Андрей Зарин «Две правды»

I

— Нет, с этим надо покончить. Надо раскрыть, наконец, ему глаза. Это становится моим долгом, — проговорил почти вслух Тернов и подошел к раскрытому окну.

В доме все уже спали. Его комната была в стороне от других и своими двумя окнами выходила в огромный сад, окружавший усадьбу. Тернов высунулся в окно, и на его разгоряченное лицо пахнул свежий ветерок. Перед ним раскинулась густая зелень сада, в ночной темноте казавшаяся мрачным черным морем, а над ним синее небо сверкало тысячью звезд. Кругом было мрачно и тихо. Пробегавший ветер как-то зловеще шелестил листвою. Изредка вдруг казалось, что кто-то прошел, кто-то крадется в этой зеленой чаще, и тогда невольно становилось жутко.

Тернов задумался, глядя в мрачную бездну ночи. Ему вспомнилась первая встреча с кузиною на дорожках этого самого сада и их беседы: перед ним встало ее нежное, хорошенькое личико с вдумчивыми глазами и тут же рядом представилось злобное, бледное, с косыми глазами и острым носом лицо экономки, влиянию которой вдруг так позорно подчинился его умный дядя.

Он глядел в темноту, и ему казалось, что он призван для того, чтобы разоблачить все интриги, раскрыть обман и вернуть дяде его прежний, светлый ум. Он полною грудью вдохнул в себя живительный воздух и, отходя от окошка, снова повторил:

— Да, с этим надо покончить!

Не зажигая огня, он стал медленно раздеваться, потом лег и по привычке сунул руку под подушку, чтобы положить туда свои часы. Но едва он сунул руку, как невольно вздрогнул и поспешил тотчас зажечь свечу. Под его подушкой снова оказалась записка. Он поспешно развернул ее.

Как и в прошлые разы, на клочке бумаги, вложенной в конверт, синим карандашом, теми же безобразными каракулями было намазано: «Берегись вмешиваться не в свое дело; это будет тебе стоить дорого», и опять та же дурацкая подпись: «Кули-Кун».

Тернов со злостью сунул бумажку назад под подушку, задул свечу и громко сказал:

— Ах, подлая! Пугать туда же!

Он завернулся в одеяло и хотел уснуть, но какое-то неясное беспокойство мало-помалу овладело им и не давало уснуть.

— Ах, подлая! — повторял он время от времени, беспокойно ворочаясь в постели, и ему начало казаться, что дверь в его комнату скрипит и отворяется, что кто-то крадется по саду, лезет в окошко.

— О, черт, да тут просто сума сойдешь! — проворчал он и, не будучи в силах успокоиться, приподнялся и снова зажег свечу.

Трепетный, мигавший свет несколько ободрил его. Он встал с постели, закрыл и запер окно, запер дверь и только тогда успокоился.

— Завтра к доктору поеду — и баста! Там обсудим! — решил он, гася свечу и окончательно укладываясь в постель.

Он долго еще ворочался, занятый и своими мыслями, и безымянной угрозой, и только на рассвете забылся наконец тревожным сном.

II

На другое утро Тернов проснулся и встал с твердым намерением посетить доктора. Во время умывания он внимательно присматривался к Пашке, 18-летней девке, прислуживавшей ему, и ему казалось, что по ее губам скользит какая-то лукавая усмешка, а на глупом ее лице, с тупыми, навыкате, глазами, ему мерещилось хитрое выражение.

Он вышел в столовую к утреннему чаю в скверном настроении. В столовой, за ярко блестевшим мельхиоровым самоваром, сидела экономка Глафира Антоновна Слоева, и тут же уже находились: его дядя, почтенный старик с гривою седых волос на голове, доброй улыбкой на бескровных губах и ласковыми глазами, и его кузина, милая девушка, с кротким, вдумчивым выражением лица.

Тернов поздоровался со всеми, сел на свое место подле дяди и на вопрос экономки, чего он желает, — спросил кофе.

Она протянула ему стакан, и, когда он принимал его, ему показалось, что она словно всматривается в него с тревожным беспокойством. Ее раскосые, черные глазки словно совсем разъехались, тонкие губы стиснулись в узенькую ленточку, и острый нос словно пригнулся.

Тернов мрачно усмехнулся и стал мешать ложкой в стакане.

— Ты, кажется, сегодня не в духе, мой друг? — мягко спросил его дядя.

Женя, кузина, устремила на него пытливый взгляд, а экономка со звоном ополоснула чайную ложку в металлической полоскательнице. Тернов вспыхнул. Его вдруг охватило раздражение.

— Не в духе, дядя! — ответил он. — Я думаю, что у вас я скоро сойду с ума. Сегодня нарочно еду к Якову Николаевичу посоветоваться.

Пытливый взгляд Жени превратился в тревожный. Она вздрогнула и слегка побледнела. Дядя удивленно приподнял брови и вопросительно взглянул на него, а экономка, протирая ополосканную ложку, спросила его каким-то шипящим голосом:

— Кажется, вы окружены здоровыми людьми, отчего же бы вам с ума сойти? Удивительно!..

— На свете много удивительного, Глафира Антоновна! — раздражительно проговорил он. — Мне вот каждую ночь какой-то Кули-Кун записки под подушку кладет. Но я все-таки не удивляюсь этому, потому что для меня еще удивительнее та наглость, с которою…

Он не успел договорить, потому что его дядя положил ему на локоть свою руку. Лицо старика оживилось, глаза вспыхнули, и он сказал:

— Тсс… не выражайся резко о том, чего не знаешь!

Тернов смолк и отхлебнул от стакана, Женя испуганно опустила глаза, а Глафира Антоновна как-то презрительно передернула плечами и усмехнулась.

Дядя принял свою руку с локтя Тернова и поднял ее кверху.

— Друг мой, это не какой-то «Кули-Кун», а имя духа, вошедшего с нашим домом в общение. Ты не имеешь права относиться к нему непочтительно. Твое дело верить или не верить в спиритизм и его явления, но оскорблять веру другого ты не должен. Ты говоришь, он беспокоит тебя? Очевидно, он хочет отвратить тебя от чего-нибудь или направить твои мысли на что-нибудь. О чем он тебе пишет?

— Я, дядя, теперь не хочу вам говорить про это. Я собираю его записки, которых теперь уже три. Будет время, — покажу. А теперь скажу, что они все наполнены угрозами.

— Угрозами?!

— Помните, генерал, — вмешалась в разговор экономка, — в прошлом году на сеансе он приказал удалиться Погожеву, потому что тот стал глумиться?

Лицо дяди прояснилось.

— Да, да! — закивал он головою. — Действительно, этот случай был у нас. А вот тебе еще пример, мой друг! Доктор глумился тоже и при нем не удавался ни один сеанс. Его надо было удалить.

Тернов пожал плечами.

— Да, Ваня! — заговорил дядя снова. — Я понимаю, возможны споры, теоретические рассуждения, — знаешь, о природе явления, о самой силе, производящей их… Вот, например, Гартман…

— Чего я стану рассуждать о природе, когда вижу не явления, а фокусы, — резко ответил Тернов.

Женя умоляюще взглянула на него, поднялась со стула и вышла из комнаты. Ее всегда пугали эти споры, в которых ее кузен бывал иногда чересчур резок. Экономка со звоном мыла посуду, не обращая, по-видимому, внимания на разговор.

На последнюю фразу племянника дядя поднял голову и сурово ответил:

— Ты должен обличить фокус, если его увидишь, но не отрицать голословно все. Если есть девять обманщиков, найдется десятый действительный медиум; наконец, глупые люди требуют иногда во что бы ни стало феномена, и верующий медиум, из увлечения к делу, иногда прибегает к обману, чувствуя нерасположение духа и желая в то же время заставить верить. Это, понятно, ошибка, но она оправдывается потом им же самим. Притом здесь у нас, у тебя на глазах, ведь были сеансы. Разве они не удивительны? Неужели ты думаешь, что Глафира Антоновна сама и столы вертит, и в звонок звонит, и по французской азбуке выстукивает, когда она и языка-то не знает этого, а?.. Нет, друг мой, явлений теперь отрицать нельзя. Их время настало. Для них уже распахнул свои двери храм науки, хотя несчастные ученые, не смея уверовать и признать жизнь вне нашей земли, и пытаются все свести на нервы и галлюцинации… Но дело не в объяснении, а в том, что эти явления — факт!

— Для меня еще проблема, — с усмешкой ответил Тернов, — да вот и для Якова Николаевича, к которому я собираюсь.

Дядя вспыхнул.

— Яков Николаевич грубый материалист. Для него не может быть доступно ничто трансцендентное. Его душа уже огрубела и мертва ко всяким восприятиям. И ты хочешь с ним беседовать?..

— Он рационалист, дядя, но далеко не материалист. Тот, кто признает силу внушения, как например, Шарко, уже отрешился от одной материи, но не отрешился…

— От разума? — с насмешкой вставила экономка.

Дядя судорожно скомкал салфетку и бросил ее на стол. Тернов удивленно взглянул на экономку. «Откуда это она?» — подумал он и сказал:

— Не от разума, — о нем и речи не может быть, — а от строгого логического суждения…

— Я знаю, что я ничего не знаю! — с усмешкой произнес дядя и встал.

— Духи не открывают тайн своего бытия, — ответил ему в тон Тернов.

— Значит, до свиданья пока, — круто переменил разговор дядя, протягивай руку. — К вечеру будешь?

— Вероятно, — ответил Тернов, пожимая его руку и поднимаясь тоже.

Дядя вышел. На минуту Тернов остался с экономкою вдвоем.

— И зачем вы постоянно раздражаете генерала? — сказала она с упреком.

Тернов вспыхнул и гневно посмотрел на нее.

— Потому, что я его уважаю и не хочу видеть одураченным и… ограбленным, — ответил он.

Лицо экономки передернуло, но она тотчас оправилась и с насмешливой улыбкой произнесла:

— В сказках рыцари избавляют страну от врага и берут в награду царскую дочь…

Он понял ее намек и грубо ответил:

— А в жизни мошенники обманывают порядочных людей и часто числятся добродетельными.

Экономка злобно раскосила свои глазки и резко позвонила в колокольчик, стоявший на столе.

— Убирай! — сказала она вошедшей девушке, словно игнорируя ответ Тернова.

III

Тернов велел оседлать лошадь и поехал к доктору, который жил от усадьбы всего в девяти верстах. Дорога лежала великолепною лесною просекою.

После утомительной дороги полем, под жгучими лучами солнца, лес с его густою, влажною тенью казался раем. Справа и слева неподвижной стеною стояли деревья, своими ветвями образуя над дорогой зеленую арку. Яркое солнце силилось пробиться сквозь ее густой навес, и под его блеском арка казалась изумрудною.

Кругом было тихо. Утомленная зноем, природа, казалось, дремала: листья не шелестели, птицы не пели, и даже не было слышно беспечного стрекотанья кузнечиков.

Тернов пустил лошадь шагом, бросил поводья, снял шляпу и с наслаждением вздохнул полною грудью.

Иван Андреевич Тернов был молодой человек лет 27. Коренастый, широкий, с русой бородкою и ясными веселыми глазами, он производил приятное впечатление бодрого, здорового молодого человека. Но рядом с веселым взглядом и открытою улыбкой на его лице можно было прочитать и серьезность, и ум, и вдумчивую наблюдательность.

Он теперь ехал к доктору, и по его лицу было видно, что он ехал с серьезною целью. Собственно, он ехал к нему отчасти посоветоваться, отчасти излить перед ним свое негодование.

Этою весною он только что окончил университет и на лето для отдыха решил съездить в деревню — погостить у своего дяди, которого он знал только по его редким письмам к нему, потому что не видел его со дней своего раннего детства. Но он знал, что его дядя, Петр Викентьевич Чибисов, пользуется большою известностью в среде русских и европейских инженеров-строителей. Он знал, что его дядя в свое время прославился исследованиями эпохи свайных построек, что ему принадлежат несколько сочинений касательно сопротивления материалов, вычисления сводов и тому подобных сухих материй, без которых не может обойтись ни один добросовестный инженер. За последние семь лет он вышел в отставку в чине тайного советника и безвыездно поселился в деревне. Наконец, Тернов знал, что у него есть кузина, только что вышедшая из гимназии и, собираясь ехать к дяде по его приглашению, заранее радовался удовольствию провести время в обществе хорошенькой кузины (потому что все кузины — хорошенькие) и высоко образованного, умного дяди.

Он поехал с этими мечтами, и каково же было его изумление, когда он в своем дяде, этом положительном математике, встретил спирита!

Он был и смущен, и удивлен, — но дальнейшие его наблюдения открыли ему глаза и привели его в ярость. Нельзя спорить, что тут, помимо принципов, немалую роль играла и кузина, оказавшаяся более, чем хорошенькой; но все же дело сводилось к тому, что Тернов потерял терпение и решился приступить к действию. Вот об этом-то он и хотел посоветоваться с доктором.

Лес скоро кончился, дорога дошла берегом реки. Тернов въехал на горку, и перед ним раскинулось село Широкое, на краю которого, в изящном домике русского стиля, помещалась земская больница, и тут же рядом ютился домик доктора, весь потонувший в зелени садика.

Тернов слегка подогнал лошадь, рысью спустился с горки и подъехал к резному крылечку докторского домика.

IV

Яков Николаевич Караваев, земский врач, был добродушный холостяк, лет пятидесяти пяти, энергичный, деятельный, резкий и прямой, с добродушным, широким, бритым лицом, сизым носом и серыми глазами под навесом седых бровей; толстенький, круглый и суетливый, — он был всеми любим в округе, и крестьяне приходили к нему не только за медицинскими советами, но и в разных запутанных случаях жизни.

Яков Николаевич только что вернулся из своей амбулатории и прохлаждался у окна со стаканом чая и папироскою, когда увидал подъехавшего к крылечку Тернова.

— Милушка! — закричал он из окна. — Сколько зим! Слезайте, да идите! Дверь не заперта! Лошадь-то к заборчику, я сейчас. Никашка! — закричал он, волнуясь у окна, пока Тернов, приветливо кивая ему, слез с лошади и накинул повод на балясину садовой изгороди.

На призыв доктора входная дверь с грохотом распахнулась и из нее, чуть не сбив с ног Тернова, выскочил встрепанный, белобрысый парень. Схватив лошадь под уздцы, он повел ее от крыльца.

— Дурак, дубина! — заволновался у окна доктор. — Чего выскочил как оголделый; ворот-то не раскрыл! Иди, раскрой, пентюх!

— Чего орете-то! — огрызнулся парень, ведя лошадь. — Из окна нешто видно! Все рас-скрыл… — проворчал он, входя в раскрытые ворота с лошадью.

Доктор уже не слыхал его возражения, отойдя от окна и радостно приветствуя Тернова.

— Вот и отлично, — говорил он, — взял и приехал! Это понимаю! Очертели, чай, духовидцы-то эти?

— Очертели, истинно! — улыбаясь ответил Тернов.

— Ну и превосходно, к шутам их! С дорожки прохладительного? Кваску что ли?

— Квасу, так квасу!

— Никашка!! — закричал снова доктор, и тотчас в комнату в один миг влетел тот же парень.

— Квасу! Мигом! — скомандовал хозяин. — Ну и жарища же, не приведи Бог! — заговорил он, обращаясь к Тернову. — Я сегодня это свою амбулаторию на дворе под окном устроил! Отлично! Парфен Степанович, мне все, что надобно, из окна подавал, а я тут, на вольном воздухе…

Между тем, Никашка принес в графине холодного со льда квасу. Тернов сидел у окошка на обтянутом парусиной кресле и, нежась покоем и прохладою, слушал неумолчную болтовню доктора. А тот говорил без умолку и даже не перестал болтать и тогда, когда, по приглашению рябой Авдотьи, они сели за стол.

— Что люблю, то люблю! — восторгался доктор, пожирая холодную ботвинью. — И умеет, шельма, все ко времени приноровить! Золото! Пьет, курит, сквернословит с Никашкою, а готовит, как повар! Вот подите!

Он налил еще по рюмке себе и Тернову и снова заговорил.

Только после обеда, когда с бутылкою вина и стаканами они уселись к любимому доктором окошку, он встрепенулся и спросил у Тернова:

— Ну, а у вас что новенького?

— Много новостей. Я, собственно, за советом к вам и приехал, — сказал Тернов.

— Ну?! — поднял кверху свои густые брови доктор. — Что же такое?

— Да, просто сил не хватает. Мутить стало. Такая беззастенчивость, такая наглость!

— Талант, батюшка!

— Какой талант! Все же белыми нитками шито!

— Довести надо человека до такого состояния. Вот задача! А там пустяки.

— Ну вот, эти-то пустяки я и хочу на свежую воду вывести! — решительно заявил Тернов.

— А вам-то что?

— Как? На моих же глазах?!

— Э! Плюньте на это дело. Я не выводил на свежую воду, а только посмеяться вздумал, и за то от вашего дяди анафему заслужил. Чего вам лезть?! — доктор махнул рукою и налил себе вина.

— Если и меня задевают?! Если мне не дают покоя?!

— То есть как это? — спросил доктор.

— А вот как! — Тернов долил себе стакан, отхлебнул и, волнуясь, начал рассказывать. — Вы знаете, я ехал сюда, совершенно не рассчитывая встретиться с такою чушью. Я думал встретить в дяде прежний светлый ум, услышать разностороннюю беседу, — и вдруг… Чуть я приехал, на другой же день дядя стал меня просвещать. Я и рот разинул. Вы знаете, как дядя умеет убедительно говорить? Ну и пошел, и пошел. Да, каждый вечер! Признаться, я ничего не имею против бессмертия души; даже более: мне приятна мысль, что душа моя будет беспрерывно совершенствоваться и, наконец, дойдет до зенита. Все это так, но к чему же эти идиотские феномены?!

— Тут, батюшка, тонкая психология, — вставил полусерьезно доктор, — ма-те-риа-лиза-ция! Оболочка! Им с нею-то неохота расставаться. Помилуйте, дух говорит: «Я — Иван Иванович!» Чего же лучше? Бессмертие…

— Я и с этим согласен. Пусть их! Но зачем, например, банка варения с надписью «зимлиника»? Подумайте! А дядя уверяет, что ему это какой-то там Кули-Кун прислал. Ведь это уже такая наглость. Обидно то, что дядя умный человек, развитой…

— Зимлиника! — повторил громко смеясь, доктор.

— Да! Вообразите. Я говорю: дух бы правильно написал. Дядя рассердился: что значит правильно? Буквы — это условные знаки для обозначения звуков; и я, и ты — оба разобрали, в чем суть. Это и важно!.. Нет, до чего ослеплен! — возмутился Тернов и в волнении встал со стула и начал шагать по комнате.

— Я просто ни глазам, ни ушам не верю! Ведь теперь все, что хочешь, можно с ним делать. Впадет эта выжига в транс, дух продиктует и — баста!

— И баста! — подтвердил доктор и, минуту помолчав, спросил: — А ротмистра видели?

— Как же! Раза три. Подозрительный что-то…

— Он все и крутит! У нее талант, от Бога; у него ум. Он «Ребус» читает, да все по «Ребусу»!

— Чего же хотят они?

— Милушка, да дядю ограбить вашего!

— Дядю?!

— Понятно. Впадет она в транс, а Кули-Кун и прикажет Петру Викентьевичу духовную в пользу Слоевой написать — вот и вся музыка.

— А что же Женя?.. Евгения Петровна, — поправился Тернов, весь вспыхнув.

— Была бы нищей, да, на ее счастье, — у нее материнское есть. Что-то и земля, и деньги.

— Это черт знает что! Я решил раскрыть глаза дяди на все это!

— Опять скажу: бросьте!

— Но ведь это душу воротит!

— Эх вы, юнец! — заговорил доктор. — Да ведь вам-то душу воротит из-за Женички больше.

Тернов покраснел, но промолчал.

— Поверьте, — продолжал доктор, — дяде вашему эта чушь мила только из-за бессмертия. Да! Не будь он преклонного возраста, не пугай его «призрак могилы» и, поверьте, он из первых бы смеялся над этим странным, по-видимому, явлением, над этой психической заразой. Да, голубчик, — глубоко проникнутым голосом, с волнением заговорил доктор, — надо быть очень хорошо подкованным, чтобы не убояться медленно приближающейся к нам неминуемой смерти. Твердо верующий христианин не убоится ее, потому что он знает все, что ожидает его там, за гробовой доскою. Теперь бранят наше время, то есть мое время. Мы слишком реалисты, нигилисты (как нас ругали), но мы, мой милый, твердо усвоили, что мы — прах и в прах обратимся, а потому всякий из нас в пределе своей жизни торопится сделать все, что в его силах. Пришла смерть — умру, но умру на своем посту, среди кипучей, деятельной жизни! Я умру — не умрет мое маленькое дело. И мы все живем. Живем без трепета перед смертным часом. А вот эти-то, иные прочие, за недосугом не успевшие решить этих вопросов, к старости-то и мечутся. Было время, ни о чем они не думали. Метафизика в их душе была с детства заложена общедоступная. Ну, с ней-то они не хотят мириться, а смерть идет: седина, недомогание, ломота и — мало-помалу — в душу проникает суеверный страх. Здесь, милый, всякая утопия — это соломинка утопающего. А тут — спиритизм, да еще с феноменами! Вон, я читал, грудной младенец взял карандаш да и пишет: «папа, не огорчайся, акции Селигамских копей подымутся». Глядь, и поднялись! Друг мой, если этому поверишь — во все поверишь. А тут еще — готовая теория бессмертия с пояснением всех подробностей загробного существования. Чего же больше? А раз эта иллюзия дает возможность мирной кончины, — пусть она существует, ее разрушать и не надо. Не надо уже потому, что эти люди ищут не истины, а успокоения! Да! — доктор взволнованно перевел дух и выпил оставшееся в стакане вино.

Тернов взволновался его речью. Ему показалось, что доктор его неясно бродившим мыслям придал форму.

— Это так, — задумчиво сказал он, — но зачем же какие-то наглецы эксплуатируют это заблуждение?

Доктор засмеялся.

— Да потому, что это — заблуждение!

Тернов улыбнулся в ответ и встал.

— Все же, я должен или бежать от них, или открыть их наглость.

— Ненужное донкихотство, друг мой! Да вы куда же? Посидели бы! — прибавил он, увидя сборы Тернова.

Но Тернов не мог не ехать. Беседа с доктором успокоила его и на смену прежних волнений выступило желание видеть кузину, гулять с нею по густому саду и говорить, говорить, говорить…

Белобрысый Никашка подвел лошадь к крыльцу. Тернов лихо вскочил в седло, простился с доктором и крупной рысью погнал лошадь в гору.

V

Солнце уже клонилось к западу.

Тернов въехал в лес и его оглушил нестройный гам сотни голосов, но он ехал погруженный в свои мечты.

Он мечтал о своей кузине, и эти думы волновали его сердце сладкою истомою. О, он ни минуты бы не прожил в этом сумасшедшем доме, если бы не она! Тихая, кроткая, молчаливая, она таила в глубине души своей восторженные мечты об иной жизни, о жизни, полной любви, самоотвержения и кипучей деятельности.

Ею нельзя было не увлечься, и мудрено ли, что Тернов, живя уже третью неделю в деревенской глуши, увлекся ею и в разговоре с нею ему казалось, что все волнующие его мысли исходят от нее.

Он почти всю дорогу гнал лошадь и приехал засветло. Солнце еще не успело скрыться и окрашивало своими прощальными лучами всю окружающую природу в алый, кровавый цвет.

Тернов слез с лошади, сдал ее конюху и, торопливо обойдя дом и надворные строения, проскользнул в сад. Он знал, где найти в эту пору свою кузину.

И, действительно, едва он прошел несколько аллей и вышел к берегу речки, он увидел Евгению. Она сидела на низенькой скамье под развесистым кленом и, казалось, вся отдалась созерцанию. Тернов подошел и опустился подле нее на скамейку. Она вздрогнула и быстро обернулась.

— Ах, вы меня испугали! Зачем вы так тихо?

— Вы так глубоко задумались. Я не хотел вас обеспокоить. Может быть, вы мечтали?

Она вздохнула и задумчиво оглянулась.

— Нет. Я мечтаю только по утрам, на росе. Здесь так хорошо. Посмотрите! — тихо ответила она.

Одинокая скамья ютилась под густым деревом; справа и слева стояли густые зеленые кусты; черная дорожка вилась у ног и пропадала в зелени, а за нею и за узкою полосою сочной травы тихо колыхаясь катилась неширокая речка. Она словно выходила из густой чащи, направо, прямо из-под зелени и, прокатившись несколько сажен, вдруг снова исчезала в густых кустах и скрывалась за поворотом, а за ее узкою лентой, на другом берегу, тянулись бесконечные луга с волнующеюся высокой травой, а там, на самом горизонте, едва видною чертою чернел лес.

Солнце закатилось. Легкие сумерки уже сменили ликующий день и в безмолвной тишине вечера как-то звонче раздавались: и треск коростеля, и стрекотание кузнечиков, и едва слышное журчание воды.

Тернов огляделся. Близость кузины еще более размягчила его сердце и он ответил:

— Да, хорошо!

— А вы давно приехали?

— Сейчас только — и прямо сюда. Я знал, что вас здесь найду.

Лицо Жени вспыхнуло румянцем.

— Вы к доктору ездили? Советоваться?

— Нет, посплетничать. Есть вещи, о которых хочется поговорить, а не с кем.

— Это какие же?

— Ах, вы знаете!.. Этот спиритизм лишает меня покоя!

Женя изумленно обернулась.

— Почему вас?

— Потому что я, наконец, начинаю получать записки от этого Кули-Куна. Я ведь говорил за завтраком…

— Но ведь это не Кули-Кун, — просто ответила Женя, — это верно подкидывает вам Паша.

Тернов в изумлении отшатнулся.

— Как, вы знаете?..

— Что?

— Что это все проделки вашей Глафиры?

Женя улыбнулась.

— Как же мне не знать этого. Я ведь все вижу. Вы вот в три недели поняли, а я уж два года смотрю на это.

— Как же вы допускаете это? Отчего вы не скажете этого дяде?

— Это огорчит его, потому что он верит.

Тернов смутился. И доктор сказал почти то же, только в других выражениях.

— Нет, — проговорил он, — вероятно, существует о каждом предмете по две правды.

— Я не понимаю вас, — ответила Женя.

Ее прекрасное лицо обернулось к нему и в наступающих сумерках Тернов видел его бледное очертание и вдумчивые, словно грустные, глаза.

— Так, две правды! — взволновано заговорил Тернов. — По моему крайнему убеждению, если я вижу обман, да еще знаю цель этого обмана, — я обязан его обнаружить и показать жертве, что она в руках мошенников. А по-вашему выходит, что надо молчать и таким образом быть невольным соучастником этих обманщиков. Где же правда?

Женя тихо качнула головою.

— Правда в том, что они обманщики. И она — одна. Что же касается того, как поступить тут, — это дело обстоятельств. По-моему, сказать правду не всегда можно. Иногда даже соврать надо. Это тогда, когда ваша ложь принесет кому-нибудь душевное успокоение, а правда может убить. Тут, вы знаете, почти то же. Папа так поверил спиритизму, так поверил в существование Кули-Куна этого, что разуверить его — убить его.

— Убить?!. — воскликнул Тернов.

— Ну да, потому что — что за жизнь без веры?! — просто ответила Женя.

Тернов в глубине души удивился такой ясности и чистоте мыслей девушки. Ему подумалось, что до таких выводов она должна была дойти путем усиленных размышлений и тяжелых уроков.

— Ну, а вы? — спросил он ее тихо. — Как вы уживаетесь с этим обманом?

Женя быстро встала со скамьи. Тернов поднялся за нею. Вечер уже окутал тьмою аллеи сада.

— Пора домой! — сказала она и, идя по дорожке, отвечала. — Как я? Мне сначала было очень тяжело. Потом я смирилась и стала терпеть. Теперь уже поздно.

— Но ведь она забирает понемногу весь дом…

— Пусть ее…

— Ведь она лишит вас наследства…

— Ей оно будет нужнее… — И вдруг через мгновение она воскликнула с жаром: — Господи! И для чего вы говорите о ней?!. Мне и так тяжело. Все она, она! А тут и вы. Дайте хоть с вами отдохнуть мне и не касаться этих скверных дрязг!

Тернов не видал ее лица, но ее взволнованный голос проник ему в сердце. Он почувствовал к ней неизъяснимую нежность и вдруг, найдя в темноте ее руку, жарко приник к ней губами.

Она слегка пожала его руку и они вошли на террасу столовой. Свет из комнаты упал на лицо Жени, и он увидел на ее ресницах слезы.

Грусть и радость наполнили его душу. Ему показалось, что в этот вечер произошло что-то такое, что связало их невидимыми, но крепкими узами.

Он радостно улыбнулся и растворил дверь в столовую. Следом за ним вошла в комнату Женя.

VI

Едва Тернов вошел в освещенную столовую, радостное выражение исчезло с его лица и сердце его снова наполнилось злобою. В дальнем углу комнаты, куда свет от лампы не падал так обильно, на кресле, запрокинув голову, сидела рослая Пашка.

Подле нее, положив ей руку на темя, стоял Петр Викентьевич, а рядом тут же находилась экономка. Увидев входящих, она приподнялась в кресле и стала махать рукою, таинственно встряхивая головой.

Тернов и Женя остановились посередине комнаты.

Петр Викентьевич с напряженною сосредоточенностью на лице пристально смотрел в глупое лицо Пашки и, время от времени, свободною левою рукою проводил перед ее носом.

— Ну, что? — спросил он у Пашки после нескольких манипуляций.

Пашка выпрямилась.

— Легче стало, батюшка-барин! Куда как легче! — почти прокричала она.

Экономка подняла раскосые глаза к потолку и всплеснула руками. Генерал не мог сдержать самодовольной улыбки и сказал:

— Ну, еще немного!

С этими словами он снова положил ей правую руку на темя, а левой стал водить перед ее носом. В комнате снова наступила тишина.

— Ну, а теперь как? — спросил он после нескольких пассов. Пашка резво вскочила на ноги и всплеснула руками.

— Батюшка-барин! — закричала она. — Да совсем теперь здоровешенька! А ни-ни! — и она бросилась целовать руки генерала, но он быстро заложил их за спину и с ликующим, просветлевшим лицом сказал:

— Ну и слава Богу! Иди теперь!

Пашка вышла. Экономка быстро вскочила с кресла и, подняв руки кверху, воскликнула:

— Но это чудо! Чудо, генерал! Если бы я не видела своими глазами!..

Генерал отошел от нее с просветленный лицом и тут только увидал Тернова.

Он весело подошел к нему и сказал:

— Ну, что, видел, маловер?

— Я не понял того, что видел, — ответил Тернов. Генерал улыбнулся.

— Жалко, что тут еще доктора твоего не было! Видишь ли, наша Паша заболела сегодня головною болью. Шевелиться не могла. Мне сказала об этом Глафира Антоновна, — и вот, видишь, на твоих глазах я излечил ее пассами!

Тернов промолчал.

— Да, мой милый, во мне нет сомнений относительно токов в нашем теле и нет сомнений, что сила духа может покорить не только твою плоть, но даже действовать и на другого!

— Это удивительно, удивительно, удивительно! — восклицала словно исступленная экономка

Тернов молчал. Генерал весело смотрел на него, присев к обеденному столу. Женя отошла в сторону и в полутемном углу села на то кресло, на котором сидела за минуту перед этим больная Пашка.

— Я пойду распорядиться чаем! — сказала экономка и вышла.

— А ты не подумал, дядя, что эта Паша могла притвориться? — проговорил дрогнувшим голосом Тернов, подходя к столу и опускаясь на стул против дяди.

Тот изумленно поднял брови.

— Друг мой, если ты «разумник», ты должен всегда объяснить сперва мотивы поступка. Зачем мой милый, будет притворяться Пашка? — Он проговорил эту фразу ровным, спокойным голосом.

Тернов смутился. Сказать правду, что он думает — это поднять целую историю, для чего у него нет даже достаточно фактов; сказать, что она в шутку притворилась — это оскорбит почтенного человека. Он продолжал смущенно молчать и в то же время чувствовал на себе полный упрека взгляд Жени.

Генерал прождал с минуту ответа и потом с ясной улыбкою на умном, выразительном лице заговорил спокойным голосом:

— Да, друг мой, неосновательная подозрительность доводит людей до затмения. В данном случае это почти фанатизм, а по-моему, фанатизм ужасная вещь. Он отнимает у человека способность видеть и понимать, он лишает человека — человеческого: способности рассуждать. Да, мой милый!.. Не перебивай меня… — остановил он Тернова за руку, заметив его попытку говорить, и продолжал: — В данном случае это не новость. Мы знаем теперь, что мизонеизм — гонение новизны — есть болезнь, данная в удел человечеству. С незапамятных времен оно страдает от нее; всегда были и будут одержимые этим недугом, тормозящим ход прогресса человеческого знания. Но такими людьми, обскурантами, обыкновенно являются люди старого порядка вещей, люди, застывшие в своих убеждениях и уже неспособные к прогрессу. Я понимаю — доктор, у которого ты был… Он слеп… Он прозрел и тут же был ослеплен, когда ему рассказали про существование клеточки, и с той поры он уже ничего не видит, как в вопросах этики он не идет далее спекулятивной нравственности. Он мертвый член, и от него идут уже только мертвые токи. Ты же молод, — голос дяди дрогнул и лицо просветлело; он поднял торжественно руку, — ты молод и иди туда, откуда свет! Тебе непонятно бессмертие духа? Стремись, изучай явления, думай — и ты не только поймешь это непонятное, но и уверуешь в него! А тогда, когда тебе станут ясны и цели этой земной жизни, и необходимость страданий… тогда, — дядя понизил голос до шепота, — ты перестанешь бояться смерти и она уже не станет тревожить тебя своим ужасным призраком скелета с острой косою.

Тернов поддался впечатлению этой речи и холодные мурашки пробежали по его спине. Он, молча, опустил голову, а потом поднял ее и радостно улыбнулся.

К генералу быстро подошла Женя и, обняв его львиную седую голову, с нежностью поцеловала его высокий лоб.

— Что правда моя, Женюшка? — весело спросил старик.

— Ты всегда прав, папа! — с восторгом ответила Женя. — И умнее, и честнее тебя я никого не знаю!

Тернова охватил восторг. О, если бы он мог внушить ей такую же гордость!..

— А вот наш изувер сомневается, — смеясь сказал дядя, — ну, да мы его уверим! Сегодня обещался Димитрий Адольфович приехать. Мы и устроим сеанчик. Что-то он тогда скажет! Посмотрим… И вдруг — материализация!! — прибавил он восторженным шепотом…

VII

В это время по коридору раздалось быстрые шаги и через минуту в комнату скорее вбежал, чем вошел, юркий маленький человечек с лицом армянского типа. Его толстые румяные губы весело улыбались, а карие глазки быстро перебегали с одного предмета на другой.

Одет он был в синюю гусарскую куртку и такие же рейтузы, что делало его маленькую фигурку еще меньше и вертлявее.

— А, легок на помине! — радостно сказал генерал, быстро вставая со стула.

— Ваше превосходительство! Имею честь! — затараторил, бросаясь к нему, Димитрий Адольфович. — Ваше здоровье? Евгения Петровна! Цветете! Иван Андреевич! Что это вы, голубчик, меня не навестите? — Димитрий Адольфович вертелся, здороваясь со всеми, щелкал каблуками и говорил так быстро, словно слова его дробью сыпались из его рта.

— Уж и теплынь на дворе! — окончил он свою трескотню и опустился на стул.

Женя незаметно выскользнула из комнаты. Тернов остался наблюдать гостя, к которому он с первого дня знакомства почувствовал необъяснимую антипатию.

Димитрий Адольфович Штанге, гусарский ротмистр в отставке, был соседом Чибисова по имению. У него была прекрасная усадьба и десятин 200 земли, которые он успел сохранить от разорения. По рассказам доктора, приехав в деревню, Штанге сразу расстался со всеми добрыми свойствами, характеризующими беспечного гусара, и превратился в помещика-кулака. Его имение сразу поднялось в доходности, его усадьба сразу приняла вид домовитости и его слава живодера сразу упрочилась во всей округе. Но, несмотря, на это, он был всюду радушно принимаем и на балах в губернском городе всегда выделялся из числа прочих кавалеров своей элегантностью и прекрасным французским говором. Чибисова, по словам того же доктора, он пленил года два, и Чибисов и любил, и уважал его, считая во всей губернии единственным умным и образованным собеседником.

В комнату вошла веселая и довольная только что излеченная Пашка, чтобы накрывать на стол. Следом за нею вошла экономка.

Штанге вскочил, как на пружинах.

— Драгоценнейшая Глафира Антоновна! Как ваше здоровье? Что новенького?

— А, Димитрий Адольфович, как это мило! Генерал только что о вас говорил сегодня! — жеманно ответила Слоева и отошла к столу, на котором Пашка только что поставила ярко блестевший самовар.

Тернов встал и вышел из столовой.

У него вдруг мелькнула в голове мальчишеская мысль.

Он обошел комнаты по внутреннему коридору и вошел в отдаленную угольную гостиную, где обыкновенно производил генерал медиумические опыты с экономкою.

Комната эта, застланная коврами и завешанная тяжелыми драпировками, имела неправильную форму пятиугольника.

В этом пятом углу, образующим собою альков, обыкновенно помещалась Слоева, в качестве медиума. Генерал приказал устроить занавес и весь этот альков задергивался тяжелым ковром.

Тернов помнил первый сеанс в своем присутствии. Это было на третий день его приезда и он был искренно поражен всем виденным.

Едва Слоева заснула в своем кресле и ее закрыли занавесью, по комнате пронесся неясный аккорд, под потолком зазвенел колокольчик, чья-то рука легла на колено Тернова и, когда вновь осветили комнату, Тернов чувствовал невольную дрожь и холодный пот на своем теле.

Потом он все понял. Он несколько раз тайком пробирался в эту гостиную и успел увидать наверху скрытыми за картинами: колокольчик с одной стороны комнаты и нечто вроде цимбал — с другой. Над этими цимбалами была прикреплена, вертикально к ним, стальная планшетка с пробкою на конце и от этой планшетки, как и от звонка, шли вдоль карнизов две веревки и незаметно опускались позади кресла, что стояло в алькове.

Тернов хотел при случае показать это устройство дяде, но теперь ему пришла в голову другая, чисто мальчишеская мысль.

Он зажег свечку и вынул из кармана перочинный нож. Потом, взобравшись наверх, он отрезал веревку от колокольчика, а цимбалы отвязал и осторожно приложил к стене и краю картины, чтобы от малейшего толчка они могли упасть с грохотом на пол.

После этого он слез, потушил свечку и, радуясь в душе своей проделке, вернулся в столовую и присел к чайному столу.

Слоева только что рассказала Штанге о чудесном исцелении Пашки от головной боли. Штанге был поражен и предлагал описать этот случай и послать в «Ребус». Генерал ласково улыбался и говорил, что чувствует как по всему его телу бегут живительные токи, способные исцелить сотни недужных.

Женя молча пила чай, изредка обмениваясь с Терновым взглядами, а Тернов едва сдерживал веселый, мальчишеский смех, радуясь своей проделке. Он теперь с нетерпением ждал обещанного сеанса и чуть не выдал себя своим нетерпением. По крайней мере, ему показалось, что Слоева и Штанге раза два обменялись тревожными взглядами.

VIII

Наконец, сеанс начался. В угольной гостиной зажгли лампу, спустили фитиль и прикрыли лампу густым абажуром, так что комната была едва освещена, а углы и стены ее совершенно тонули во мраке.

Слоева после нескольких отказов села в глубокое кресло. Перед занавескою полукругом уселись Женя, Тернов и Штанге, и только Чибисов встал из полукруга, на время, чтобы усыпить Слоеву.

Он торжественно подошел к ней и взял ее за обе руки. Потом он устремил на нее пристальный взгляд и несколько раз повторил: «Усните!» После этого он опустил руки Слоевой и осторожно, медленно отошел к своему месту, между Штанге и Терновым, где опустился на стул.

Слоева притворилась спящей. Она откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза, полуоткрыла рот и бессильно свесила свои руки. В этой позе она казалась уснувшей, глубоким сном после крайнего утомления.

— Какая сила! — восторженно прошептал Штанге. — Она совершенно подчинена вам, генерал!

Чибисов самодовольно улыбнулся.

— Задерните занавеску! — шепнул он Штанге.

— Ну, будь теперь внимательнее! — обратился он к Тернову, когда тяжелый ковер медленно задвинул собою Слоеву.

Штанге вернулся на место. Чибисов положил руки на колена и впился нетерпеливым взором в ковер. Тернов весь обратился в слух и зрение, желая вполне насладиться неожиданным эффектом, и одна только Женя сидела совершенно равнодушная ко всему происходящему.

За занавеской послышался шорох.

Чибисов и Штанге встрепенулись.

— Пойте, все пойте, хором! — послышался из-за ковра слабый голос Слоевой.

Штанге выпрямился и затянул густым басом:

Я вечер в лугах…

Чибисов обернулся к Тернову:

— Пой, пой и ты! — и стал подтягивать Штанге:

В лугах гуля-ла…
И-и грусть хотела разог-нать…

подхватил и Тернов, едва сдерживаясь от задорного, душившего его, смеха.

«Вот бы доктора сюда», — мелькало в его уме, и, бросая лукавые взоры на Женю, он продолжал петь, составляя трио:

И-и цветочки там сбирала,
Чтобы милому отдать…

Вдруг в комнате пронесся легкий шум, как бы шуршание, и что-то длинное щелкнуло по полу. «Первый номер — провал, веревка хлопнулась, — подумал Тернов, — теперь — второй!..» И не успел он окончить своей мысли, как сверху с грохотом полетели на пол цимбалы и с дребезжащим звоном разбились их стеклянные клавиши. Все вскочили, как ужаленные. Штанге побледнел и растерянно смотрел на Тернова; Тернов широко и весело улыбался, а Чибисов бросился сломя голову к упавшим сверху цимбалам.

В это время с шумом откинулся ковер, и из-за него, вся дрожа от злости, выступила Слоева.

— Я не могу сегодня! — воскликнула она. — Я совершенно расстроена! — и, подойдя к стулу, она опустилась на него, бросив злобный взгляд на Тернова.

Штанге догадался.

— Это чья-нибудь гнусная шутка! — проговорил он.

Тернов вспыхнул, приняв его слова на свой счет, и уже готовился ответить, когда к ним подбежал дрожащий, бледный, взволнованный Чибисов.

— Напротив, напротив, дорогая Глафира Антоновна! — кричал он, бережно держа в руках разбитые цимбалы. — Сегодняшний сеанс превзошел все мои ожидания. Смотрите, это ли не материализация, полная материализация! Кули-Кун показывает чудеса! Спасибо, Кули-Кун! — крикнул он громко и радостно.

Тернов в изумлении остался стоять с открытым ртом, да и не он один: даже Слоева и Штанге не ожидали такого оборота дела. Они переглянулись, и вдруг их побледневшие, испуганные лица озарились радостной улыбкою.

— Это непостижимо, непостижимо! — восторженно заговорил Штанге. — Генерал, как вы хотите, но этот случай мы должны опубликовать в «Ребусе»! Помилуйте, настоящие цимбалы! И в доказательство полной материализации они, падая, бьются! Чего же еще?

— Да, чего же еще! — повторил Чибисов и с энтузиазмом обратился к Чернову:

— Ты видел, видел?.. Поди и расскажи своему доктору!.. Да!..

— Я, дядя, видел их и раньше, — начал Тернов, но Штанге тотчас перебил его:

— О, такие же сотнями продаются в лавках! То-то и удивительно! Для того, чтобы достать их, надо ехать в город, привезти их… И потом, они упали позади нас всех, так неожиданно, внезапно, сверху…

— Ах, об обмане тут не может быть и речи, — нетерпеливо перебил его Чибисов. — Лучше, правда, пойдемте и составимте протокол, да пошлемте его в «Ребус».

— Он наделает шуму, генерал, шуму! — подхватил Штанге.

— А меня прошу извинить, — сказала томно Слоева, — я так измучена!..

Чибисов встрепенулся.

— Помилуйте, дорогая! После такого подвига вы, я думаю, страшно изнурены. Идите, идите, отдыхайте Бога ради!

— Я и то удивлялся быстроте ее усыпления сегодня! — сказал Штанге.

— И вообще все совершилось быстро! Пойдемте же! — и Чибисов направился к двери, бережно неся перед собою разбитые цимбалы, а следом за ним пошел Штанге.

— Я думаю, вы остались довольны сегодняшним сеансом? — с торжествующей насмешкой спросила Тернова Слоева и поднялась со стула.

Тернов улыбнулся и поклонился ей.

— Бесконечно, — ответил он, — потому что для моих сомнений не осталось места!

Слоева злобно на него взглянула, пожала плечами и пошла к дверям, сказав на ходу:

— Вы мне оказали сегодня огромную услугу, и я рада, что рассеяла ваши сомнения!

— Я ничего не понимаю тут. Что случилось? — спросила Тернова с удивлением Женя, когда Слоева скрылась за дверью.

— Случилось то, что я остался в дураках! — со злобой ответил Тернов и рассказал Жене всю свою проделку с цимбалами и колокольчиком.

Женя невольно улыбнулась.

— Не рой ямы другому! — сказала она, смеясь.

— Нет, теперь конец! Теперь я уж выведу их на свежую воду! — воскликнул Тернов.

— Зачем? — испуганно спросила Женя.

— Чтобы кончить эту комедию! Я не хочу, чтобы вас грабили, кузина. Я хочу вашего спокойствия и счастья.

— Ах, я не жалуюсь! — ответила она тихо.

— Но я вижу… — сказал Тернов взволнованно. — И, наконец, я… я…

Он не решился договорить своих слов и выбежал из комнаты.

Женя осталась одна. Ее лицо сперва покрыла бледность, потом оно вспыхнуло ярким румянцем, и Женя прижала руку к взволновавшейся груди. Ей показалось, что она поняла недоговоренные слова Тернова, и от этой мысли ей стало так весело, что она, как девочка, вбежала в столовую и звонко закричала:

— Глафира Антоновна, я буду за хозяйку, а вы отдохните!

Слоева подозрительно посмотрела на Женю, но на ее открытом, веселом лице не увидала ничего злонамеренного и смягченным голосом ответила:

— Благодарю вас, Женя. Я сегодня действительно утомилась этим сеансом!

IX

Тернов вошел в свою комнату и озлобленный, и смущенный, и взволнованный.

Он закурил папиросу и сел на подоконник, устремив свой взгляд в непроглядную мглу сада.

— Барин, кушать пожалуйте! Ужин накрыт! — приотворив дверь в комнату, сказала Пашка.

— Я спать ложусь, — ответил Тернов и снова обратил лицо свое в сад.

Ему казалось, что за минуту перед этим, во время его разговора с Женею, что-то произошло и произошло столь важное и решительное, что должно иметь влияние на всю его жизнь. Но что? Он старался разобраться в своих мыслях и в то же время чувствовал, как в его груди непонятною радостью бьется сердце, и что-то могучее, доброе, бесконечно счастливое растет и заставляет биться его сердце все сильнее и сильнее.

— Я люблю ее! — вдруг почти громко произнес он, и для него сразу стали ясны все его поступки и цели этих поступков.

Ее нельзя было не полюбить, эту умную, кроткую, красивую девушку. Ее нельзя было не пожалеть, одинокую в этой глуши, без друзей, без подруг, без доброго руководителя. А пожалев и полюбив ее, нельзя было не возмутиться этими мошенниками, которые окружили ее отца этим наглым обманом, которые совершенно сбили умного старика с толку, — очевидно, не без корыстных целей…

— Люблю, люблю! — повторял Тернов время от времени и подымал глаза свои к усеянному звездами небу.

Яркие звезды словно подмигивали и улыбались ему.

«Завтра же объяснюсь, завтра все скажу, что передумал, и пусть она решит», — подумал он, словно отвечая звездам, и его сердце замерло от тревожного волнения.

Вдруг ему послышался скрип песку под ногами. Он отшатнулся в глубину комнаты. Шаги становились яснее, и почти под самым его окном раздался тихий голос.

— Да, этот мальчишка чуть не испортил всего дела.

— Но как неожиданно его проделка послужила нам же на пользу. Вот старый дурак! Я чуть не умерла от смеха! — донесся до слуха Тернова другой голос.

Тернов вздрогнул от неожиданности, приник к подоконнику и весь обратился в слух. Для него было ясно, что разговаривающие — Штанге и Слоева.

— И чего этот мальчишка хочет? — сказал первый голос.

— Рыцарствует, изобличить хочет, да и в нашу королевну втюрился!

— Но он может повредить нам.

— Не бойся! Сегодня я ему последнюю угрозу послала, да и наш-то дурак с этими цимбалами совсем спятил. Теперь из него хоть веревки вей!

— Ха-ха-ха! — засмеялся Штанге. — Теперь не дремать, Граня, и дело наше! Куй железо! Завтра мы его опять одурманим!

— Только не сеанс, а то этот…

— И этому очки вотрем! Слушай! Видишь ли, я сегодня нечаянно перехватил письмо к генералу… Пустое письмо, от Залихватова… Так я его осторожненько вскрыл и списал, а там запечатал…

— Ну?..

— Теперь я его утром раненько передам Пашке, чтобы она генералу за чаем подала… Ты попроси его у генерала, приложи ко лбу, закрой глаза, да и прочитай, не вскрывая конверта…

— Как же это?

— Глупая! Да я тебе дам с него копию, что списал. Ты за ночь-то и выучи! Всего шесть строк!.. Пустяки!.. А он обалдеет… Тогда дождемся минутки и на первом же сеансе…

— Понимаю…

— Возьми же, вот…

— А я на всякий случай генералу-то сегодня от Кули-Кун записку подложила.

— С чем?

— Чтобы он берегся племянника, не доверял.

— Понятно, нелишнее. Жаль, Граня, что ты чертовски безграмотно пишешь. Бочку через ять валяешь…

— Ну уж не учиться же мне…

— Оно положим…

— И потом, если я…

За скрипом песку Тернов уже не мог разобрать удалявшихся и стихавших голосов.

Он выпрямился и не мог сдержать торжествующей улыбки.

«Не пропустить бы только», — подумал он и собрался идти к кровати, как вдруг дверь в его комнату бесшумно отворилась и в нее неслышно скользнула босоногая Пашка.

Глаза Тернова привыкли в темноте, и он видел, как она осторожно кралась, ощупывая руками стену, к его кровати. Тернов в один прыжок очутился подле Пашки и схватил ее за плечи.

— Ай! — тихо вскрикнула Пашка.

— Не рвись, а не то закричу и потащу к генералу! — сказал Тернов. — Подавай записку!

Пашка покорно подала ему свернутую бумажку. Тернов взял ее, не выпуская из руки плеча Пашки.

— И тебе не стыдно, — заговорил он, — заодно с этой чертовкой дурачить барина? Эх ты! Ворам помогаешь. Ведь, ты знаешь, расскажу я завтра все это генералу, и тебя, вместе с нею, в острог упрячут!

— Барин, да што ты, да я… — пролепетала смущенная Пашка.

— Ты-то и есть. Тебя упрячут, а она выкрутится. Слушай, — прибавил Тернов, — обелю я тебя перед генералом и денег дам, только послушайся меня.

— Что же?

— Да вот… Раз: не говори ей, что я поймал тебя; скажи, что положила, если спросит. Два: позовет тебя завтра генерал, ты ему все по чистой совести расскажи…

X

Юлий Цезарь перед переходом через роковой Рубикон не чувствовал, вероятно, такого волнения, какое испытал Тернов в течение недолгой ночи. В голове его роились тысячи планов и мыслей. То он думал встать и сейчас же изложить все события на бумаге, которую передать потом дяде, то вспоминая слова доктора и Жени, отбрасывал прочь мысль об изобличении обманов. Он составлял речь, в которой хотел опозорить ненавистную ему Глафиру и ротмистра, представлял их лица, но потом тотчас думал о дяде и пугался того впечатления, которое могут произвести его обличительные речи. Он терялся, а среди этого хаоса мыслей перед ним то и дело мелькал образ Жени, ее милое личико, ее кроткие вдумчивые глаза, ее внезапные слезы и тоскливый крик о своем одиночестве. Он не знал сна и то вставал, то ложился снова, с нетерпением ожидая утра, когда, без нарушения ночного покоя, он будет в состоянии встать и выйти на свежий воздух из этой душной комнаты, в которой он метался, томимый и любовью, и сомнением, и мальчишеским задором, и благоразумным раздумьем.

Сверх ожидания Тернова утро наступило довольно быстро. Сперва непроглядная ночная тьма стала редеть и принимать серый цвет мутного тумана; яркие звезды постепенно бледнели, вздрагивали и вдруг исчезали в побледневшем небе; свежий ветер пронесся по кустам и зашелестил листвою. Потом порозовел восток. Словно пожаром охватило полнеба; в воздухе замелькали и защебетали десятки птиц; ночная мгла, свернувшись серым туманом, боязливо и крадучись поползла по земле, — и вдруг солнце выплыло из-за горизонта в своей пурпуровой тоге и сразу залило яркими ослепительными лучами проснувшуюся землю. Утро началось. До Тернова донесся шум проснувшейся в усадьбе жизни. Затрубил пастуший рог, щелкнул бич, заскрипели ворота, кто-то крикнул сиплым, заспанным голосом… Тернов быстро оделся и осторожно, через окно, пролез в сад.

Влажный от ночной росы песок еще не успел высохнуть, и нога Тернова оставляла на нем свой след. Тернов пошел задумчиво по дорожке и невольно обратил внимание на следы, оставшиеся после ног Глафиры и ротмистра. Вот они стояли под окном Тернова… Ротмистр, видимо, прыгал с ноги на ногу, потому что натоптал, словно целый табун. Вот они пошли — тихим, размеренным шагом… Тернов увлекся своими наблюдениями и внимательно вглядывался в следы их ног. В эту минуту он воображал себя настоящим Лекоком… Вот они огибают берег, идут той самой аллейкой, по которой вчера рука об руку шел он с Женею. Вот свернули… окно… Отсюда уже шли следы одних женских ног: очевидно, ротмистр влез в свою комнату через окно, а экономка пошла в обход. Так и есть: ее следы идут до калитки… А это что?.. Тернов вздрогнул и одним прыжком очутился подле аккуратно свернутой бумажки, лежащей на песке дорожки. Он схватил ее, развернул, прочел и звонко засмеялся от радости. Только ее не хватало — ее, этого важного документа!..

Калитка сада хлопнула. Он взглянул и быстро юркнул в кусты, где и присел, не переводя дыхания. В сад вошла экономка. Одетая, причесанная, она медленно шла по дорожке, пристально смотря себе под ноги… «Ищи!» — злорадно прошептал Тернов и, осторожно крадучись за кустами, добрался незамеченным до своего окна, влез в него и, затворив его, и завесив сторой, снова схватил бумажку и погрузился в изучение ее. Когда через полчаса он сложил ее и положил в свой карман, лицо его сияло торжеством, а в глазах светилась шаловливая решимость.

Он едва дождался часа, когда можно будет выйти в столовую, к утреннему чаю. Он вошел веселою, развязною походкою, с ясным, улыбающимся лицом, и это настроение так не походило на его обыкновенное, что Женя изумленно на него взглянула, а экономка почему-то вдруг побледнела и не удержалась от вопроса:

— Что это вы сегодня такой ликующий?

— Я сегодня долго сидел у окна и мечтал, а потом видел хороший сон! — ответил он беспечно, здороваясь со всеми.

Экономка со звоном выронила ложку. Тернов торжествовал. Он заметил, что дядя был как-то странно сух с ним и смотрел на него суровым, неодобрительным взглядом, но он знал причину этого и верил в свою победу.

— Вам чаю или кофе?

— Кофе, Глафира Антоновна, кофе!

Он взял стакан, но не мог пить своего кофе. Он ждал роковой минуты и постоянно оглядывался на дверь, то мешая ложечкой в стакане, то откладывая ее в сторону.

— А где же ротмистр? — спросил, нарушая молчание, дядя.

— Ах, генерал! Он ведь всегда просыпает утро. Вероятно, он выйдет к завтраку! — ответила экономка.

В это мгновение вошла Паша и направилась к генералу.

— Письмо вам, барин! — проговорила она, подавая конверт.

Генерал протянул руку взять конверт, как вдруг Тернов взял его из рук Паши и положил перед собою на столе. Решительная минута настала. Генерал и Женя изумленно взглянули на Тернова. Экономка не выдержала и, приподнявшись, крикнула:

— Да вы забылись!!

Тернов побледнел.

— Нет, — сказал он дрогнувшим голосом, кладя руку на письмо, — я не забылся. Вы простите меня, дядя, мне хочется на минуту задержать письмо. Вы слыхали о психометрии, дядя?

Генерал подозрительно посмотрел на него и молча кивнул головою.

— Так вот что, дядя, — сказал Тернов, голос которого окреп и стал звонким, — вы без сомнения и проявление этой способности относите к разряду тех же сверхчувственных явлений. Я же вижу тут фокусы, а в доказательство хотите, я, не вскрывая конверта, прочту вам это письмо? В нем нет секрета, я это чувствую!..

Он замолчал и окинул всех взглядом. Экономка сидела, выпрямившись как палка, с искаженным злобою лицом. Женя испуганно смотрела на Тернова, и он понимал ее волнение, но уже было поздно; у него кружилась голова, и он словно катился по наклонной плоскости.

Генерал недоверчиво смотрел на него и, наконец, в раздумье проговорил:

— Я сегодня дурно настроен и все чего-то ожидаю. Твое поведение что-то скрывает… Но, если это надо, покажи свою способность…

— Генерал! — закричала, не помня себя, экономка. — Он только расстраивает вас! Не позволяйте ему глумиться над вами!

Генерал вспыхнул.

— Глафира Антоновна, вы не понимаете, что говорите! Надо мною нельзя глумиться!!

Экономка, словно подкошенная, безвольно сгорбила спину. Женя бросилась к отцу и обняла его.

— Папа, милый, чего ты волнуешься!

— Я сегодня расстроен, птичка! — ответил генерал. — Ну, Ваня, удивляй! — сказал он Тернову.

Тернов вздрогнул и побледнел. Он уже раскаивался в своей проделке, но было поздно. Он вынул из кармана карандаш и бумагу, приложил запечатанный конверт к своему лбу и быстро стал писать на бумаге карандашом.

— Вскройте конверт и читайте письмо, — сказал он дяде. — А вы, Евгения Петровна, потрудитесь прочесть вслух, что я написал на бумаге! — протянул он Жене исписанный листок.

— Читай, Женя! — нетерпеливо сказал генерал, нервно разрывая конверт.

Женя взяла бумажку и прочла дрожащим голосом: «Ваше превосходительство! Не откажите мне и семейству моему в чести присутствовать вместе с вашей уважаемой дочерью на торжестве нашем по случаю освящения вновь отстроенного у меня в именье помещения для школы, имеющего быть в наступающее воскресенье, в 12 часов дня, после обедни. Остаюсь с почтением преданный вам В. Залихватов».

Генерал опустил письмо и с изумлением посмотрел на Тернова, на бледном лице которого застыла улыбка.

— Изумляюсь! Это удивительно, Ваня! Ты можешь объяснить мне? — проговорил он.

— С удовольствием, дядя! — ответил Тернов. — Но я могу удивить вас еще более. Я знаю, например, что одновременно с угрозою мне и вы получили от Кули-Куна записку…

Генерал поднял голову и выпрямился.

— …в которой он предупреждает вас не доверяться мне!

Генерал поднялся со стула.

— Стой! Ты должен объяснить мне все это!

— Я готов, дядя! — ответил Тернов.

— Сейчас! — нервным возбужденным голосом сказал генерал.

— Хоть сию минуту!

— Генерал, Бога ради! — закричала истерично экономка. — Женя, что вы смотрите? Злодей, убийца! Что будет с генералом!..

— Идем, идем! — говорил генерал, схватив Тернова за руку и ведя его к своему кабинету…

— Что вы сделали? — всплеснув руками вскрикнула Женя и вся в слезах бросилась вон из столовой в сад.

Экономка осталась одна, недвижная и безмолвная, с искаженным от страха лицом.

XI

— Говори все, все, что знаешь! — задыхающимся от волнения голосом проговорил генерал, затворяя за собою дверь кабинета. — Ну?!

— Я знаю только, дядя, — взволнованно ответил Тернов, — что вас нагло систематически обманывают: письмо было вскрыто, с него была снята копия, и я случайно нашел и воспользовался ею. Вы можете узнать почерк.

Он вынул найденную им в саду бумажку и подал ее дяде, а затем подробно рассказал все, что он подозревал и что раскрыл постепенно. Он рассказал про открытие звонка и цимбал, про свою мальчишескую проделку, про подслушанный разговор, пойманную Пашку и, наконец, снова про найденную записку. Генерал слушал его в каком-то немом оцепенении. Он сидел в кресле, крепко стиснув себе виски обеими руками, и лицо его то наливалось кровью, то бледнело, как бумага.

— Если хотите, позовем эту Пашку, и она, наверное, расскажет еще кое-что… — окончил Тернов.

Генерал взмахнул руками.

— Нет, нет! Ради Бога! — и, снова схватившись за голову, воскликнул: — Господи, как гнусны люди!..

Он опустил голову на облокоченные руки и вдруг словно заснул. Тернов в смущении сидел против него и думал, для чего он сделал все это?

Генерал не двигался, только время до времени его плечи вздрагивали и приподнимались. Наконец он поднял голову. Тернов взглянул на него, — и сердце его сжалось упреком. Ему показалось, что дядя вдруг, в эти полчаса, постарел лет на десять. Его лицо обрюзгло и омертвело, румянец сменился желтизною, и он сидел в кресле, подняв плечи и согнув спину, словно одряхлевший старик. Он взглянул в глаза Тернову и грустная улыбка скользнула по его бескровным губам.

— Милый, — сказал он мягко, — спасибо тебе, только, только… — задумчиво прибавил он, — ты мне оказал плохую услугу!..

Тернов покраснел и низко опустил голову. Герой чувствовал себя глупым мальчишкой. К чему все это, к чьему торжеству, на чью погибель?! И ему стало совестно, что, собственно говоря, он в своем рвении сыграл некрасивую роль сыщика…

— Да, милый, — заговорил снова дядя, — плохую услугу! Я сейчас объясню тебе. Если хочешь, ты, — говоря образно, — кинул меня снова в глубину пропасти в то время, когда я почти уже из нее выбрался. Ты с юношеским жестокосердием взял и столкнул меня… Не перебивай! Ведь я не виню тебя… Ты юноша; твой идеал — истина, и ты прав. Только пожив на свете, ты поймешь, что «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»! Ты еще молод, и для тебя нет ни тайны, ни страха… Но, нет! — вдруг воскликнул он с жаром, и глаза его сверкнули. — Я верю в бессмертие духа и в существование той силы, которая дает нам возможность сношения с душами ушедших с земли! Нет, Ваня, эти обманы ничего не доказывают! Самое большое, что есть гадкие люди, которые…

Генерал не успел окончить своей фразы, как в комнату влетел красный от волнения ротмистр. Его глаза пугливо бегали по сторонам, но на лице отражалась отчаянная решимость.

Генерал вздрогнул, замолчал и нахмурился.

— Генерал! — закричал вбегая ротмистр. — Простите меня, но я должен объясниться! Я должен рассеять ваши тяжелые сомнения и покаяться в своем попустительстве. Да, попустительстве, потворстве, — прибавил он решительно, — потому что Глафира Антоновна пустилась на обман с моего разрешения!

Генерал изумленно посмотрел на него, а потом на Тернова. Последний совершенно растерялся: он никак не ожидал такой наглости.

— Я не могу допустить мысли, чтобы меня обманывали, пользуясь моим доверием, — наконец, произнес генерал, — и ничего не хочу слышать от вас!

— О! — воскликнул с жаром ротмистр, откидываясь назад, словно его толкнули в грудь. — Как могли вы допустить хоть на мгновение мысль, что кто-нибудь вас обманывает? О, нет! Я — увлеченный спирит; Глафира Антоновна энтузиастка, фанатик, — и только этим объясняется обман.

— Я не понимаю! — нерешительно сказал генерал.

— Поэтому я и прошу слова, — ответил Штанге. — Я все объясню. Когда приехал ваш племянник, все пошло плохо, точь-в-точь как при докторе. Дух ей внушил прогнать г-на Тернова с сеанса, но она не решалась, боясь обидеть дорогого вам гостя. Дух рассердился и оставил ее. А, между тем, все желали феноменов. Наконец, больше: она желала их сама, чтобы убедить вашего племянника. Но что она могла сделать, если сила оставила ее?!.

Штанге говорил с увлечением, махая руками и вращая своими рачьими глазами. Лицо генерала стало оживляться надеждою, а Тернов стоял смущенный, как школьник, и ему казалось, что все это он видит во сне.

— И вот она решилась! — продолжал горячо Штанге. — Она решилась подготовить искусственно несколько феноменов и поразить ими Ивана Андреевича, — он показал на Тернова. — Пусть он поверит, говорила она мне, и тогда дух вернется к нам и поможет мне оправдаться и показать действительную его силу! Она хотела предупредить вас, генерал, но я сказал: «Нет, генерал не станет притворяться и мы тогда не убедим его!» — он снова показал на Тернова. — И вот, генерал, мы наказаны за эту шутку, потому что она могла расстроить наш кружок и прекратить навсегда дальнейшие наши попытки проникнуть в мир неведомого! — окончил трагически Штанге.

Лицо генерала просияло и снова помолодело.

— Нет! — воскликнул он, протягивая Штанге руку. — Мы будем продолжать начатое. Моя вера поколебалась лишь на миг, и то вера в вас только, но не в то, что уже сделано в области спиритизма, и не в те великие принципы, в которые я уверовал и которые исповедую. А теперь простите меня за мое колебание! — окончил он.

Штанге просветлел.

— Все кончено! Мир, прошение! — воскликнул он и бросился к дверям. — Глафира Антоновна! — закричал он весело.

Тернов вздрогнул и тихо пошел к двери.

— Ваня! — окликнул его ласково дядя.

— Простите, дядя, — прошептал Тернов побелевшими губами, — мне здесь нечего делать. Я рад только, что мне не удалось смутить вашего душевного покоя!

— Милый, — с нежностью сказал дядя, — ты и не мог этого, но все же ты поступил как честный, искренний человек! — и он крепко поцеловал Тернова.

Тернов освободился из его объятий и быстро пошел к двери, к которой медленной, усталой походкой приближалась торжествующая Глафира Антоновна…

XII

Тернов нашел взволнованную Женю в саду и мысль, что его вести обрадуют ее, сразу оживила его. Он быстро оправился от испытанного им смущения и еще издали закричал Жене:

— Радуйтесь, я никого не разуверил и второй раз остался в дураках!

Женя бросилась к нему с оживившимся лицом.

— Вы? Правда? Как же это?

— Он в совершенном затмении, и — благо ему!

Тернов рассказал всю сцену с Штанге и потом окончил:

— Последнее донкихотство в моей жизни! Баста! Сегодня же еду…

Женя вдруг отшатнулась от него и побледнела.

— Едете? — повторила она шепотом.

Он посмотрел на ее побледневшее личико, и молодое, горячее чувство снова вспыхнуло в его груди. Он схватил и сжал ее похолодевшие руки и заговорил порывистым шепотом:

— Кузина! Женя! Я вас люблю! Я полюбил вас с первого взгляда, и, клянусь, ничей образ не вытеснит вашего из моего сердца. Все глупости эти я сделал ради вас. Жажда правды, подвига во имя ее разгорелась в моей груди, потому что я увидел вас и полюбил вас. Женя, милая, что с вами?!.

Он испуганно подхватил ее за талию: так сильно побледнело ее и без того бледное лицо.

Но она улыбнулась. Тернов ожил.

— А вы, вы?.. — наклонился он к ее лицу.

— Милый! — ответила она. — Но зачем же ехать?

Он обнял ее и приник к ее щеке губами. Она затрепетала.

— Зачем ехать? — повторил он ее вопрос, когда они оба оправились и сели на скамейку на берегу реки.

— Что же мне тут делать? Я уже не жилец здесь, потому что при мне не может удастся теперь ни одного феномена.

— Тс… — остановила она его.

— И я уеду. Уеду сегодня, — он обнял ее и поцеловал. — А ты отпросись учиться и приезжай в Петербург, в августе…

Она грустно покачала головою.

— Отчего?

— Я не могу оставить одного папу.

— Ты же летом вернешься…

— Все равно. Ни на день, ни на час!

— И это любовь? — сказал Тернов с упреком.

— Милый, что же я могу сделать? — воскликнула она с тоскою…

* * *

Тернов уезжал из имения своего дяди с тяжелым чувством. Женя провожала его, глядя на него глазами полными слез. Он уехал; она осталась, но они дали слово помнить друг друга и расстались с твердою верою, что скоро встретятся и вернут свое так странно расстроившееся счастье…