Анатолий Каменский «Панафида»

I

Костю Щербакова совсем задразнили. Во-первых, он горбился, а во-вторых, если бы и не горбился, все равно он гораздо ниже Мани, по крайней мере на вершок.

Пришлось сердиться, доказывать, становиться рядом с Маней то плечо с плечом, то затылок с затылком. Возникли страшные споры, как считать рост, по голове или по плечу? Потом начали придираться к Косте, говорить, что он мошенничает, становится на цыпочки. Наконец кто-то придумал настоящий способ. Подвели обоих, поочередно, к косяку двери, смерили поверх головы книгой и отчеркнули черным по белому, карандашом. Получилось, что Маня действительно выше Кости, но не на вершок, а всего на толщину пальца. Все-таки унижение было порядочное.

Это произошло вчера.

II

Сегодня Костя решил заняться основательно своею наружностью и костюмом и нарочно не пошел ко всенощной, чтобы остаться одному. Ушли в церковь все: мама, сестра Кости Лидочка, Маня и мать Мани Евдокия Федоровна, «Панафида», как ее прозвали дети. Эта ужасная женщина, поселившись после смерти своего мужа в доме Щербаковых, сразу сделалась предметом ненависти и детей, и прислуги, и даже кошки с собакой. У нее было желтое изможденное лицо с маленькими черными глазками, ходила она, как монахиня, во всем черном, и говорила как будто всем назло каким-то нечеловеческим языком. Например — панафида, вместо панихида, скапидар, вместо скипидар, сплётни, мёбель… Ее с места в карьер и прозвали Панафидой.

Особенно неприятен был ее иронический тон, ее вечная улыбочка. Костю она всегда в чем-нибудь подозревала. Задумается Костя — значит, непременно что-нибудь такое замышляет, смеется Костя — значит, разбил что-нибудь или сломал. Таскала Панафида всех за собою не только ко всенощной, но и к вечерне, и к ранней обедне и еще по каким-то акафистам, а его, двенадцатилетнего Костю, называла не иначе, как атеистом. Кажется, даже Маня, единственная дочь Панафиды, ее ненавидела.

III

Костя заперся на ключ в детской, вычистил собственноручно сапоги, брюки, надел чистую коломянковую блузу, причесался, и вдруг в самую последнюю минуту ему пришла в голову ослепительно-блестящая идея. Он взял несколько старых газет и, аккуратно складывая и приминая их, сделал две толстых-претолстых подкладки, вроде косков. И коски эти засунул себе в сапоги. У него даже забилось сердце, когда он смерил себя потом у дверей и оказалось, что уже он выше Мани на полвершка. И радостно он побежал на двор, а оттуда за ворота, и уселся на скамеечку.

Было тепло, отцветали акации, и все тротуары были усыпаны опавшими цветами, как пушистым желтеющим снегом. Прислушиваясь к звону в ближайшей церкви, Костя стал воображать Маню — худенькую, с голыми от локтей руками, в черненьком траурном платьице и черной соломенной шляпке. Знал он ее и дружил с ней давно, а влюблен был только с того дня, как она поселилась у его мамы вместе с Панафидой. И каждый день он собирался объясниться с Маней.

Неожиданно из-за угла показались две пары: впереди Лидочка с Маней, позади мама с Панафидой. Костя очнулся от дум, выпрямился и тотчас же вспомнил о газетных подкладках в сапогах.

— Костя, Костя! — крикнула Лидочка. — Напрасно ты не пошел в церковь: инспектора не было, и гимназисты стояли почти рядом с гимназистками.

Костя продолжал сидеть на скамеечке и улыбался торжествующе, себе на уме, уголком губ.

— Опять что-нибудь поломал, — сказала Панафида, вонзаясь в него своими черными ироническими глазками, — смотри!

И прошла вместе с мамой в калитку.

Маня стояла и тоже улыбалась, не понимая настроения Кости.

— Скажите, пожалуйста, — ласково говорила она, — сидит, причесался… Лидочка, что сегодня с ним?

— Давайте играть в серсо! — предложила Лидочка.

— Не хочу, — сказал Костя.

IV

Все время до вечернего чая и за чаем с лица Кости не сходила его новая, многозначительная, небрежно-торжествующая улыбка. И держался он, против обычая, прямо. Панафиде говорил дерзости. Лидочка и Маня смеялись, мама сердилась. Маня была красива, как никогда. После чаю отправились за ворота, ходили в душистой теплоте по мягким от опавших цветов акаций тротуарам, — втроем под ручку. Костя — со стороны Мани. Ругали Панафиду, гимназических учителей, — мужских и женских. От черненького платья Мани пахло немножко ладаном, но больше жасмином, плечико было тонкое, слегка колючее, очень теплое. Костя знал, что он выше ростом, но молчал: было не до того, очень хотелось поцеловать Маню.

Когда вернулись домой, уже было пора ложиться спать. И Костя и девочки спали вместе, в детской. Обыкновенно происходило так: сначала Костя раздевался и ложился под одеяло, потом приходили Лидочка и Маня. Прикрепляли большой шерстяной платок одним концом к стене, а другой держала Лидочка, и Маня раздевалась, как за перегородкой. Сегодня Костя, проходя в дверь детской, небрежно скользнул глазами по черным заметкам на косяке и сказал:

— Не помериться ли нам?

— Вчера только мерились, — возразила Маня, — за один день никто не вырос.

— А вдруг! — сказал Костя.

Встали, померились; Костя оказался выше.

— Вот видите, — спокойно-великодушным тоном произнес Костя, — вырасти не вырос, а мерил-то кто? Панафида? Кто же мошенничал — я или она?

И стал раздеваться.

V

Потом пришли девочки. У Кости уже было заготовлено письмо. Яснее ясного, что именно сегодня, когда он торжествует победу над Панафидой, необходимо покончить и этот вопрос. Карандашом было написано:

«Дорогая Маня! Неужели ты не заметила, что я уже давно люблю тебя. Ответь мне на это письмо.

Твой навеки Костя».

Когда Маня разделась за протянутым платком, и все уже лежали на своих кроватях, вошли мама и Панафида. Мама перекрестила Лидочку и Костю и поцеловала Маню. Костя вызывающе улыбался.

— Наверное, что-нибудь сделал, сознавайся, — говорила, оглядываясь скептически, Панафида, — и когда ты только угомонишься!

— Совершенно верно, — задыхаясь от смеха произнес Костя, — как бы вы думали, что?

— Что?

— Пролил у мамы в спальне скапидар.

Девочки хохотали пронзительно, с визгом. Мама поправила фитиль в голубом ночнике и ушла.

— Маня, — говорил Костя шепотом через десять минут, — посмотри у себя хорошенько под подушкой. Не с этого края, ближе к стене… Нашла? Ты прочитай.

— Завтра прочту, хочется спать.

— Нет, сейчас прочти.

— Не видать ничего, темно.

— Так ты подойди к лампочке, я отвернусь.

Маня подошла, закутанная в одеяло, прочла. Костю вдруг охватил страх, и сердце затрепыхалось, как птица. Он закрылся с головой и молчал. Маня долго ходила по комнате, шуршала чем-то на столе, стучала пеналом. И совсем неожиданно он почувствовал, как просунулась к нему под подушку ее рука, и, тотчас, убегая, застучали босые ножки.

Ответ, несомненно ответ!

Часа через два, когда обе девочки спали, когда с улицы доносился стук колотушек, а по соседству в столовой свистел сверчок, Костя достал записку и с величайшими усилиями, буква за буквой, прочитал:

«Если ты еще будешь писать подобные глупости, то я пожалуюсь маме».