин вместе с публикой взбирался на площадку какого-нибудь вагона и становился у самой дверцы. Задевая его, в вагон торопливо проходили дамы, причем он испытывал непонятное удовольствие, и ему хотелось, чтобы минута стоянки поезда обратилась в вечность. После третьего звонка и обер-кондукторской трели он все еще стоял перед ступенькой, выжидая, когда тронется поезд, и уже тогда медленно сходил на платформу. Становилось светло, просторно и пусто. Красный фонарь последнего вагона бежал из глаз, долго не сливаясь с мутнеющей зеленой далью.

И каждый день, все лето, единственным развлечением Чебыкина было провожать музыкальные поезда, а потом ожидать их обратно, и время между половиной восьмого и двенадцатью часами проходило незаметно. Медленно и солидно, с козырьком фуражки на глазах, Чебыкин расхаживал взад и вперед по платформе, отдыхал на скамейках и время от времени заглядывал в зал первого класса, где за буфетной стойкой переступали с ноги на ногу томящиеся фигуры буфетчика и лакеев. Искусственные пальмы с покрытыми пылью растопыренными листьями, неуклюжие бронзовые канделябры, столики с одинокими пепельницами посредине, правильные батареи бутылок, круглые часы с неподвижно застывшими стрелками — все это не казалось Чебыкину однообразным и скучным, а, напротив, было исполнено скрытого, волнующего смысла. И, проходя мимо зеркала, чтобы мельком взглянуть на свой пикейный жилет и розовый галстук, он, совершенно удовлетворенный, шел дальше и думал что-нибудь вроде:

«Принимая во внимание полное соответствие внешних преимуществ с внутренним содержанием и присовокупляя некоторые данные, не требующие проверки, надлежало бы немедленно перейти к приложению означенных качеств на деле» и т. д.

«Данными, не требующими проверки», было то, что уже давно хорошенькая дочка буфетчика, так же, как и он, проводившая почти все вечера на платформе и сидевшая на скамейке то с книжкой, то с работой в руках, поглядывала на него с той улыбкой, а при встрече с ним потупляла глазки с тем смущением, которые красноречивее слов. И если он до сих пор не завязал знакомства, то это произошло в силу его застенчивости и неумения говорить с женщинами. Целыми вечерами, расхаживая взад и вперед мимо хорошенькой девушки, Чебыкин не решался не только заговорить с ней, но даже сесть на ту же скамейку, хотя бы поодаль. От застенчивости и оттого, что девушка ему нравилась, приближаясь к ней, он делал напыщенное и неприступное лицо и смотрел куда-то в сторону, а девушка смущенно потупляла глазки, и при этом обоим было тягостно и неловко, но не хотелось уходить с вокзала.

III

В белые лунные ночи розовая заря занимала полнеба, и диск луны, едва заметный в вышине, отдавал розовым блеском, наполняя воздух жидкими, струящимися, золотисто-розовыми лучами. Далекие березы, липы и сосны стояли завороженные, измученные светом, и казалось, что если бы воцарилась темнота, то они вздохнули бы глубоким радостным вздохом. Огни вокзала, фонарей и семафоров были похожи на расплавленные драгоценные камни, ничего не освещали и горели одинокими точками — бледных топазов, изумрудов и рубинов. Вместе с зарей и лунным сиянием они окрашивали рельсы, влажные от росы, делали их колеблющимися, живыми и точно ускоряли их невидимый волшебный бег.

При легком ветерке со стороны Павловска минутами слышался военный оркестр, и звуки гавота или вальса, долетавшие до Чебыкина и хорошенькой дочки буфетчика, сжимали их сердца невольной грустью, и оба вспоминали, что там, за три версты от них, гудит нарядная толпа, два капельмейстера по очереди размахивают палочками и студенты в белых кителях и с хлыстиками выступают рядом с барышнями в воздушных шляпках. Отрывистые, вспыхивающие и погасающие звуки, казалось, побуждали к сближению, делали неопределенную тоску обоих молодых людей интимной и общей. Чебыкин шел навстречу девушке сотый раз и мысленно готовил длинную витиеватую фразу. На площадке, свободной от деревянного навеса, хорошенькое личико, освещенное золотисто-розовыми лучами, казалось теплым, печальным и нежным, и каждый раз, когда Чебыкин наконец решался подойти и заговорить, девушка по-прежнему потупляла глаза, а плечи, закутанные в пуховый платок, как будто отодвигались с испугом.

Чебыкин шел дальше и размышлял: «Вследствие неопределенности отношений, требующих более внимательного исследования, и принимая в соображение могущее возникнуть недоразумение, следует отнестись к данному вопросу с надлежащей осторожностью».

И он снова принимался обдумывать длинное, витиеватое вступление, которое в конце концов оказывалось запоздавшим. Девушка, измученная ходьбою, опускалась на первую попавшуюся скамейку, а к ней подсаживался багажный кассир или помощник начальника станции, а чаще всего телеграфист. И, видя их вместе, Чебыкин чувствовал минутный холодок утраты, а затем ему казалось, что он презирает и девушку, и телеграфиста.

Гуляя по платформе, он намеренно не доходил нескольких шагов до их скамейки, круто поворачивал назад, громко стучал тростью и, затягиваясь папиросой, небрежно пускал колечки дыма. И потом, когда молодая парочка поднималась, чтобы пройтись немного на прощанье, Чебыкин видел, что дочь буфетчика бросала на него укоризненные взгляды и, как бы нарочно выждав его приближение, говорила телеграфисту, освобождая из-под платка пухлую, беленькую ручку:

— Спокойной ночи, до завтра! Смотрите же, выходите из вашей клетки пораньше… Хорошо?

И в ее деланно-протяжном голосе слышалась та же скрытая, обращенная к Чебыкину укоризна.

Останавливалось несколько поездов, один за другим приходивших из Павловска, выбрасывавших часть говорливой толпы. Казалось, что какой-то аккорд из шелеста шелка, стука высоких каблучков, звяканья шпор, чувственно-кокетливых ноток смеха удаляется и тает в воздухе вместе с ароматом острых, смешанных духов. В вагонах стоял полумрак — теплый, густой и сонный, и поезд, на минуту заслонявший слепую пустоту полотна, делал платформу странно уютной и тоже сонной, а когда трогался с места, то колеса начинали осторожно выстукивать какую-то колыбельную песню.

Перед тем как идти домой, Чебыкин иногда заглядывал в буфет, чтобы выпить полбутылки пива. В пустынной и душной зале, на длинных столах по-прежнему скучали растопыренные листья пальм вместе с никогда не зажигаемыми свечами в канделябрах, и даже свет электрических лампочек казался скучающим и напрасным.

Чебыкин выходил на платформу. Неприятный росистый холодок пронизывал его тонкий костюм, и, невольно ускоряя шаги, он переходил через рельсы.

Березы, липы и сосны тревожно вздрагивали во сне, и ночь дремала с открытыми глазами, не смея сомкнуть их, а золотистые, розовые и голубые виденья не давали ей ни на минуту забыться. Кто-то невидимый и строгий бродил между холодными стволами деревьев, залегал в траве и глядел из окон на улицу.

И Чебыкин шел домой так поспешно, что опережал свои усталые, витиеватые мысли.

IV

В то лето, когда был достроен новый вокзал с двумя длиннейшими платформами и туннелем и это совпало с открывшимися на месяц скачками, Царское Село, идиллически тихое, вдруг сделалось необычно шумным, а местность, прилегавшая к вокзалу и ипподрому, переполнилась дачниками.

Однажды вечером, приехав домой со службы, Чебыкин заметил в большом саду, отделенном от его палисадника деревянным частоколом и принадлежавшем не занятой до сих пор даче, тревожные признаки перемены. К террасе было прислонено несколько велосипедов, по дорожкам валялись разбросанные крокетные молотки, а в нижнем этаже дачи были широко распахнуты окна, причем внутри слышались голоса и стук передвигаемой мебели. Недалеко от террасы, среди деревьев, на желтой скамейке сидел студент в темно-серой тужурке, внимательно перелистывавший книгу и поминутно наклонявшийся к ней глазами в круглых никелированных очках. Эти очки и рыжая окладистая борода делали студента слегка старообразным и притом похожим на англичанина или немца. Всмотревшись в кучку велосипедов, Чебыкин различил, что их четыре и что два из них низенькие, дамские.

В непонятной тревоге Чебыкин принялся за обед. Проглотив несколько ложек супу, он выжидательно посмотрел на мать, но старушка, хлопотавшая у стола, не заметила его взгляда. Чебыкин отставил тарелку, помолчал еще немного и сказал:

— Вследствие нахождения в саду постороннего студента, а также и разнообразных предметов, как, например, велосипеды и крокетные молотки, я полагал бы, что дача сдана кому-либо на лето?

— Совершенная правда, Модестушка, — отвечала мать, — слава Богу, переехали благополучно, вещей сколько понавезли, корзин… Барышни, видно, модницы. Да и люди-то хорошие, образованные. Папаша, говорят, адмирал, две дочки одна другой краше, да сынок — гимназист, и еще студент, родственник, что ли, репетитор. Барышни, как ангелы, одна такая разбитная да хохотушка, а другая серьезная. Та, которая серьезная, все больше со студентом ученые разговоры разговаривает. А мамаши, слышно, что нет, сиротки барышни-то.

— Ввиду изложенного, — сказал Чебыкин, придвигая горшок с гречневой кашей, — придется ходить на вокзал не через их сад, а в другую калитку, так как первое было бы теперь неудобно.

Пообедав торопливее обыкновенного, Чебыкин долго завязывал и расправлял перед зеркалом свой лучший батистовый галстук с белыми подковками по ярко-розовому фону. Потом взял фуражку, трость и вышел в палисадник.

В соседнем саду, на скамейке, по бокам от студента сидели две барышни, громко смеялись, теребили его за рукава и старались вырвать у него книгу. Студент хмурился, потрясал рыжей бородой и кричал:

— Послушайте, ведь это же ни на что не похоже! Надо уважать личность.

— Ах, как страшно! Личность! Ха-ха-ха! — смеялась брюнетка с яркими, точно накрашенными губами и прической гейши. — У-у! Личность, личность!

Другая девушка, с волосами тоном светлее и менее пышной прической, перестала дергать студента за рукав и сказала:

— В самом деле, Сашенька, если Ипполит Максимович действительно не хочет… Если ему интереснее книжка, — обиженно добавила она.

— Интереснее или не интереснее — это его дело, но он все равно должен с нами ехать, должен и должен!

И Чебыкин увидел, что барышня, которую звали Сашенькой, наконец завладела книгой и, громко захлопнув ее, забросила далеко в кусты.

— Перед насилием остается только преклониться, — иронически произнес студент, поправляя очки и разглаживая спутанную в борьбе рыжую бороду. — Только уж, если на то пошло, сыграем лучше в крокет. На велосипедах я предложил бы завтра с утра произвести подробную рекогносцировку.

— Тогда надо позвать Леву, — сказала Сашенька, — иначе у нас не составится партия.

V

Новые лица, звонкие голоса барышень, сверкающие спицы велосипедов, распахнутые окна дачи, прислуга, поминутно выбегающая на террасу и забирающая оттуда какие-то тюки и свертки, все это новое, беспокойное и шумное сразу перепутало размеренные казенные мысли Чебыкина. На полдороге, не дойдя до калитки, он повернул назад и вошел в свой флигель. Постоял задумчиво перед зеркалом. Надвинул на глаза фуражку… Ив первый раз за целый месяц не пошел на вокзал. Это случилось как-то нечаянно. Выйдя в палисадник, он услыхал стук деревянных молотков о шары, а в соседнем саду, на расчищенной площадке, увидал четыре перебегающие с места на место фигуры, причем незнакомая и самая юркая была в парусиновой курточке с гимназическим кушаком. Рыжебородый студент, играя в партии с «серьезной» барышней, непринужденно распахивал и запахивал полы темно-серой тужурки и говорил с преувеличенным хладнокровием:

— Будем держаться политики наступательной и устрашительной. Ну-ка, Леокадия Васильевна, попробуем-ка попасть вот в этот шарик с двумя черненькими полосочками… Это чей, Левушкин? Нет? Ага, тем лучше, значит — Александры Васильевны… Попали. Великолепно. Пренебрежем временными выгодами, тем более что ворота мы пройдем с одного хода. Как вы думаете, уважаемая Александра Васильевна, если ваш шарик отправить вон туда, за калитку, к той канавке, ему не будет там сыро, он не простудится?

— Не смейте угонять, невежа! С вами играть нельзя.

Алые, точно накрашенные губки притворно надулись, и молоток с двумя черными полосками заслонил молоток студента.

— Опять насилие? — воскликнул студент, становясь в протестующую позу.

— Невежа! — еще раз сказала Сашенька, отодвигая свой молоток.

И шар помчался за калитку, едва касаясь песку и шелестя травой.

Чебыкин, остановившийся у невысокого частокола, совершенно позабыл о прогулке и обо всех станционных телеграфистах и буфетчиковых дочках на свете. Несколько лет подряд на этой даче жили почтенные старички, все больше отставные генералы с престарелыми женами, просиживавшие вечера в гробовом молчании с «Новым временем» в руках или ежедневно ездившие в Павловск. Молодые голоса, раздававшиеся в саду, звучали для Чебыкина впервые, и в их соседстве, в том, что завтра, через неделю и через месяц, возвращаясь со службы, он будет видеть мелькающие между деревьями кисейные платья и ножки в домашних туфельках и солидно восседающего с книгой студента в неуклюжей тужурке, — во всем этом было что-то интимное, привлекательное и многообещающее. Чебыкин постоял у частокола и вернулся к себе в комнату. Ему было и весело, и неловко, и отныне он почувствовал себя в каком-то плену. Машинально он стал рыться на этажерке и взял первую подвернувшуюся книжку. Это был томик «Истории Государства Российского» Карамзина, единственного автора, доставлявшего Чебыкину подлинное литературное удовольствие. Не машинально, а уже сознательно, но в то же время как будто скрытно от самого себя, он вынес из комнаты в палисадник небольшой плетеный стул.

Игра в крокет продолжалась. Студент беспрестанно угонял шар через калитку в поле, Сашенька надувала губы и заставляла гимназиста пригонять его оттуда обратно.

VI

Небо розовело, прошли первые музыкальные поезда. Из большого сада и палисадника, в котором сидел Чебыкин с томиком Карамзина в руках, отчетливо слышались звонки, а потом было видно, как длинной игрушечной лентой тянулись вагоны. В половине девятого приехал из Петербурга отец барышень, адмирал, в белом кителе и шинели, нагруженный свертками и корзинками, одна из которых была тотчас же выхвачена Сашенькой, причем из разорванной бумаги посыпались крупные желто-розовые вишни. Молотки полетели на песок, а два угнанных за калитку шара так и остались в поле. И оба враждебных лагеря, заключив перемирие до следующего дня, расположились на ступеньках террасы и стали есть вишни. Адмирал прошел в комнаты. Терраса, затянутая в полотно с кумачными оборками и фестонами, большие кадки с шарообразно подстриженными лавровыми деревьями, вырисовывались как раз напротив палисадника, и Чебыкин, сидевший на своем стуле, сделал суровое, напыщенное лицо, смотрел в книгу, ничего не видя, и боялся поднять глаза.

— Модестушка! — громко и протяжно сказала Чебыкину мать, появляясь на пороге флигеля. — Иди-ка, батюшка, чай пить.

И когда раздался ее голос, молодежь, истреблявшая вишни, впервые заметила незнакомца в розовом галстуке и форменной фуражке, который, вздрогнув, поднялся со стула и со зверски-суровым, почти перекошенным лицом вошел внутрь невзрачного, похожего на избу, бревенчатого домика.

Чебыкин не разговаривал с матерью, хмурился и смотрел в карамзинский томик. Выпив вместо положенных трех стаканов один, он взял фуражку и трость, угрожающе буркнул в пространство: «А засим отправляюсь на вокзал» и быстро ушел из дому.

Он шел, не оборачиваясь, и математически-прямо смотрел вперед. Только дойдя до полотна железной дороги, он оглянулся, продолжая скрытничать перед самим собой. На террасе белела скатерть, и веселым праздничным пятном выделялось красное платье Сашеньки. Уклончивая, громадная тень самовара с чайником на конфорке стояла на освещенной изнутри парусине.

«Ввиду изложенного, — пытался думать Чебыкин, переходя через рельсы и направляясь к платформе, — принимая во внимание, а равно и… присовокупляя…»

Но дальше у него ничего не получалось, и фуражка постепенно съехала на затылок, а хмурые напряженные складки быстро разгладились на лице. Хорошенькая дочка буфетчика, шедшая ему навстречу вместе с телеграфистом, не произвела на него ровно никакого впечатления.

У Чебыкина не было мыслей, витиеватые казенные фразы не лезли в голову, ему было безотчетно весело, и, пройдя в буфет, он выпил большую рюмку водки. Потом, не дождавшись десятичасового поезда с музыки, он вернулся домой.

На террасе была сдвинута вплотную парусина, а за ней шевелились тени, и голос студента говорил с утрированной досадой:

— Прошу вас, Леокадия Васильевна, прекратим этот бесполезный спор. Для того чтобы судить о Ницше, нужно прочесть его целиком и непременно в подлиннике… А теперь, что касается меня, то — до свидания. Я иду спать.

Несколько раз хлопнула стеклянная дверь, и один за другим попрятались молодые звучные голоса. Чебыкин долго ходил по палисаднику, поглядывал на затихшую дачу и, когда в окнах потухли огни, тихонько направился к себе.

Засыпая, он видел перед глазами темно-серую тужурку и рыжую веерообразную бороду, незнакомое, назойливо звучавшее в памяти имя Ницше показалось ему необыкновенно внушительным и ученым, а такие выражения, как «в подлиннике» и «что касается меня», окончательно расположили Чебыкина в пользу студента. И он был рад, что завтра праздник и не нужно ехать на службу.

VII

Обыкновенно Чебыкин просыпался в одиннадцатом часу и по праздникам, когда не приходилось торопиться на поезд, до обеда сидел у себя в комнате или в палисаднике, накинув вместо пиджака старенькое летнее пальто. Сегодня он умылся, оделся и, насколько мог, прифрантился сразу. Поглядывая в окошко, он видел, как по ту сторону улицы, в боковом дворе ипподрома, водили лошадей, покрытых желтыми попонами с круглыми отверстиями для глаз, как вздрагивали нежные, настороженные уши, выгибались гордые шеи и осторожно, будто стеклянные, ступали хрупкие и тонкие ноги. Из раскрытого окошка, несмотря на яркое июньское солнце, веяло холодком, серебристо-отчетливый шелест листьев был странно холоден и музыкален, а желтый утоптанный песок дорожек казался твердым, как лед. В большом саду, на расчищенной площадке, стояли неубранные крокетные воротца, и молотки с шарами виднелись тут же в длинном зеленом ящике. В воздухе стояла тишина, окна дачи были закрыты, а на террасе горничная в белом чепчике расставляла по столу кувшины с молоком и тарелки с черным хлебом, яйцами и маслом. Не успел Чебыкин подумать, что, должно быть, скоро проснутся соседи, как вблизи зазвучали разноголосые звонки, и в саду один за другим, мягко прыгая через положенную у калитки доску, показались четыре велосипеда, а на них барышни в коротких белых платьях, студент в синей рубашке, подпоясанной шелковым шнурком, и гимназист.

И сразу сад наполнили голоса, велосипеды приткнулись куда попало, на террасе появился адмирал, и Чебыкин, собиравшийся выйти в палисадник с томиком «Истории Государства Российского» в руках, остановился в нерешительности на пороге. Наконец он набрался храбрости и, не глядя в сад, как будто там никого не было, вышел из двери и поместился верхом на скамейке у частокола. На террасе завтракали, стучали тарелками, и адмирал гудел глубоким сипловатым басом:

— Сашенька за Баркароллу, Леокадия за Айриш-Лада, ты, Левушка, за кого? За Мисс Перке? Прекрасно. Остановка за Ипполитом Максимовичем. Ну-ка, профессор, вы за кого?

— За черта в ступе, — совершенно серьезно сказал студент.

Барышни засмеялись.

— Да такой и лошади нет, — не понимая шутки, говорил адмирал, пробегая программу скачек.

— Ну, если нет, то я ни за кого.

— Как же так, — протестовал адмирал, — уговор лучше денег. Решено пойти всем вместе и по одному разику поставить.

— Я не поставлю, — заявил студент, — тотализатор — безнравственная вещь. Пойти — пойду, а ставить не буду.

Чебыкин сидел с раскрытой книгой, невольно прислушивался, делал хмурое и сосредоточенное лицо, причем, глядя на него издали, можно было подумать, что он читает что-нибудь философское, малопонятное, или готовится к экзамену.

— Господа! — говорил между тем гимназист. — А не сыграть ли нам до скачек одну партию в крокет?

— Ни за что, — отозвалась Сашенька. — Во-первых, мне нужно одеться, а во-вторых, я дала слово больше с Ипполитом Максимовичем не играть. Не очень весело сидеть все время за калиткой, в канаве.

— Придется искать партнера на улице, — плаксивым тоном говорил студент, спускаясь со ступенек террасы, — вот, кстати, идет какой-то священник, Арсений везет мороженое… Эврика, — воскликнул он, — у нас есть партнер.

Чебыкин сидел в нескольких шагах, по-прежнему хмурил брови, но при последних словах студента невольно поднял глаза. И с удивлением он увидал, что синяя рубашка с шелковыми кистями у пояса направляется в его сторону. Сверкнули на солнце круглые никелированные очки, руки сделали широкий театральный жест, а затем рыжая веерообразная борода просунулась между кольями невысокого забора, так что Чебыкин увидал ее почти у своего лица.

— Милостивый государь, — сказал студент деланно-торжественным голосом, как будто собирался произнести речь, — если бы вы узнали, что недалеко от вас существует группа так называемых интеллигентных людей, все интересы которых сведены к катанью на велосипедах, игре в тотализатор и бессмысленному стуканию молотками по шарам, и что вместе с тем благополучие этой группы случайно зависит от того великодушного незнакомца, который… и так далее. Одним словом, позвольте представиться: Сережников. Вы играете в крокет?

Ошеломленный неожиданностью, Чебыкин встал, выронил книгу на траву и, не зная, что отвечать, потирал руки. Точно загипнотизированный, он смотрел на веерообразную рыжую бороду, которая смеялась вместе с полным розовым ртом и крупными белыми зубами. Но в этой улыбке, в беззаботно косившем вороте синей рубахи, в тоне голоса была такая подкупающая простота, что Чебыкин, не веря себе, вдруг шаркнул ногами и сказал:

— Извините, никогда не играл, но, вследствие любезного предложения, очень вам благодарен.

— И распрекрасно, — заявил студент, — умения никакого не требуется. Пойдемте-ка, я вас со всеми перезнакомлю.