Андрей Зарин «Искупление»

I

Аркадий Сергеевич проводил последних гостей, шумно простившись с ними, и вернулся в гостиную, которая в этот поздний нас ночи представляла далеко неизящный вид. Стулья и кресла в ней были беспорядочно сдвинуты, посредине стоял раскрытый ломберный стол, весь исписанный мелом, с кучею карт; придвинутый к нему другой стол был заставлен бутылками, недопитыми стаканами, а вокруг на полу виднелись окурки сигар и папирос, кучки пепла и раздавленный мел. В воздухе повис опадающий дым, среди него тускло мерцали длинными оранжевыми языками свечи.

Аркадий Сергеевич вошел в гостиную и вдруг на диване увидел свою жену. Очевидно, она и не думала ложиться спать и теперь, услышав, что гости уходят, пришла и села в ожидании его.

Он смутился и, чтобы скрыть смущение, притворно нахмурился, искоса взглядывая на жену. Она сидела, сложив на коленях руки, с печальным и строгим выражением своего красивого лица.

Аркадий Сергеевич с деланным изумлением произнес:

— Лидочка, ты не спишь еще!

— Нет, — сдавленным голосом ответила она, разжимая руки и выпрямляясь на диване, — я хотела поговорить с тобой, Аркадий!

— Теперь, в эту пору?

Она слегка подняла плеча.

— Ты знаешь, как трудно остаться с тобою глаз на глаз. Ты то торопишься, то устал, то с гостями…

— А тебе хотелось бы опекать меня… Знаю!

Он насмешливо тряхнул головою и отошел к ломберному столу, где начал собирать разбросанные карты.

— О, нет! — ответила Лидия Андреевна и, меняя тон, порывисто сказала:

— Аркадий, скажи мне, что с тобой сделалось? Я не узнаю тебя!

— Говори, Лида, просто, без пафоса. Почему ты не узнаешь меня? Я все тот же.

— Нет! Ты сам это знаешь! Разве о том мы с тобою мечтали, разве не было у нас идеалов? Не улыбайся так обидно! Да, идеалов! А теперь — на что похожа наша жизнь? Ты достиг всего, о чем мы оба мечтали, и что же? Теперь, когда нам надо упрочить свое положение, когда надо показать, что ты достоин этих отличий, что-то вдруг совершилось с тобою. Все время мы работали рядом, плечо о плечо, а теперь, — она перевела дух, — ты отшатнулся от меня. Эти кутежи, эти карты, эти знакомые, эти разговоры, откуда все это? Кто твои сегодняшние гости? Какой-то офицер…

— Князь Кулыгин, — вставил Аркадий Сергеевич не без внушения. Она нетерпеливо отмахнулась.

— Ах, это все равно! Я видела только невежественного нахала. Какие-то неизвестные Силины, Чугреевы, а разговоры? Аркадий, неужели можно серьезно говорить полчаса о сыре, о винных марках? Это не ты! Тебя подменили! И потом карты… Нет, я не могу, я не хочу верить тому, что вижу. Какое-то обидное фатовство, что-то неуловимое становится между нами, и ты от меня все дальше и дальше… Плахов говорит…

— Плахов! — Аркадий Сергеевич презрительно бросил карты на стол и прошелся по комнате. — Плахов, это вечный студент до седых волос, которому суждено только прозябание! Плахов! Ты можешь еще сослаться на Роксанова и его сестру!

— Аркадий! — Лидия Андреевна всплеснула руками. — Это лучшие люди, каких мы знаем. Как можно так отзываться о них!

— Можно! — вдруг с раздражением ответил Аркадий Сергеевич. — Это тупицы, которые во всем видят только идею, это люди с одним рефлексом, без страстей и волнений! Ну, а я? Я хочу хоть немного пожить в свое удовольствие. Разве этого нельзя? Разве это позорно? Разве я мало трудился, добиваясь теперешнего положения, чтобы не позволить себе отдыха?..

Он разгорячился, а она, откинувшись к спинке дивана, слушала его и глаза ее выражали неподдельный ужас. Он горячась ходил по комнате и продолжал:

— Неужели мы станем жалеть деньги и копить их, как пригородные мещане? Я получаю достаточно, чтобы ни в чем не отказывать ни себе, ни тебе. Отчего ты живешь затворницей, я не знаю; я звал тебя, и это дело вкусов! Но я хочу жить, жить именно рассеянной, пустой жизнью, и мне весело мешать эту пустоту с делом. Разве я позорю свое имя, разве я манкирую делом?

— Тебя никогда нет на заводе, — возразила Лидия Андреевна.

— Потому что я там не нужен. Я пустил в ход машину и следить за нею достаточно твоего Плахова!

Он остановился перед нею, высокий, полный, с красивым лицом, обрамленным белокурою бородою. Она молчала, опустив голову и тяжело дыша.

— Так-то, Лидочка, — проговорил он уже снисходительным тоном, — я делаю свое дело, а как провожу свои досуги, кто мне судья? Не волнуйся же, я все тот же! Пойдем спать лучше.

Он наклонился к ней. В это время, нарушая безмолвную тишину, в воздухе вдруг раздалось гудение призывного гудка с завода.

Однообразно, уныло гудок тянул одну ноту, словно стон могучей груди.

Лидия Андреевна порывисто отшатнулась от мужа, быстро встала, выпрямилась во весь рост и протянув к окну руку, заговорила, вся вздрагивая от волнения.

— Слышишь, загудел призывный сигнал! Он зовет людей на работу, и сейчас потянутся вереницей мимо наших окон угрюмые, утомленные рабочие, чтобы за дневное пропитание обратиться в части машины и безмолвно, упорно работать на тех, которые будут еще нежиться в постелях! На чьей ты стороне? Что ты говорил раньше? Что делаешь теперь? Они, эти люди, у которых дома, в их углах, может быть, стонут полуголодные дети, заглянут в наши окна, окна директора, и что увидят? Карты, пустые бутылки! О, позор! И ты говоришь, что делаешь свое дело! Пусть ты готов к завтрашней лекции, там от тебя требуют только технических знаний, но здесь… можешь ли ты упрекнуть рабочего в пьянстве после того, как он пройдет мимо этих окон?..

Аркадий Сергеевич побледнел и испуганно взглянул на окна, но за ними серою непроницаемою стеною стояла предутренняя мгла, которую, казалось, наполнял пронзительным стоном призывной гудок.

Он сделал усилие, улыбнулся и сказал:

— Какая ты, Лида, экзальтированная! Словно прежняя студентка, а не мать двух детей…

— Только ради детей я и говорю с тобою, — ответила она упавшим голосом и сделав несколько шагов, опустилась на кресло подле стола.

Что-то небывалое послышалось Аркадию Сергеевичу в голосе жены. Он вдруг смутился и пристально посмотрел на ее побледневшее лицо.

— Ты говоришь со мною, словно я совсем потерянный человек, — произнес он глухо, — а между тем, я делаю свое дело, люблю тебя, детей…

— Лжешь! — взглянув на него сверкающим взором, ответила она с такой резкостью, словно ударила его хлыстом. Лицо ее вспыхнуло гневным румянцем, она выпрямилась, а он побледнел и отшатнулся. На мгновение воцарилось молчание, среди которого еще унылее звучал гудок.

Дзинь!..

Розетка, накаленная жаром догоревшей свечи, лопнула и упала. Аркадий Сергеевич спросил почти шепотом:

— Почему ты говоришь так?

— Потому что у тебя опять есть любовница, ты ездишь к ней, она пишет тебе и называет меня (с твоих слов, верно) ходячей прописью! На, возьми и спрячь! — она быстро вынула из кармана фотографический портрет красивой женщины и скомканное письмо и кинула их презрительным жестом на стол.

— Ты небрежен, — прибавила она, — с такими вещами. Они выпали у тебя из кармана сюртука, который ты бросил на стул. Хорошо, что не подобрала Маша.

Он, совершенно подавленный, с растерянной улыбкою взял письмо и портрет и держал их в дрожащей руке.

— Лидия, — начал он, — я…

Она остановила его порывистым жестом и с жаром ответила:

— О, я не вхожу в это! Это дело чувства, и мы не властны в них, может быть… — голос ее дрогнул, она взялась рукою за грудь, но тотчас оправилась. — Я не хотела тебе даже говорить про это. Но, Аркадий, твоя жизнь, твое отношение к делу, к людям, твои мысли — все изменилось! Разве таким ты был, когда мы приехали в Петербург? Разве искал ты рассеянной и пустой жизни? Опомнись! Все это навеянное, случайное. Отгони его, как болезнь, стань прежним, а я… мне ничего не надо… я — пропись! — слезы задрожали в ее голосе и пресекли его.

Аркадий Сергеевич упал перед ней на колени и схватил ее свесившуюся руку.

— Лида, Лида моя, — заговорил он порывисто, — прости меня! Я исправлюсь! Это правда — все случайное. Слушай, я расскажу тебе…

— Не надо! — воскликнула она почти с ужасом. — Потом. Теперь иди, оставь меня одну. Тебе спать надо!

— Лида, позволь…

— Потом, потом, — умоляюще повторила она, — оставь меня здесь одну.

Он смущенно поднялся. Тяжелая сцена томила его, и ему хотелось скорее прервать ее, но в то же время он боялся показаться грубым.

— Скажи хоть, — снова начал он, но она подняла с мольбою руку, и он смолк, растерянно смотря на ее опущенную голову. Воцарившееся молчание становилось невыносимым. Он вздохнул, словно мирясь с несправедливым приговором, и тихо, на цыпочках, оставил комнату.

Серая мгла стала редеть и уступила хмурому осеннему утреннему свету, бледному, как лица рабочих, которые теперь вереницею спешили на фабрики и заводы. Лидия Андреевна встала, подошла к окошку и горячим лбом прислонилась к стеклу. Мимо нее друг за другом проходили люди, спеша на призывной зов гудка.

Старики с седыми бородами, пожилые мужчины, юноши, подростки, дети — один за другим, однообразные, как волны. Тот же тревожный, беспокойный взгляд, те же серые лица, та же рваная одежда и грубая перебранка, и хриплый смех.

Огромное кирпичное здание, мрачное, угрюмое; длинный высокий забор перед ним, серый и унылый, как осенний день; высокие глухие ворота с крошечной калиткою.

И длинной вереницею люди идут в эту калитку и исчезают, словно проглоченные огромным зданием, а на смену им идут новые и новые люди, чтобы так же исчезнуть за маленькой калиткою. И так каждый день, каждый год, много лет раньше, много лет после. Поколение сменяется поколением; свежий юноша обращается в озлобленного мужчину, потом в хилого старца, потом его сменяет снова свежий юноша — угрюмому зданию все равно: ему нужны сила, молодость, крепкие мускулы и выносливые руки, и оно призывно гудит с раннего утра, как голодный зверь по мясу.

Лидии Андревне стало жутко, но в то же время жалость охватила ее сердце и примирила ее с ее скорбью.

Вы, не знающие радости за бесконечной работой! Вы, считающие счастьем свинцовый сон без видений, и мы, изнеженные, холеные, скучающие и недовольные жизнью!.. Что значат наши огорчения перед вашею беспросветною жизнью, наше горе перед беспрерывным страданием? Как ушиб ребенка, должны вам казаться смешны и ничтожны раны, наносимые нашей чувствительности?..

А между тем они болят, точа кровь!..

Ах, как разбиваются в жизни молодые мечты, как трудно остаться верным себе среди искушений и соблазнов!..

И, смотря в серый туман осеннего утра под унылое гудение, висящее в воздухе, она вспомнила свое знакомство, свою жизнь, свои мечты и надежды.

II

Любовь, труд и твердая уверенность пройти всю жизнь, не поступясь ни одним из своих убеждений.

Лидия Андреевна родилась, росла и училась в Саратове. Она оканчивала гимназический курс в то время, когда по всей Руси раздавались плач и стоны вдов и сирот «погибших на кровавой ниве», когда жестокая война пожирала молодые силы, запасы житниц и, не считая тяжелых жертв, праздновала свои победы. И, протестуя против жестокой действительности, их учитель словесности, маленький старичок, юркий, как ртуть, пылкий, как юноша, сверкая черными глазками из-под седых густых бровей, с жаром говорил им о тихих, но вечных победах людей, отдавших себя на служение обществу. Выходя из программы, он рассказывал им про Новикова, Радищева… и далее про Белинского, Грановского, всех неутомимых бойцов за свободу людей и мысли. Лидия Андреевна, тогда Лидочка, уходила словно опьяненная после его уроков, и ее экзальтированную душу наполняла жажда деятельности, подвига, осуществления мечты в жизни. Иногда она плакала, в бессилии ломая руки и желая отдать жизнь за одно хорошее дело.

И вспомнила Лидия Андреевна весну своей любви. Широко, как море, разлилась Волга; они стоят на обрыве, и он, указывая на разлив, говорит ей:

— Так широка и наша жизнь! Все в нашей воле!

И она доказала это!

Когда они повенчались и приехали в Петербург, оба учиться и работать, разве она не чувствовала в себе несокрушимой силы?..

О, она помнит, как была рада, говоря, что нашла цель в жизни. Он! Сделать для него все, чтобы гордиться им!

Он выдержал экзамен и поступил в высшее учебное заведение, она пошла на курсы, и они начали трудовую, беспечную студенческую жизнь. Как щитом укрыла она его от мелочей будничной жизни, вступив в борьбу с нуждою и весело одолевая ее.

Утром на лекциях, днем на уроках, потом в школе рисования, потом дома за выжиганием по дереву. За все дают деньги!..

Просторная комната ярко освещалась двумя лампами. За столом подле тихо урчащего самовара сидит она и быстро водит по дереву раскаленным наконечником, а в стороне, склонившись над чертежной доскою, работает он, изредка перебрасываясь с нею фразами.

Заходят подруги, его товарищи. Шутки и веселый смех сменяются горячим спором, спор стихает и гремит хоровая песнь.

Беззаботность, присущая юности, молодые силы и вера в будущее. Обеды по кухмистерским, изредка вечеринки с танцами до упаду, изредка опера в складчину.

Потом, когда родилась Катя, стало труднее. Пришлось взять квартирку и понадобилось больше денег. Но разве она боялась? Падала духом? Пусть только он окончит и тогда все будет иначе! И она набирала работы, сколько могла переработать в день. Она составляла в записках лекции и в компании со студентом Плаховым издавала их, брала работу из статистического комитета, занималась перепискою, и никто из знакомых не видел ее унывающей.

Родился Витя, и ничего не изменилось в их жизни, только ей словно прибывало силы.

«Жизненный эликсир, браун-секаровская эмульсия», — называл ее шутя Плахов, и Лидия Андреевна при этом воспоминании горько улыбнулась.

Да! Было такое время. Сколько раз он ослабевал и падал духом; сколько раз, отдаваясь прежним привычкам, он сбивался с пути, и сколько пережила она мелких, унижающих измен. Каждый раз она подымала его дух, каждый раз выводила снова на дорогу, не считая ран, нанесенных ее сердцу!

Пять лет упорного труда, пять лет беспрерывной борьбы за жизнь.

Любовь, труд и твердая уверенность пройти всю жизнь, не поступясь ни одним из своих убеждений!

И все, чего она желала, исполнилось. Осуществилось все, чего только можно было ждать как награды. Аркадий был оставлен при институте, Аркадий получил кафедру, Аркадия пригласили следить за заводом.

За что же награда обратилась в казнь?.. Отчего, когда она думала, что имеет право на отдых, все созданное рухнуло и давит ее щебнем, мусором и обломками? И что ей делать? И как ей бороться против зла, что охватило сердце Аркадия и тянет его вниз к унижению и позору?..

Она тяжело вздохнула и вышла из своей задумчивости.

На дворе был уже светлый день, улица опустела, гудок смолк. Бесшумно двигаясь по гостиной, горничная убирала комнату,

Лидия Андреевна отошла от окошка и вернулась к будничной жизни.

— Который час, Маша?

Горничная остановилась со щеткою в руках.

— Десятый, барыня.

— Дети встали?

— Вставши. Фрелина им кушать пронесла.

— Как окончите здесь уборку, давайте самовар. Барину на службу пора.

— Извозчик уж дожидается, — доложила горничная. Лидия Андреевна кивнула и прошла в спальную. Запрокинув голову, свесив волосатую руку, Аркадий Сергеевич крепко спал. Лидия Андреевна подошла к постели и с бесконечною грустью стала всматриваться в любимое лицо мужа. Оно было беспечно и покойно. В сердце ее шевельнулся укор.

Он спит, зная ее страдания, беспечно заснул, зная, что она не сомкнет глаз. Что такое она сделала в жизни, что на нее вдруг обрушились все камни? И ей стало жалко себя до слез. Она вдруг показалась себе маленькой-маленькой, всеми обиженной. Но только на минуту.

Нет, она боролась и будет бороться до конца, пока не осилит злых демонов!.. Ведь она его еще любит, ведь она в него еще верит…

— Аркадий, вставай! Десять часов.

Она нагнулась, взяла его свесившуюся руку и встряхнула ее.

— А? Что?

Он испуганно вздрогнул и проснулся. Что-то тревожное мелькнуло на его лице, но, увидев жену, он успокоился и сказал:

— А, это ты!

— Я! Вставай скорее и выходи пить чай.

III

Аркадий Сергеевич, избегая встретиться с женой взглядом, наскоро выпил чай и стал торопливо собираться из дома. Она проводила его до передней и, когда он набрасывал на плечо шинель, спросила:

— К обеду вернешься?

— Не знаю. Нет. Лучше не жди! — ответил он и быстро вышел.

Она из окна гостиной увидела, как он сел в изящные санки лихача, как дворник суетливо застегнул медвежью полость, и кучер, передернув вожжами, пустил стройного рысака. Она пожала плечами, и горькая усмешка скользнула по ее лицу.

Все это: и ненужное фатовство, и карты, и «та», другая — явились в какие-нибудь пять-шесть месяцев. Словно заразная болезнь, схваченная где-нибудь в доме.

Она прошла в детскую.

Шестилетняя Катя и четырехлетний Витя с радостными криками бросились матери навстречу. Она поцеловала Катю, взяла на руки Витю, и, поздоровавшись с фрейлен, села на низенький детский стул.

— Ну, как спали мои детки? — спросила она.

Катя сердито заявила:

— Витя ни свет, ни заря орать стал и мне спать не дал.

— Это ты что же?

Витя серьезно посмотрел на мать и с таинственным видом заговорил:

— Слышь, матушка ты моя…

Эту фразу он перенял от своей старой няньки, и Лидия Андреевна не могла без улыбки ее слышать.

Она крепко обняла Витю и целуя шутливо спросила:

— Ну, что, батюшка ты мой?

— Это не я плакал, а собака. Она залезла под кровать и плакала. Фрейлен прогнала ее, а Катя на меня так говорит.

— А раньше ты говорил, что трубочист плакал, — обличительно заметила Катя.

— И трубочист! — подтвердил Витя. — Сперва трубочист, потом собака. Слышь, матушка ты моя, — обратился он к матери и, забыв про собаку, стал рассказывать о том, как фрейлен вчера разбила чашку, потом как он сломал у лошади ногу, как Катя не умеет играть в лото и не знает, что das Licht значит свеча. При этом он весело рассмеялся.

— А вот и знаю, — ответила Катя, — а ты скажи, что значит der Shmetterling? А?

Витя насупился.

— Бабочка, — подсказала Лидия Андреевна.

Она отдыхала подле детей, этих бесхитростных крошечных созданий. Раннее детство обоих детей протекло на ее руках, обоих она сама кормила, обоих сама купала, пеленала, нянчила, и оба одинаково успокаивали ее своим присутствием, развлекали своим детским лепетом.

И теперь, слушая их болтовню, играя с ними в немецкое лото, обмениваясь с бонной замечаниями, она на время отдохнула от тяжелых дум и опасений бессонной ночи.

Было уже двенадцать часов; снова гудели гудки, извещая о двухчасовом отдыхе, и снова мимо окон торопливо вереницею шли рабочие. Раздался звонок, и Маша прошла в переднюю отворить двери. Лидия Андреевна знала, что это пришел Плахов, всегда завтракавший у них, приятель ее и Аркадия.

Они сдружились с ним, еще когда Аркадий был на третьем курсе, и с той поры не расставались. Он был принят в их семью жильцом и нахлебником и делил с ними все невзгоды и радости. Когда Аркадий получил место директора завода, он сейчас же устроил на том же заводе и Плахова в качестве старшего техника, зная, что при нем он будет покоен, как за каменной стеною.

И на него безусловно можно было положиться. Он любил работу и никогда не знал усталости. Умный и даровитый, он следил за наукой и за всеми техническими усовершенствованиями, и в то же время никогда не искал случая выдвинуться, строго и неуклонно делая свое дело и не мешаясь в дела другого.

Вышедший из крестьян, он был неловок, резок и груб по внешности и в то же время имел мягкое, отзывчивое сердце и тот такт, который дается только людям с высокою душою. Пройдя суровую школу жизни, он выработал свое мировоззрение, и никогда слово его не расходилось с делом; слыша его голос, видя его сразу чувствовалось, что он не поступится ни одним из своих убеждений и не пойдет ни на какие компромиссы с жизнью.

Лидия Андреевна поцеловала детей и вышла в гостиную.

Он вошел, невысокого роста, но широкий и приземистый, как кряж, с гладко выстриженными волосами на большой голове, с жидкой черной бородкой, быстрыми черными глазами и крепко, по-товарищески, пожал ей руку; Лидия Андреевна весело приветствовала его, как живое напоминание тех дней, когда она не боялась никаких страхов.

Плахов пришел прямо с завода, в высоких сапогах, толстом пиджаке и мягкой рубашке.

Завтрак еще не был подан. Лидия Андреевна села на диван и сказала:

— Ну, рассказывайте заводские новости!

Плахов, ходя по комнате, заложив руки в карманы пиджака, лаконически ответил:

— Аким Иванович был.

— Когда? — изумилась Лидия Андреевна. Аким Иванович Кривоносов, хозяин завода, обыкновенно заходил к ним, когда бывал на заводе.

— Сегодня, в конторе, — ответил Плахов, — видел из окна, как укатил Аркадий.

Лидия Андреевна побледнела. Предчувствие беды охватило ее сердце.

— Что же это значит, Плахов? — спросила она.

— То, что принципал в недовольстве, — резко ответил Плахов. — Аркадий числится директором, а дальше конторы не заглядывает, да и то раз в неделю, а теперь и весь месяц. Приятели всегда найдутся и Кривоносова завалили доносами и письмами.

— Кушать подано, — сказала входя Маша.

Лидия Андреевна встала с дивана и, пригласив Плахова, пошла в столовую.

Они сели друг против друга. Плахов выпил водки, закусил и жадно начал есть. Лидия Андреевна сидела молча. Опасения за мужа овладели ею. Она представляла себе неловкость положения, если Кривоносов откажет Аркадию от места, и в то же время чувствовала, что этот отказ неотвратим.

— Он ведет последнее время рассеянную, пустую жизнь, — сказала она Плахову, — я говорила с ним. Он оправдывал себя, но ведь это не в его характере. Я уверена, что он скоро опомнится и ему надоест эта губительная праздность.

Плахов словно не расслышал ее слов и, окончив есть, попросил кофе, но, когда отпил из налитого стакана, сказал:

— В порядке вещей. Военный человек, избалованный войною; пять лет ломал себя, под вашим неусыпным надзором и, наконец, взалкал! Свободен от наблюдений, деньги есть, — он насмешливо усмехнулся, — и пошла писать!

— У вас все в порядке вещей, — с упреком заметила Лидия Андреевна. Плахов пожал плечами.

— Непременно. В самом непорядке есть порядок, потому что в мире существует закон причинности.

Но Лидия Андреевна не ответила ему. Она опять думала о своем муже. Может быть, и так: старые привычки одержали верх и он поддался им, но он вернется, — если узнает, что ему грозит неприятность — к прежней деятельной жизни.

— Аким Иванович очень недоволен? — спросила она.

— Очень, — сухо ответил Плахов, поднимаясь со стула. Лидия Андреевна встревожилась и встала тоже.

— Плахов, не томите меня! Скажите все сразу. Он говорил с вами? Лучше же предупредить Аркадия!

Черные глаза Плахова беспокойно забегали, обыкновенно резкий голос смягчился, когда он сказал:

— Я и хочу, Лидия Андреевна, вам сказать все. Дурного-то много очень!

Лидия Андреевна порывисто взяла его за руку, молча провела в кабинет, затворила двери и тогда обернула к нему свое побледневшее лицо.

— Ну, что вы хотели сказать?

Плахов нахмурился и, стараясь скрыть свое волнение, резко ответил:

— Оказалось, что Аркадий месяц тому назад взял из конторы четырнадцать тысяч и растратил их. To есть, вероятно, так. Кривоносов обозлен на него и хочет подать жалобу прокурору. Сегодняшний лихач прямо взбесил его!..

Все приготовилась услыхать Лидия Андреевна, только не это. Она схватилась рукою за сердце и бессильно опустилась в кресло. Голова ее закружилась, в глазах замелькали синие и красные круги. Некоторое время она была в беспамятстве, но вдруг слово «вор» мелькнуло в ее мозгу словно молния и обожгло ее. Она выпрямилась, как от удара, очнулась и к ней вернулась ясность мыслей.

Плахов ходил взад и вперед по комнате и раза два пробовал посвистывать, но каждый раз срывался.

— Как это произошло? — спросила она, складывая на коленях руки.

Плахов остановился и ответил:

— От фирмы Бломквист и Комп. мы получили за заказ десять тысяч. Аркадий был в конторе и вызвался завезти деньги в банк, вместо артельщика (по дороге ему, что ли, было). Елизар Алексеевич отдал ему деньги да еще дал четыре тысячи, которые накануне были получены. Он и увез их. Ну, а потом Елизарка-то и узнал, что нет этих денег в банке. Понятно, струсил…

Он стал ходить снова; в наступившей тишине хрустнули пальцы, которые заломила в отчаянье Лидия Андреевна.

— Что же теперь делать?

— Одно. Пусть он просит, чтобы Кривоносов не делал скандала. Я уже приводил резоны, но он прямо взбешен.

Лидия Андреевна опустила голову. Да, только и есть! Принять весь позор от этого полуобразованного, грубого купца.

«О, Аркадий! Как внезапно, вдруг, рушилось все уважение к тебе, граничащее с обожанием». Но странно: никогда в своем сердце она не ощущала к нему такой любви, как в эту минуту. Он казался ей брошенным, всеми оставленный, презренный. Неужели покинуть его в такую минуту?..

Она тяжело вздохнула, словно очнувшись от сна, и с горькой усмешкой спросила Плахова:

— Ну, что же, по-вашему, и это в «порядке вещей»?

Плахов словно обозлился.

— Совершенно! Здесь все: старые привычки к рассеянной жизни, насилие над собою в течение пяти лет, внезапная свобода, вероятно, проигрыш в карты, и вдруг так легко достающиеся деньги. Лично я уверен, что три четверти честных честны потому, что их не соблазняли!

Лидия Андреевна встала,

— Но ведь вы бы не взяли? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Сейчас, нет. Вообще, — не ручаюсь. Тут нужны два условия. Крайняя надобность в деньгах. Ну, мне они никогда не нужны. И возможность достать их без особенного риска. Таких случаев у меня тоже нет.

— Неправда, — горячо возразила Лидия Андреевна, — помимо этого, есть чувство нравственной опрятности. Это так же противно, как всякая грязь, как невычищенные ногти, как грязные зубы.

— Фью! — свистнул Плахов. — Это уже сантименты. Не по моей части. Я беру жизнь, как она есть. У рабочего честная рука с грязными, корявыми ногтями, и она мне не противна.

— Ах, это не то…

В эту минуту в дверь постучались и свежий, молодой женский голос спросил:

— Можно войти?

— Это Анна Петровна, — сказал Плахов, — вы ведь с ней собирались и идите!

— Можно! — ответила Лидия Андреевна. В кабинет вошла Анна Петровна Роксанова.

Это была молодая девушка, высокая, стройная брюнетка с тяжелою косою, с веселыми карими глазами, вздернутым носом и крупным ртом; полные губы ее всегда улыбались и обнажали белые ровные зубы.

Она недавно окончила фельдшерские курсы и жила вместе со своим братом, доктором, в качестве фельдшерицы и акушерки при больнице на соседней фабрике Клинке. Энергичная, деятельная, всегда довольная, она вносила радость и оживление везде, где появлялась.

— Здравствуйте, голубушка моя! — заговорила она, горячо целуя Лидию Андреевну. — Здравствуйте и вы! — она протянула руку Плахову. — Хороши! Заперлись в кабинете и даже не слышали, как я шумела в столовой. Что же, вы пойдете? Сегодня наш день.

— Идите, идите, — сказал Плахов, видя колебание Лидии Андреевны, — там, куда вы идете, вы нужны! А я тоже иду. Слышите! — он поднял кверху палец. В воздухе уже гудели призывные гудки. Отдых кончился, и по улице опять тянулись вереницею рабочие.

— Ну и идите! Да скажите своему Кривоносову, что на его заводе старший техник совершенно не следит за безопасностью рабочих! — шутливо сказала Роксанова.

— Ну, матушка, за каждым не уследишь. Вон сегодня два парня разыгрались, побежали, и один в люк свалился. Хорошо, что счастливо!

— А зачем люк открыт? А зачем не огорожен?

— Потому что нельзя этого. Ну, а что с Харитоновым?

— Руку ему отрезал Виктор. Калека!

— Это тому, который в прошлом году у нас дворником был?

Плахов кивнул.

— Что же с ним случилось?

— Как всегда, — ответил сердито Плахов, — кран поворачивали, а он в это время через плечо оглядывался. Руку и затянуло в шестеренку. Вороны! Ну, я иду!

Он кивнул им головою и вышел.

— Пойдем и мы, — сказала Роксанова, — сегодня много дела!

— Куда сегодня?

— А вот!

Роксанова вынула записку и прочла.

— К Сигину. У него мальчик болен, посмотрим. Ефремову, Харитонову. А потом еще к Астафьевой и Чуркиной. Все минут по десяти на каждого.

— Сейчас соберусь, — ответила Лидия Андреевна и вышла из кабинета. Она умылась и переоделась в ситцевое, простое платье, потом прошла к детям и велела бонне вести их гулять. Наконец, вышла к Роксановой с саквояжем, в который взяла все приготовленное для обхода.

Три раза в неделю они посещали семьи бедных рабочих, помогая им, чем могли.

Обе энергичные, обе порывистые и страстные в достижении цели, они успели настолько подействовать на окружающих, что ради них фабриканты устроили для рабочих чайную и читальную, ради них устраивали благотворительные базары, лотереи, и богатый нитяный фабрикант Клинке даже ассигновал в их распоряжение тысячу рублей на помощь нуждающимся. Странное ощущение испытывала Лидия Андреевна, выходя теперь с Роксановой на обычный обход. Все в ней словно замерло. Ужасная новость, услышанная от Плахова, как-то исчезла на время из ее памяти, раньше поглотив все ее мысли и она с растерянным изумлением чувствовала досадную пустоту, какую-то вдруг явившуюся невозможность мыслить.

— Милушка, да какая вы странная сегодня! — воскликнула, взглянув на нее, Роксанова. — Усталая, бледная! Останьтесь-ка лучше дома.

Лидия Андреевна слабо улыбнулась.

— Нет, я пойду. Освежусь. Сегодня я не спала всю ночь.

— Ах, да: у вас в карты играли!

Лидия Андреевна кивнула, но при этом возгласе почувствовала глухую боль.

Они перешли двор и вышли на улицу.

IV

Местность, в районе которой действовали Лидия Андреевна и Роксанова, была совершенно отличной от кварталов столицы и ее пригородов. Начиная от заставы по обеим сторонам шоссе, покрытого грязным изъезженным снегом, высились многоэтажные, мрачные, как тюрьмы, кирпичные здания фабрик и заводов, подле которых, как сторожевые башни, длинные, тонкие, вздымались высокие трубы. Вперемежку с этими мрачными зданиями встречались то тут, то там роскошные дома и изящные коттеджи хозяев и директоров этих мрачных зданий. Зеркальные стекла этих домов и коттеджей были чисты, как взгляд ребенка, и дорогое убранство комнат, видимое через эти стекла, дразнило прохожего.

Длинная перспектива этих зданий в дневные часы была погружена в торжественную тишину, среди которой, словно тяжелое дыхание нагруженной лошади, слышалось мерное пыхтение паровых машин, да иногда — вдруг нарушая эту торжественную тишину — из-за зеркальных окон хозяйских домов и коттеджей громко раздавались звуки рояля или пенья.

А вправо и влево от этого шоссе, мрачных зданий и роскошных домов, образуя узкие, грязные переулки, теснясь друг к другу, как бедняки в стужу, длинными рядами стояли деревянные дома, одноэтажные, двухэтажные, покривившиеся лачуги и франтоватые флигельки с мезонинами и балкончиками, все — сверху донизу — наполненные рабочими с их семьями.

Стекла их окон не были прозрачны и ясны, как и взгляды обитающих за ними, но унылы и тусклы, и нередко в раме, словно выбитый глаз, вместо стекла виднелась сахарная бумага. Из-за этих стекол в торжественную тишину рабочего дня тоже неслись звуки, но не веселые звуки музыки, а плач больных детей или громкая перебранка изнуренных нуждою женщин, и — как протест против этой осязательной нищеты, — всюду, веселя усталый взгляд рабочих, пестрели вывески кабаков, портерных и трактиров.

И эти два квартала — угрюмое, богатое шоссе и бедные переулки — с недоверием и опасливой злобой постоянно смотрели друг на друга.

Каждый праздник разгибал усталую спину бедняк-рабочий и, топя заботу, пропивая горе или давая волю спящим страстям, весело и буйно справлял свой отдых от беспрерывного труда. С утра до поздней ночи приветливыми огнями светились окна гостеприимных заведений, звуки гармоний, песен и органов сливались в веселый гул, слышалась разгульная песня, смех, иногда брань и крики, и случалось, что, в порыве разгулявшейся бесшабашности, в пьяной драке проливалась кровь.

И шоссе морщилось, презрительно косясь на это пьяное веселье, и брезгливо говорило об отсутствии нравственности рабочих, приравнивая их к скотам…

Время от времени один из роскошных домов вдоль шоссе вдруг освещался огнями сверху донизу, едва только надвигались сумерки. Подъезд украшался растениями и прикрывался тиковым навесом. Друг за другом вереницею к этому навесу роскошные рысаки подвозили роскошные экипажи, и из них степенно, как милльонный капитал, или легко, как сверкающий алмаз, выходили мужчины, женщины, старики и старухи, безусые юнцы и воздушные девушки.

Обитатели узких переулков, а главное обитательницы, с ребятами на руках, тесной толпой стояли у подъезда и, заглядывая в него, видели оголенные плечи и руки белее мрамора, шелк, бархат, кружева, драгоценные уборы, звезды, ленты и море, целое море, ослепительного света.

А потом всю ночь до самого утра из-за зеркальных окон неслись стройные звуки веселой музыки, слышались довольный смех и радостные крики.

Сквозь ясные, как взгляд ребенка, стекла виднелись быстро мелькающие в танцах плечи, руки и лица, а потом позднее — роскошное пиршество.

И тесные переулки хмурились и мрачно говорили, что пиры их хозяев стоят целые годы трудовой жизни рабочего, обращенного в машину…

Лидия Андреевна и Роксанова прошли в одну из самых узких и самых грязных улиц и вошли в дом, а потом в квартиру, в которой ютился Сигин.

В большой, низкой комнате, тускло освещенной двумя окнами, вдоль стен стояло пять кроватей и в углу большая двуспальная кровать, завешанная двумя занавесками. Эта кровать и была жилищем Сигина с женою и двумя детьми.

Передний полог кровати был откинут; на кровати, покрытой красным ситцевым одеялом, лежала разметавшись девочка лет шести. Подле нее сидела ее мать, испитая, бледная, простоволосая женщина; она пристально смотрела на больного ребенка и в то же время машинально качала люльку, которая висела над кроватью на толстой медной пружине. В люльке пищал ребенок; за тонкой перегородкой громко бранились две женщины.

Сам Сигин был на работе, как и остальные жильцы, кроме бедной матери и женщины, которая сидела на кровати у другой стены.

Удушливый, спертый воздух охватил Лидию Андреевну и Роксанову, когда они вошли в комнату, и никто не обратила, на них внимания, пока они не подошли к кровати.

— Что с ним? — спросила, наклоняясь и трогая горячую головку ребенка, Роксанова. Женщина, не изменив позы, не остановив монотонного качанья люльки, апатично ответила:

— Так вот третьи сутки. Лежит разметавшись, горяченькая. И все не в себе.

Роксанова наклонилась ниже и стала осматривать ребенка, осторожно поворачивая его.

— Да уйми ты пискуна своего! — сказала она.

Женщина вынула грязного ребенка из люльки и сунула ему тощую грудь в рот. Ребенок замолчал.

Лидия Андреевна тем временем подошла к праздно сидящей женщине и спросила ее:

— Отчего вы дома? Или вы не работница?

— Нет, барыня, я мужняя жена. Молодуха, — ответила та, — только позавчера из деревни приехала, так не осмотрелась еще. А работать беспременно надоть. Для того и приехала. Дома хозяйства, почитай, нету, ребятишек старикам подбросила, а сама сюда. Вдвоем-то все легче. Дай я подержу пока что, — обратилась она к жене Сигина и, ловко приняв от нее ребенка, стала любовно качать его.

— Вдвоем куда спорее, — повторила она, а тем временем жена Сигина раздевала больную девочку, а Роксанова говорила ей:

— Что ж это вы когда схватились? Третий день! Сколько раз я вам всем говорила, чуть жарок у ребенка — сейчас ко мне. Словно щенки у вас дети-то.

— Что же, думали: перейдет!

— Думали! — сердито передразнила Роксанова и нагнулась над обнаженным тельцем ребенка. Страшно было это голенькое, грязное тельце. Худенькие как спички руки, узкая грудь, вспухший живот и почти обнаженные ребра, которые при каждом вздохе, казалось, прорвут тонкую до прозрачности кожу. Ребенок горел, и дыханье вылетало из его груди с легким свистом.

— В больницу его надо, сегодня же! — решила Роксанова. — Муж придет, хорошенько укутайте ее и в больницу. А пока положи ей на голову полотенце с холодной водой. Полотенце-то намочи да выжми потом, чтобы не текло. А как муж вернется, сейчас в больницу!

— Хорошо, барышня, — покорно ответила мать, накрывая ребенка.

Молодая баба, мужняя жена, с жаром воскликнула:

— Чтобы своего ребенка да в больницу? Ни в жисть бы того не сделала!

— Потому что дура, — сказала Роксанова, выходя из комнаты. Лицо ее нахмурилось и было сердито.

— Вот и лечи их! — говорила она, переходя грязный двор и выходя на улицу. — Думали «пройдет», а у ребенка тиф! Ему бы ванны теперь, свежее белье, лед на голову, воздух, а они его в этой грязи держат. Выучи их!

Но Лидия Андреевна не слыхала ее слов и ничего ей не ответила. «Вдвоем куда спорее», слышалась ей уверенная фраза молодой бабы, и она повторяла ее про себя и одобрительно кивала головою.

Они перешли улицу и снова вошли в грязный двор, поднялись по вонючей лестнице с обледеневшими ступеньками и, отворив рогожей обитую дверь, вошли опять в комнату, занятую угловыми жильцами. Везде было пусто и тихо. Все способные ушли на работу, только хозяйка, высокая, полная баба шумно ворочалась у печки, да в углу, лежа на постели, слабо стонал Ефремов. Подле него сидела женщина; на грязном полу ползал чумазый ребенок.

— Что с тобой? — окликнула Роксанова Ефремова, коротенького полного мужчину, с белыми волосами и рыжей бородою. Он лежал в желтой ситцевой рубашке, в серых брюках, босой, с грязными ногами, и протяжно стонал.

— Барыни! — радостно воскликнула женщина, вставая. — Вот Бог привел! — и тотчас заголосила: — Пристыдите его, окаянного! Третий день вот так валяется и все голосит. Ревматизм, говорит, а того не хочет знать, что с его за каждый день рупь берут прогульных. Им что за дело. А там и вон! Нет, небось, — обернулась она к мужу, — Антон с кровью кашляет, а идет! Потому — семья, а ты што за листократ такой, прости Господи?

— О-ох, — простонал Ефремов, стараясь повернуться на бок, — как есть дура баба! Барыни вы мои, — заговорил он плаксиво, — как же я пойду тачки откатывать, если у меня ногу — во! бревном раздуло. Штанов снять не могу и боль эта… о-о-о!

Лицо его действительно выразило страдание.

— Есть даже нечего, вот ей-Богу! — сказала жена. Хозяйка отставила горшок на шесток и вмешалась в разговор.

— Одно мучение с ним. Ночью такой стон подымет, что нет даже возможности!

— А тебе что? — вдруг огрызнулась на нее Ефремова жена. — Тебе деньги заплачены? Месяца еще нет? Так и молчи!

— Это я-то?

— Вот и ты!

— Я?

Хозяйка уже подбоченилась, но в эту минуту заговорила Лидия Андреевна.

— Как вам не стыдно! — сказала она волнуясь. — Ведь он, правда, болен! Разве ему весело лежать?

— Истинная правда, барыня. О-ох, да я бы с полным моим удовольствием на работу пошел, если бы не эта боль постылая, — оживленно подхватил Ефремов.

— Ну, успокойся! — сказала Роксанова. — Пусть жена через часок ко мне придет, я ей мази дам. Ты втирай ее в ногу-то. Раздеться надо. Ну и поправишься, а пока вот! — она вынула кошелек, отсчитала рубль и тут же аккуратно записала его в книжку.

— И еще вот! — Лидия Андреевна дала мелких денег и еще достала из своего саквояжа сверток с чаем и сахаром.

— Благодетели вы наши! — с дрожью в голосе сказала жена Ефремова и хотела поцеловать руку Лидии Андреевны, но та быстро отодвинулась.

— Потому с сочувствием, понимают, не то что ты, дура, — произнес Ефремов и прибавил: — Благодарю, барыни. Вовек того не забуду!

Они поспешно пошли из комнаты, но на дворе их догнала Ефремова жена.

— Милые барыни, что, он-то выздоровеет у меня? Уж как мается, как мается!

— Не бойся, скоро поправится!

— А ты его еще попрекаешь, — заметила Лидия Андреевна.

— С жали, барыня! Вот ей-Богу, как зачнет это ночью стонать, соседи ругаются, у меня-то сердце, что ножом, свербит, ну и почнешь бранить его!

— А ты бы лучше ко мне пришла. Мы вот случаем узнали про его болезнь, а то так бы и лежал.

— И лежал бы, барышня! — согласилась баба.

— То-то и оно. Приходи за мазью-то!

— Приду, барышня. Беспременно приду!

Они вышли на улицу, и Роксанова опять стала браниться.

— Ах, что за дикие люди! Тупые, невежественные, грубые. Им надо палкой вколачивать всякую здравую мысль. Мужик три ночи спать не дает, все ругательски его ругают, и хоть бы кто догадался доктору сказать. Диво бы далеко — 10 шагов!

А у Лидии Андреевны за этих людей сжималось сердце. Они, наверное, боялись доктора тревожить «по пустякам, может быть», и ждали, «авось перейдет». Как та, у Сигина. И жена ругает его «с жали». Как выразительно это слово! О, нет, не дикие они люди, а слишком уже забитые, боязливые и недоверчивые в общении с «господами».

И всюду, куда они шли в этот день, она видела то же, что всегда, но только сегодня как-то все яснее и ближе.

Они переходили грязные дворы, опускались в подвалы, поднимались по скользким лестницам, входили в жилища этих бедняков, где одна комната делилась между пятью, шестью жильцами, не считая жен и детей, и везде та же тупая покорность, то же сознание неисходности труда и глубокая благодарность за едва выраженное участие.

Вот семья Харитонова, у которого отрезали руку. Мать с четырьмя детьми, и она покорно склонилась под тяжестью обрушившегося на них удара и деловито беседовала с ними, как устроить жизнь, чтобы не умереть с голоду. Ни она, ни дети не боятся работы. Самый маленький останется с семилетней Анюткой, а она с двумя ребятами пойдет на фабрику, да его с одной рукою может возьмет кто в сторожа.

— Вы уж похлопочите за нас, барыня, — сказала она Лидии Андреевне с простотою человека, сознающего свои способности.

Вот больная Астафьева с детьми. Ей ничего не надо, только бы детей пристроить, и она через два дня в третий плетется на работу, едва двигая ногами… Вот Чуркина, бьющаяся с пьяницей-мужем… И везде под грубой оболочкой тонкое чувство, в ругани и драке любовь и привязанность.

Ах, не нам их учить и исправлять!..

Они кончили свой обход, раздав пять рублей денег и освободив свои саквояжи; Роксанова довела Лидию Андреевну до калитки их дома, и они расстались.

Дети с прогулки уже вернулись, обед готов, Аркадий Сергеевич не приехал из города.

И едва Лидия Андреевна вошла в гостиную, как безысходная тоска овладела ею. Мысль о проступке мужа охватила ее ужасом, мысль о последствиях обожгла стыдом.

— Кушать подано, барыня!

— Уберите, Маша, я сыта. Я пообедала.

До еды ли тут?.. Она прошла в спальную и, наскоро переодевшись и умывшись, легла на постель. Ранние сумерки уже сгущались и темными призраками стояли в углах, окутывая предметы своим туманом. За стеной слышались голоса детей и звон посуды.

Лидия Андреевна чувствовала утомление, но не могла заснуть. Мысли, темнее надвигавшихся сумерек, наполняли ее голову и невыносимо мучили ее сердце. Снова вставали воспоминания прежних лет, снова вспоминались ее надежды, ее радость и затем внезапное крушение. Одни черепки. И все так быстро, разом почти в один день!

— Я сума сойду! Я не могу быть одна, — сказала она вслух и, вдруг, охваченная страхом, закричала: — Витя, Катя, идите ко мне!

— Мама зовет! — услышала она радостный голос Вити, и страх оставил ее при звуке этого голоса.

— Идем! — закричала Катя.

Вот раздался топот бегущих ножек, распахнулась дверь, и на пороге темной спальной и освещенного коридора остановились дети.

— Идите сюда, к постели, — позвала их ласково Лидия Андреевна, — будем сумерничать!

Катя взяла Витю за руку, и они осторожно стали подходить к постели. Лидия Андреевна протянула руку и помогла им добраться.

Витя быстро вскарабкался на постель за спину Лидии Андреевны, Катя осторожно легла с краюшка и Витя тотчас залепетал:

— Сегодня фрейлен мне супу дала с морковкой и хлеба. Целый кусок! Потом кисель был, красненький… слышь, матушка ты моя, а Семен наш горку сделал. Высо-кую! И мы катались. Катя — бух! И прямо в снег! А Рыжик все лает, лает… и вдруг ворона! Право, мама! Черная, черная…

— Ах, как он все болтает! Словно попугай! — важно сказала Катя.

— Замолчи! Я не с тобой говорю! — закричал Витя и опять начал: — Слышь, матушка ты моя, фрейлен начала из снега девочку делать…

Лидия Андреевна прижимала к себе головки детей, и страшные мысли понемногу отходили от нее.

Витя переговорил свой запас новостей, смолк и, страстно ласкаясь, порывисто прижался к матери и затих, как мышка.

В комнате стало тихо. Зажженный на улице фонарь бросал в комнату слабый, колеблющийся свет.

— Мама, расскажи сказку, — попросила Катя. Витя встрепенулся.

— Мамочка, расскажи!

Лидия Андреевна крепче прижала к себе Катю и поцеловала Витю.

— Что же вам рассказать-то? Ну, хорошо. Слушайте: жили были сестрица и братец…

— Маленькие? — спросил Витя.

— Маленькие, — ответила Лидия Андреевна.

— А как их звали?

— Витя, не мешай, — закричала сердито Катя.

Лидия Андреевна прижала ее к себе.

— Тс!.. Сестрицу звали Анютой, а братца… братца Колей! — ответила Лидия Андреевна и продолжала: — Они очень любили друг друга; т. е. нет! Очень любила своего братца Анюта, а он — так себе. И были они бедные, бедные…

— Как Антон с завода, — сказал Витя.

— Как Антон!.. И вдруг, однажды, к ним явилась волшебница…

— Добрая? — спросила Катя.

— Добрая! Явилась и сказала: «Вот за то, что вы такие добрые и любите друг друга, я дам вам богатство и счастие! Только его заработать надо! Хотите?» — «Хотим! — ответили дети. — Что надо»? Волшебница им рассказала. В тридевятом царстве, в тридесятом государстве на острове на Буяне стоит роскошный замок. Все хорошие детки, которые придут туда, живут там в свое удовольствие. Весело, радостно, счастливо, без всякого огорчения.

— Игрушки там? — спросил Витя.

— И игрушки, и конфекты, и собачки, и музыка. Цирк каждый вечер, елка!.. Только надо дойти туда, а дорога-то трудная, надо идти лесом, потом горами, пробираться через колючие кусты. В лесу пугать будут звери, их не надо бояться, по горам острые камни изрежут ноги, колючие кусты расцарапают лицо и руки. По дороге будет жечь солнце, мочить дождь, рвать ветер. Надо все идти и не бояться. «Но главное, — сказала волшебница, — мост!» На этот остров Буян ведет волшебный мост. Появляется он утром, толстый, крепкий, а потом с каждым часом делается все тоньше, тоньше. Наконец, тоненьким, как листик бумаги и — исчезает! Надо успеть перейти его, а это трудно, потому что перед ним раскинулись луг с цветами и сад с фруктовыми деревьями. Если ребенок соблазнится и станет рвать цветочки или яблоки он как раз пропустит минуту, когда идти через мостик. Рассказала она это все детям, благословила их и исчезла. «Идем!» — сказал Коля сестре. Она тотчас согласилась, и вот они взяли друг друга за руки и побежали. «Мы живо дойдем, — говорил Коля, — пустяки! Это так легко!»

— А волк будет? — тихо спросил Витя.

— Ах, не мешай ты слушать! — остановила его Катя.

— Будет, все будет! — голос Лидии Андреевны слегка дрогнул, она приподнялась на постели, облокотилась и, глядя мечтательно перед собою, продолжала:

— Только вышло это не так легко. Выходил волк и щелкал на них зубами, ночью как свечки горели глаза зверей, громко смеялся филин, стонала сова, и им было страшно-страшно. Они прижимались друг к другу и начинали петь. Шумела гроза и лился дождь; потом жгло солнышко и негде было от него укрыться. Все как говорила волшебница, но Анюта с Колею шли да шли и разговаривали по дороге про волшебный замок. Но, когда попадались горы и острые камни резали ноги или колючки кустарников царапали тело, становилось очень трудно. Коля начинал плакать и отказывался идти, но Анюта была храбрее его и старше, она начинала утешать его, уговаривать, рассказывать про замок, и Коля снова шел вперед. Иногда Анюта брала его на руки и несла, иногда шла впереди и раздвигала для него колючие ветки. Так они шли, шли и вдруг увидели волшебный замок. Ах, какой он был хороший даже издали! Весь он горел под солнцем словно в алмазах, кругом него раскинулись сады, птицы летали и пели песни, слаще которых они и не слыхали, мальчики и девочки стояли на другом берегу и махали им платочками, и надо всем раскинулось синее-синее небо… И тут же Анюта увидала мост, толстый, широкий и побежала к нему. Побежала, а Коли нет. Где Коля? Она оглянулась…

Лидия Андреевна перевела дух.

— Ну! — сказали дети.

— …А Коля, нагнув ветку дерева, рвет с него и ест крупные вишни, и кругом по полянке и по садику ходят дети и рвут кто цветы, кто яблоки, груши, вишни. «Коля!» — закричала Анюта, а Коля говорит: «Оставь меня, я устал и хочу отдохнуть и поиграть!» — посмотрела Анюта на мост, а он стал и уже, и тоньше. Заплакала тут Анюта: «Коля, пойдем!» — а Коля только рукой машет. Мост стал еще тоньше и уже. Тут Анюта подбежала к Коле, схватила его за руку и потащила на мост, а он стал такой тоненький, только добежать впору. Мальчики и девочки машут с того берега платочками, синее-синее небо, и весь замок словно горит огнями. Ах, только бы добежать! Опомнился Коля, бежит с Анютою, а сам плачет, а мост все уже, все тоньше. Немного осталось, а мост уже гнется, видно не выдержать ему двоих. Один еще может добежать, а двое упадут непременно. А с той стороны зовут их дети, торопят!.. Что тут делать?

— Я бы толкнул Колю прочь и убежал, — сказал Витя, — зачем он не слушался!

Лидия Андревна молчала. Катя прижалась к ней и тихо спросила:

— Анюта спрыгнула с моста, чтобы добежал Коля? Да?

— Да, моя девочка, — так же тихо ответила Лидия Андреевна. Витя не понял ее слов и стал толкать ее.

— Мама, они добежали? Им стало весело? Мама, что же ты молчишь?

Лидия Андреевна молчала. Витя почувствовал в этом молчании что-то торжественное и вдруг тоже смолк.

— Мама, ты плачешь? — прошептала Катя.

— Нет, деточка, нет, милая! — ответила Лидия Андреевна, порывисто целуя ее, и стала торопить их спать.

— Идите! Пора! Напейтесь молока и спать! Ну, будьте умницы!

Она целовала их по очереди, отпускала, снова звала к себе и целовала снова.

— Фрейлен! — позвала она, наконец, бонну. Та пришла и увела детей.

Анюта спрыгнула с моста!.. Да что же ей и оставалось еще?

Лидия Андреевна поспешно встала с постели. Нет ей сна, нет ей покоя! Она не может оставаться одна со своими мыслями. Она зажгла свечу и позвала Машу.

— Вы проводите меня к Роксановым, Маша, — сказала она горничной.

— Слушаю-с!

— Если без меня вернется Аркадий Сергеевич, сейчас же придите за мною.

— Слушаю, барыня.

V

Лидия Андреевна любила Роксановых. Ни у кого она не проводила с таким удовольствием время, ни в чьем обществе так не отдыхала она душою. Среди новых ее знакомых это были почти единственные люди, чуждые матерьяльных интересов, живущие честной, разумной, трудовою жизнью, о которой так мечтала Лидия Андреевна.

Она часто приходила к ним провести вечер в уютной, светлой комнате за чайным столом, в обществе брата, сестры и Плахова, который поселился у них.

Даже самая обстановка их небольшой квартиры производила на нее отрадное впечатление.

Вот кабинет Роксанова. Узкая постель с жесткой подушкою, простая кожаная мебель, книжные шкафы по стенам, небольшая лаборатория в углу на длинном сосновом столе с дорогим микроскопом под стеклянным колпаком, письменный стол с грудою медицинских журналов, брошюр и незатейливым письменным прибором.

Комната сестры его — с письменным столом, с маленькой библиотекой любимых книг, с необходимыми акушерскими приборами и походной аптекой в шкафу, с туалетным столиком в углу, чистая, светлая, как келья монашенки.

Комната Плахова — типичная комната студента — с грудами книг и брошюр, с чертежным столом, на котором и брошенные манжеты, и фуражка, и картуз с табаком. И, наконец, общая комната с обеденным столом посредине, с широкой оттоманкой у стены. По вечерам висячая лампа ярко освещала эту комнату, в печке потрескивали горящие дрова, на столе шумел самовар, и все дышало покоем и довольством мирно отдыхающего труженика.

И сегодня, когда в эту комнату вошла Лидия Андреевна, ее охватило отрадное чувство.

Роксанов, положив руки на стол, следил за Плаховым, который по обыкновению метался по комнате, изредка подходя к столу, чтобы отхлебнуть глоток чаю; Роксанова сидела у самовара и, быстро работая крючком, вязала что-то из гаруса.

Они радушно, дружественно встретили Лидию Андреевну. Плахов торопливо, вполголоса спросил ее:

— Не возвращался?

— Нет, — так же ответила Лидия Андреевна, — и я не могла оставаться дома, так тоскливо! — Плахов молва кивнул

Анна Петровна налила ей чаю и снова заработала крючком; прерванный разговор возобновился. Лидия Андреевна, придвинув маленький столик, примостилась на софе, куда не так ярко, падал свет лампы, и молча слушала их беседу.

Они говорили о громком процессе по подделке духовного завещания Грибанова, в котором в качестве подсудимого фигурировал граф Соллогуб.

— Меня в этом процессе одна сторона заинтересовала, — сказала Анна Петровна, не поднимая от работы головы, — это легкость, с которою добывались средства. Задумайте какое-нибудь общественное предприятие, полезное дело и — нет денег; являются с поддельным завещаньем, предлагают участие в дележе, — и те же люди дают десять, пятнадцать, сорок тысяч!

— Еще бы, когда в перспективе миллион! — заметил брат.

— Время такое, что люди до денег уж очень падки, а до работы не охочи, — прибавил Плахов.

— Да, это, пожалуй, самая характерная черта нашего времени, — снова сказал Роксанов, — все для денег и еще характерней, что и самые деньги-то для какого-то безумного прожигания жизни. Обеды и ужины в дорогих ресторанах, карточная игра, рысаки, кокотки, а с их стороны безумные траты на костюмы. Какая-то бешеная оргия, словно мы накануне кончины мира.

— А рядом голод и нищета, — вполголоса заметила Анна Петровна.

— Так оно и есть! Жить в свое удовольствие — самый современный лозунг, — сказал, кивая головою, Плахов, — без работы, без заботы, рассеянной, пустой жизнью.

Лидия Андреевна густо покраснела и съежилась, словно Плахов кинул ей этот упрек, а Плахов продолжал:

— Ради этой жизни дворянин Савин, многообразованный господин, мошенничал во всех городах Европы; ради того же граф принял участие в грибановском процессе; десятки юношей из хороших фамилий ставят на векселях фальшивые бланки; люди, так называемого, общества крадут, как простые воры, бриллианты из магазинов, залезают в окна богатых людей, обдирают ризы с материнского благословения. Все — ради этой развеселой жизни, а рядом голод, рядом бедняки, за тридцать копеек работающие по двенадцати часов, чахоточные женщины на фабриках, золотушные дети! С одной стороны — битье зеркал и порча роялей в отдельных кабинетах; с другой — глухая, ожесточенная борьба за жизнь, за кусок хлеба! Эх, в истории мы знаем такие примеры и давнишние, и не так давние, и все по одному шаблону: среди слез и стонов — смех и крик пьяной оргии, рядом с нищетою — безумная роскошь, лютое преступление за минуту удовольствия. Наступает время когда «чем хуже, — тем лучше»!

На некоторое время воцарилось молчание, только, тихо замирая, гудел самовар, да потрескивали горящие поленья. Лидии Андреевне стало жутко, ей показалось, что и она принадлежит к тем праздным и распутным, которые за звоном стаканов не слышат жалобы голодных.

Она с тоскою подумала о муже, и ей показалось, что все сделанное им можно искупить только одной смертью.

Да и всем сделалось тяжело после заключительных слов Плахова. Он жадно допил свой чай и угрюмо сказал Анне Петровне:

— Налейте еще! Ничего, что холодный.

— Наука даст людям счастие, — спустя несколько времени уверенно сказал Роксанов и глаза его блеснули, — и только она одна! С помощью ее люди избавятся от болезней и отдалят смерть; химическим путем станут изготовлять пищевые продукты, удобрять тощую землю, вырастят леса, разведут рыбу в водах; наука уничтожит войну, уяснит формы жизни.

— Оставьте! — остановил его Плахов. — Что мы знаем о будущем? Может быть, тогда у людей будут совершенно иные понятия о счастье, о добре и зле. Удивляют меня эти сентиментальные мечтания, право! Берите жизнь, как она есть. Мы говорим про сегодня.

— Как? — вдруг вспыхнул доктор. — Иные понятия? Иные идеалы? Нет, они вечны! Вечно человек будет считать счастием мир, любовь и жизнь без болезней и лишений! Вечно насилие, неправда, нищета будут злом, а не добром.

— Так? А по-моему это все далеко не вечно! Самый ваш альтруизм — сентиментальная чушь, потому что противен человеческой натуре, и раз вы, исходя из него, будете устраивать земное блаженство, вы всегда прошибетесь, потому что в основе характера лежит эгоизм, и чем сильнее человек, тем он резче проявится. Разве, если с помощью науки вы нивелируете характеры, тогда так, — прибавил он с усмешкой.

— Наука облагородит их! — горячо сказал доктор.

— Позвольте. Почему благородно во время голода отдать кусок хлеба другому, а не себе и своим детям? Почему благородно бросить на произвол судьбы семью и идти подставлять свою шею во имя общего блага?

— Потому что все так делают! — воскликнул доктор. — Потому что этим только мы отличаемся от скотов. Да, от скотов! Я не съем своего куска, если буду знать, что на него с завистью смотрят голодные глаза. Этим только чувством мы живы, им возвышены и благородны! Да! Только им!

Лидия Андреевна сочувственно кивала ему головою и с любовью смотрела на него. Длинный, худой, с тонкими чертами бледного лица, на котором кровавыми пятнами выступил чахоточный румянец, с широко открытыми глазами, он казался юношей, еще не искушенным жизнью и с светлой верою во все человеческие идеалы.

Плахов досадливо пожал плечами.

— С вами начнешь о деле говорить, а вы сейчас в чувства. Ничего я в этих сентиментах не понимаю!

— Не верю!

— А вот и верьте! — с злобой возразил Плахов. — Я простой рабочий и смотрю прямо на вещи. За обиду я заплачу обидой, подачкой не поощрю тунеядца, и всегда буду стоять за себя и за справедливость. Не за вашу «правду», которой и вы не понимаете, все равно, как поэты «свет», к которому всех призывают, — а просто, за справедливость. Каждый человек имеет право на хлеб, не потому что он живет, а потому что работает. Справедливо требовать работы, но не хлеба, справедливо негодовать на неправильное распределение богатств и искать его уравнения, но несправедливо, если я буду работать за другого, за чужое счастье, хотя бы общественное. Я, кроме всего, хочу личного счастья, а вы мне все суете под нос свои идеалы с отречением от личности. Все для другого! Нет, пусть все для меня! И пусть каждый так думает и хочет! И поборемся! Э, тогда всякий станет делать свое дело и не решится вести рассеянную жизнь! А дела найдется столько, что его и не переделаешь!

Доктор некоторое время глядел на него с удивлением.

— Но ведь это кулачное право! — воскликнул он. — Ведь тогда мясник с обухом окажется справедливее всех!

— Оставьте! Мясник будет мясником и останется на своем месте, поскольку он полезен. И все будут за своим делом, кроме тех, которые за неделанье съедают заработки сотен людей и живут во славу своего потомства памятью своих предков. Ну, а если с ними расправятся кулаком, беда невелика!

Он прошелся по комнате и сказал уже спокойно:

— Что до меня, я — как вам известно — из мужиков, и никогда-то не увлекался этими отдаленными идеалами мира всего мира. Свет так создан, что волк всегда будет резать овцу и молот бить по наковальне. Нас всегда будет эксплуатировать капитал, но мы еще знаем себе цену и не так прижаты. Так вот, такое же положение надо создать и всем прочим, по-вашему «меньшей братье». Будет оно создано и наглая эксплуатация примет характер более умеренных сделок, а сразу это сделаться не может и потому опять-таки: «Чем хуже — тем лучше!»

— А лично я, — заговорил он снова, — делаю свое дело, большое или малое, не бегу от работы, и как часовой стою на своем посту. Если заведу семью, буду для нее работать и приготовлю детей к здоровой, разумной жизни, вооружив их для борьбы. Вот и все. Сам я всегда на стороне того же рабочего, потому что сам рабочий, но если у меня он заленится, я его сперва оштрафую, а потом прогоню без всякого размышления об его семье. И по-моему я делаю все, что надо. Согласны вы со мною, Анна Петровна? А? — закончил он вдруг свою речь и, остановившись у конца стола, с ожиданием посмотрел на Роксанову. Та подняла от своего вязания голову и вспыхнув ответила:

— Да! Только надо бы еще дополнить эту программу: избегайте увеличивать сумму зла своими поступками и помогайте при всяком случае несчастному, хотя бы и вопреки своим убеждениям!

— Согласен! — весело ответил Плахов, смотря на нее вдруг повеселевшим взором, и Лидия Андреевна почувствовала, что этим разговором они скрепили договор на всю жизнь.

В это время в комнату вошла прислуга и тревожно сказала:

— Барышня, Анна Петровна, вас какой-то мужчина спрашивает!

— Сейчас!

Анна Петровна встала, аккуратно сложила работу и вышла в прихожую. Через минуту она вернулась и сказала:

— На роды зовут! Я уйду, вы уж не ждите меня!

Она прошла в свою комнатку и снова вышла, одетая в ситцевое платье с передником, с саквояжем в руке.

Лидия Андреевна встала с оттоманки и горячо обняла Роксанову, прощаясь с нею.

— Голубушка вы моя, что с вами? — участливо сказала Роксанова, пораженная ее порывистостью. — Вы совсем разнервничались. Нехорошо! Ну, еще раз, до свидания! — и, кивнув по дороге Плахову, она ушла.

Лидия Андреевна собралась домой тоже. Роксанов вызвался ее проводить.

Плахов прощаясь сказал ей:

— У меня есть тысяча. Если она пригодится, скажите!

Она благодарно пожала ему руку и отрицательно покачала головой.

Роксанов помог ей одеться, и они вышли на улицу.

Кругом было тихо, только со всех сторон слышалось торопливое пыхтение машин. Темная ночь окутывала безмолвные улицы.

Они вышли на шоссе. В темноте ночи огромные здания фабрик и заводов казались сказочными дворцами. По их фасадам сотни окон сверху донизу светились огнями, словно за ними происходили веселые балы; изредка в отдалении вспыхивало пламя внезапно растворенной плавильной печи, и в кровавом освещении рельефно вырисовывались полуобнаженные фигуры рабочих.

А над этими зданиями из высоких труб длинными языками выбрасывалось пламя с искрами, которые огненным дождем рассыпались по небу; а еще дальше там, где раскинулась столица, небо горело заревом пожара и еще мрачнее делало висящее над заводами небо.

Лидия Андреевна шла молча и потом тихо сказала:

— Они будут счастливы!

— О, да! — подтвердил Роксанов, поняв ее мысль.

— Отчего не женились вы? — спросила Лидия Андреевна.

— Я? Я был женихом, но отказался от своей невесты, потому что убедился, что я чахоточный. Она рассердилась на меня. Теперь она уже замужем, а я… Зато я всегда влюблен и всегда мечтаю! — сказал он с усмешкой.

— Хороший вы! — сказала Лидия Андреевна.

— Я? О, нет! Я кисляй, мечтатель и только. Вот хорошие люди Плахов, сестра моя. Они борцы; знают чего хотят, куда идут, верят в свою силу, а мы с вами что?.. Они выйдут из жизни победителями, мы побежденными. Да! Вот пламя, выбрасываемое трубами, — он показал на крыши зданий, — мне эти языки кажутся окрашенными кровью тех несчастных, что работают за этими окнами. Мне кажется, что демон наживы пожирает их там и, пресыщенный, выбрасывает из своей пасти их горячую кровь… А эти искры — слезы!.. Плахов же скажет, что это продукты неполного сгорания, выбрасываемые сильной тягой. Да, эти люди сильны тем, что лишили себя воображения, что всегда смотрят на вещи прямо, просто, выбросив из своей жизни раз навсегда поэзию, которая хотя и красит жизнь, но чаще приносит страданья. Зато для них и нестрашна борьба, и они победят! А мы? — Он горько усмехнулся. — Мы, Лидия Андреевна, для борьбы слабы и единственно на что способны, это приносить себя в жертву на благо ближнего

Лидия Андреевна вздрогнула и крепко сжала его руку.

— Как вы сказали?

— Приносить себя в жертву! — повторил доктор. — Да что с вами? Вы дрожите? Вы, правда, больны?

— Ничего! Право, ничего! Вот и дом наш! — торопливо ответила Лидия Андреевна. — До свиданья! Нет, прощайте! — она вдруг порывисто поцеловала Роксанова, на глазах удивленного дворника, и убежала в калитку.

«Приносить себя в жертву!» Она вошла к себе в спальню, переоделась, вышла в гостиную, а эти слова неотступно преследовали ее. Да, он сказал верно. Мечтателям в жизни нет места!..

Она тревожно ходила по комнате и время от времени снова повторяла ту же навязчивую фразу. Вдруг резкий звонок прервал ее беспорядочные мысли. Она остановилась посредине комнаты и схватилась руками за грудь.

Маша торопливо пробежала в переднюю и открыла двери. Послышался голос Аркадия Сергеевича.

VI

Он вошел в видимо веселом настроении духа и, увидав жену, радостно протянул к ней руки.

— Ты ждала меня, Лидочка! Значит, прости…

Она отшатнулась от него, и он не докончил фразы, взглянув на ее смертельно-бледное лицо.

— Лида, — сказал он взволнованно, делая попытку овладеть ее руками, — помирись! Я тебе во всем покаюсь, я уже расстался «с тою»…

Она сделала брезгливый жест и глухо ответила:

— Мне нет до нее дела. Я… — но язык не повиновался ей, и она не могла произнести роковой фразы.

— Я не понимаю тебя, Лида, — заговорил он снова, но, вглядевшись в ее лицо и встретив взгляд ее, полный отчаянья, он вдруг догадался. Краска стыда покрыла его лицо, он опустил глаза и растерянно произнес:

— Верно, тебе что-нибудь еще сказали?..

— Да, — глухо ответила она, опускаясь в бессилии в кресло. Он остановился подле нее.

— Что сказали? — почти шепотом спросил он.

— Про 14 тысяч, — также тихо ответила она.

Он тяжело перевел дух и, вынув платок, вытер вспотевший лоб.

Она произнесла самое страшное, пережила самую тяжелую минуту, и силы вернулись к ней.

— В конторе был сегодня утром Аким Иванович и все узнал. Он рассержен очень. Собирается отказать тебе и подать заявление прокурору, — деловым тоном сказала она.

Аркадий Сергеевич нервно ходил по комнате, то вынимая платок, то снова укладывая его в карман.

— Как ты мог это сделать?! — после молчания задумчиво произнесла Лидия Андреевна.

Он хрустнул пальцами.

— Ах, подлец, подлец! — воскликнул он возмущенно.

Лидия Андреевна обратила к нему лицо.

— Не мог утерпеть! — воскликнул он снова.

— Кто? — спросила Лидия Андреевна.

— Кто? Елизарка этот! Я просил его. До отчета далеко.

Лидия Андреевна удивленно посмотрела на мужа.

— Да! — продолжал он злобно. — Я бы мог отыграться. В последнее время мне повезло. Я бы вернул и сотней-другой заткнул бы ему глотку. Мерзавец!

— Аркадий! — с болью воскликнула Лидия Андреевна. — Ты ли это?

— Ах, оставь эти патетические восклицания! — с ожесточением ответил он, и, то быстро ходя по комнате, то останавливаясь на мгновение, горячо заговорил:

— Я, Лидия Андреевна, я! Мне надоела эта скучная жизнь в вечной работе, жизнь крота, живущего в норе. Я видал жизнь, ради вас отрекся от нее, да, ради вас! И теперь вернулся к ней. Я всегда чувствовал потребность сильных возбуждений, вина, карт, общества. В этом нет ничего порочного. Да-с, ничего! И эти несчастные деньги я не украл, а нечаянно растратил, и я вернул бы их, если бы не эта гадина! Какой-нибудь месяц — я отыгрался бы с лихвой. А теперь все прахом! — он нервным движением расстегнул жилет и упал в кресло.

Нет, это говорит не он! Это говорило в нем отчаянье; желание скрыть свой стыд вызвало эту циническую речь. Так не меняются быстро люди!..

Лидия Андреевна встала и подошла к нему.

— Оставим все это, — сказала она кротко, — никто тебя не упрекает, теперь надо думать, как избавиться от позора.

— Разве я знаю! — грубо ответил он, и вдруг, закрыв лицо руками, прислонился к налокотнику кресла и глухо зарыдал. Реакция наступила быстро. Лидия Андреевна стояла над ним, и сострадание медленно размягчало ее сердце.

Он казался теперь ей не погибшим, а слабым, безвольным, как ребенок, увлеченный приманкой с дороги, и она уже готова была обвинять себя.

Она дотронулась до его плеча рукою и тихо сказала:

— Аркадий, перестань! Ты — мужчина! Соберись с духом и обсудим!

Его плач утих. Не поднимая головы, он глухо сказал:

— Мне стыдно! Я опозорен…

Она не нашлась, что ответить.

— Ах, если бы хоть ты оправдала меня… перед ним…

Она сдвинула брови и едва сдержалась от стона.

— После, Аркадий, — ответила она тихо, — поговорим теперь о деле. Сколько ты можешь уплатить денег? — Она села подле него на диван и тронула его наклоненную голову. Он схватил ее руку и прижал к лицу; она не отнимала ее.

— Плахов имеет тысячу, я могу достать тоже, даже две. Сколько ты? У тебя осталось что-нибудь?

— Ничего, — упавшим голосом ответил он.

Лидия Андреевна поникла головою. Разговаривать больше не о чем. Неминуемый позор ожидает их так же верно, как смерть.

— Ты сегодня же напиши ему письмо с заявлением, что оставляешь завод. Мы пошлем его рано утром.

— Лида! — Он поднял голову. Лицо его было красно и глаза припухли от слез, на нее пахнуло вином; она отодвинулась, освободив руку.

— Попроси ты! Уговори его! Он тебя послушает. Скажи, что я дам вексель! Он неравнодушен к тебе.

Краска прилила к ее лицу, она опустила голову, чтобы сдержать свое негодование. Разве он не знает, как груб этот Кривоносов, какое унижение должна она пережить для этого?.. Но через минуту она победила себя.

— Да! Я уговорю его. Я сделаю это для тебя!

— Милая! — Аркадий Сергеевич упал к ее ногам, целовал ее руки, колени, опустил голову ниже и целовал ее туфли с внезапным порывом возрожденной надежды, говоря бессвязно:

— Если бы ты знала! Ах, если бы ты знала! Я ведь люблю тебя. Ты мне, как Бог!

Она горько улыбнулась. Он увидел ее улыбку.

— Ты не веришь? Ты презираешь меня? Вор! Но я исправлюсь. Богом клянусь, исправлюсь! Мы вернем прежние дни. Лида, милая, выслушай меня. Я был виноват. Какое! Я виновен сейчас, но ведь и преступника судят. Лида, суди!..

Его страстная мольба, его горячие ласки растрогали Лидию Андреевну. Она тихо погладила его курчавую голову, как, бывало, гладила в прежние годы.

— Лида, это все, как сон, кошмар!.. Я встретился с однополчанами и вдруг словно сорвался. Мне так захотелось веселья, кутежей…

И он ей передавал, день за днем, в порыве внезапной откровенности, историю своего падения. Кутежи, попойки, карты и увлечение недостойной женщиной. Он говорил ей о порывах раскаянья и следом за ними новых попойках и кутежах среди пьяных офицеров, кокоток, безусых юнцов и дряхлых старцев…

Для чего он говорит ей все это? Разве она не знает уже всего? А как и когда — не все ли равно? И не слушая его речи, она думала свою думу. Спасти надо, надо ради детей, но идти и просить Кривоносова, идти на верное оскорбление, не зная результата — она не может. У нее нет столько силы и в ее власти только одно средство… «Мы способны только приносить себя в жертву»… Ведь эта мысль мелькнула у нее, когда она детям рассказывала сказку…

И ее охватило утомление, словно она сделала длинный, длинный путь…

А он то умолкал, то говорил снова.

Сумерки рассеялись, и наступил день. Лидия Андреевна словно очнулась и быстро встала.

— Я пойду к детям, а ты напиши письмо и приди тоже к ним, — сказала она.

Бонна уже проснулась, но дети еще спали. Их кроватки стояли рядом. Лидия Андреевна стояла над ними, смотрела на них и не могла наглядеться. Слезы наполняли ее глаза и медленно скатывались по щекам.

Крошечные беспомощные существа, что ожидает вас в будущем?

Катя спала, раскинувшись, разинув рот и закинув за голову руки.

Что ждет ее? Ах, крошка! То же, что каждую русскую женщину: полуобразование, замужество, а там — страданья; страданья личные, за детей, за мужа и глухая, безвестная борьба за жизнь, за свои маленькие права и безмолвные жертвы, принимаемые, как должное, а там смерть, часто неоплакиваемая даже детьми…

Витя спал, подложив ручонки под щеку, свернувшись калачиком.

О, не будь эгоистом! Вырасти сильным, честным, добрым, побори соблазны жизни и стань поборником правды! Будут искушать тебя — претерпи и в испытаниях жизни сохрани свою душу детски чистой!..

Витя раскрыл сонные глазки, увидел мать и, протянув ручонки, засмеялся.

— Крошка мой! — с судорожным плачем воскликнула Лидия Андреевна и, выхватив его из постели, прижала к своей груди. Катя проснулась тоже и встала в постели.

— Мама, поцелуй меня!

Лидия Андреевна взяла ее на другую руку и тоже прижала ее к себе. Они обхватили ее ручонками и прислонились к ее лицу своими горячими личиками.

— Ты плакала, мама? — спросила Катя.

— От радости, детка моя!.. Нет, фрейлен, — сказала она бонне, когда та вошла в комнату, — я сама их одену!

И, одевая детей, она целовала их ножки, ручки, каждый кусочек их тельца. Катя улыбалась и, время от времени, целовала мать. Витя уже лепетал:

— Слышь, матушка ты моя, фрейлен взяла снегу и стала девочку делать… большую! Ты нас пустишь сегодня кататься с горки? Катя как покатится и — бух!..

— Ах, вы, малыши мои! Давно вас не видел! — и Аркадий Сергеевич с веселой, беспечной улыбкой вошел в детскую.

— Папа! — с радостным удивлением воскликнула Катя.

Аркадий Сергеевич взял ее на руки.

— Ну! Гутен морген!

— Гутен морген, папа! — ответил Витя, протягивая губы.

— Ты написал? — спросила Лидия Андреевна. Он кивнул.

— Там на столе.

— Хорошо! Я сама отправлю письмо.

— Самовар подан, — сказала входя Маша. Лидия Андреевна вопросительно смотрела на мужа:

— Будем здесь пить, с детьми?

— С удовольствием!

Это была необыкновенная новость для детей. Им подали молоко и кашу, а папа с мамой тут же, за столом, пили свой чай.

Лидия Андреевна не уходила из детской, все время играя с детьми, разговаривая с бонной и с улыбкою слушая их болтовню.

Когда же Аркадий Сергеевич отпил чай, вышел и снова вошел в детскую и сказал:

— Я иду, Лида! — она встала и протянула ему по очереди детей.

— Люби их, Аркадий! — произнесла она дрогнувшим голосом, когда он целовал их.

— Я сама затворю дверь за барином, — сказала она Маше, и когда та ушла, обратилась к мужу и дружески положила ему обе руки на плечи: — Ты уедешь, Аркадий, а когда вернешься, все уже будет сделано. Только, милый, дай слово бросить эту жизнь, думай о детях! Ну… с Богом! Прощай!

В тоне голоса ее было что-то такое, от чего дрогнуло сердце Аркадия Сергеевича.

— Клянусь тебе! — ответил он растроганно. Она проводила его и некоторое время глядела ему вслед, а он оглядывался и кивал ей головою.

Заперев дверь, она снова вернулась в детскую.

— Фрейлен, вы сегодня поведите детей гулять до завтрака, сейчас! — и опять сама одела детей и, осыпая поцелуями, проводила их в садик…

И, наконец, она осталась одна. Она огляделась в детской, вдруг увидела Витины туфельки и, схватив их, со стоном прижалась к ним губами. Потом очнулась и с туфелькой в руке пошла по комнатам.

Спальная. Здесь сколько переговорила она с Аркадием, радуясь, что пришел конец их пути, и труд их увенчан успехом!

Столовая. Сколько в ней в торжественный день вступления Аркадия в должность было произнесено речей, восхваляющих его, сколько добрых пожеланий, горячих приветствий!

Гостиная. Каждый гвоздик вбит по ее указанию, картины, портьеры — все она сама развешивала, с любовью убирая комнаты, свидетелей ее счастья.

Счастья! Его-то и не оказалось…

Кабинет. Она вошла в большую комнату, — с книжными шкафами, с чертежным столом, с строгой кожаной мебелью и письменным столом посредине, заваленным журналами, каталогами, брошюрами в нераспечатанных бандеролях, — и опустилась у стола в кресло.

На бюваре лежало небрежно написанное письмо.

Лидия Андреевна взяла его и прочла.

Ссылаясь на нездоровье, Аркадий Сергеевич просил Кривоносова освободить его от наблюдения за заводом.

Она опустила голову… Так рушатся надежды!..

И она сидела долго-долго, не шевелясь, почти не дыша, то отдаваясь воспоминаниям, то переживая прошедший день с его ударами, то думая о своем решении, Аркадий и детях. Кому она нужна теперь в своем бессилии…

«Мы способны только приносить жертвы!..» Она вздрогнула и словно проснулась. Тихая улыбка скользнула по ее губам.

Она протянула руку, достала бумагу и конверты и быстро начала писать письма.

Первое — Кривоносову.

Спора нет, что муж ее поступил очень худо и достоин всякого порицания, но она просит за него ради детей, остающихся сиротами. Опозоренное имя тяжелее смерти, и ее мужу не будет никакого исхода, если он не пожалеет его и не откажется от своего жестокого решения. Она просит о помиловании в память усопшей.

Лидия Андреевна четко подписала свое имя и, сложив письмо, написала на конверте адрес, прибавив: «вручить немедленно».

Потом она написала мужу, но всего две строки…

И осталось последнее…

Спокойно выдвинув ящик стола, она вынула револьвер, — тяжелый, безобразный бульдог с коротким стволом, — нашла патроны и зарядила его.

Жизнь после всего пережитого ею была для нее немыслима. Любовь поругана, надежды разбиты, и опозорено имя того, для кого она не жалела своей крови. Никогда пережитое не изгладится из ее памяти, иначе, как со смертью. Для чего жить?.. Дети?.. Они будут счастливы и без нее. Бесконечно сильна материнская любовь, но она нужнее материнскому сердцу, чем детям для их благополучия…

 

Кухарка сказала Маше:

— Иди-ка в комнаты скорей! Что-то страх громыхнуло!

Маша пошла и через минуту с воплем бежала по комнатам, по двору, по заводским мастерским, разнося ужасную весть о смерти барыни, а еще несколько минут спустя рассыльные бежали во все концы; в квартире Аркадия Сергеевича толпился народ. Плахов, сломя голову, летел в город, а Роксанов, задыхаясь от усталости и волнения, стоял на коленях подле Лидии Андреевны, держа в руке ее медленно охлаждающуюся руку.

Она лежала, согнувши ноги, на боку; лицо ее было покойно, глаза смотрели с бесконечной тоскою и тихо гасли, и казалась она маленькой, маленькой…

VII

Плахов помчался в город, чтобы найти Аркадия Сергеевича, сообщить ему страшную весть и привезти на завод. Извозчик гнал свою лошадь вскачь, но Плахову все казалось, что они едва плетутся, и он, волнуясь, то грозил извозчику, то умолял его ехать скорее.

В голове его был хаос. Эта неожиданная катастрофа для него никак не согласовалась с «порядком вещей», являлась безумной, нелепой.

и в то же время он всем существом своим чувствовал, что с Лидией Андреевной не могло случиться иного, т. е. того, что было бы в «порядке вещей».

Негодование до ярости, глубокое сожаление, злоба на свою недогадливость чередовались в его душе. Потом он думал, как сообщить о случившемся Аркадию, как он примет страшное известие, как успокоить его, и сгорал нетерпением окончить скорее эту тяжелую, взятую на себя обязанность.

Не доезжая шагов десяти до Института, он выскочил из саней и вбежал в подъезд.

Узнавший его швейцар встретил его дружески почтительным поклоном. Плахов торопливо кивнул ему и сказал:

— Вызови мне, Еремей, Аркадия Сергеевича! Поскорее только.

— С полчаса времени, как ушли, господин Плахов! — ответил швейцар.

Плахов вытаращил на него глаза.

— Куда? — спросил он растерянно. Швейцар чуть заметно улыбнулся.

— А этого не могу знать!

Плахов вышел на подъезд и с отчаяньем огляделся, словно думая здесь, на площади, увидеть Аркадия.

Извозчик, дергая лошадь, подъехал к нему.

— Назад прикажете?

— Назад, назад, — пробормотал смущенно Плахов и вдруг оживился.

— Постой-ка! Я сейчас! — воскликнул он, подошел к саням, и, отвернув полу шубы, к изумлению извозчика, стал вытаскивать из бокового кармана пиджака всякие письма, записки, счета и визитные карточки. Положив все на сидение саней, он стал быстро пересматривать визитные карточки и, наконец, радостно схватив одну, упихал все назад в карман, запахнул шубу и садясь в сани, сказал:

— На Николаевскую, 34!

Извозчик задергал вожжами и погнал лошадь.

Плахов нашел в кармане карточку Чугреева и погнал к нему.

Чугреев когда-то богатый барин, промотавший свое состояние и два небольших наследства, а потому привыкший к беспечной жизни, состоял агентом при одной большой фабрике и, имея от нее тысячи четыре, продолжал жить, хотя и сократившись в расходах, но не изменяя своим привычкам и вкусам.

Когда Плахов приехал к нему и, отстранив изумленного лакея, ввалился в гостиную в высоких сапогах и своем рабочем пиджаке, Чугреев, только что встал с постели и пил кофе за маленьким столом в своей уборной.

С лицом выражающим строгое недоумение он вышел к Плахову, запахивая халат, но едва узнал его, как лицо его тотчас озарилось приветливой улыбкой, и он стал суетиться.

— Ах, вот неожиданно! — затараторил он. — Прошу садиться. Простите, что в халате. Вчера был на одной попойке и заспался. Вы-то, чай, с шести утра за работой, а я об эту пору только в постель! Ха-ха! Не хотите ли кофе? Чашечку! Иван! Нет, не хотите? Убирайся, не надо. Да что вы стоите, вы бы присели. Чем могу служить?

Он снова запахнул халат и стоял перед Плаховым, маленький, лысый, с расчесанными крашеными бакенбардами и вздернутым носом. Плахов быстро сказал:

— Мне надо Аркадия Сергеевича! У него жена застрелилась. Где он; может, вы знаете?

— Жена?! Застрелилась! — Чугреев опустился в кресло и разинул рот.

— Скажите, какое несчастие, — произнес он опомнившись и вставая, — такая красивая дама!

— Знаете вы, где можно его найти? — повторил Плахов.

Чугреев развел руками.

— Вот уж!

Потом он с важным видом стал тереть свой нос. Плахов нетерпеливо шагал по комнате.

— Два часа! У Кюба завтракает… нет, у Контана!.. Вчера они сговаривались с князем и Розенталем… вот! — он вдруг щелкнул себя по лбу. Плахов остановился.

— Поезжайте вы на угол Морской и Гороховой. Меблированные комнаты. Там Дарья Яковлевна Антарова. Он у ней! Да!

Плахов отшатнулся.

— Кто она?

Лицо Чугреева приняло выражение сатира.

— Ха-ха! Кто? Хорошенькая женщина и — этим все сказано! Он ее взял у Агмадзинова. Там ищите!

Плахов брезгливо отвернулся от Чугреева и пошел в переднюю. Лакей уже держал его шубу.

— Антарова, не забудьте! — сказал Чугреев и повторил вздыхая: — Жаль, жаль. Такая красивая дама!

Плахов сбежал с лестницы и через минуту уже гнал извозчика на Морскую,

Ум его прояснился. Теперь смерть Лидии Андреевны начинала казаться ему уже «в порядке вещей», но душа его возмутилась еще сильнее. Какая мерзость! Что делает жизнь! В ту минуту, когда она спускала курок, он с этой Антаровой, быть может… тьфу!

Плахов яростно плюнул.

Он остановился у подъезда, узнал от швейцара дорогу к Антаровой, узнал, что Аркадий действительно у нее, и, сбросив швейцару свою шубу, легко взбежал по лестнице и отворил незатворенную дверь.

Перед ним протянулся полуосвещенный коридор.

Плахов решительно пошел вперед и вдруг на повороте у двери услышал голос Аркадия.

Он рванул дверь и вошел.

Мягкая мебель, мягкие ковры, портьеры, два громадных зеркала, по углам — этажерки с безделушками, по стенам — веера и портреты, и у стола, с винами и закуской, полулежа на диване, Аркадий Сергеевич обнимал молодую, красивую брюнетку.

При виде Плахова она вскрикнула и выскользнула из рук Аркадия Сергеевича. Он изумленно оглянулся и вскочил, увидев Плахова.

Плахов не дал ему опомниться.

— Бросьте эту женщину и поедем, — сказал он резко, — ваша жена застрелилась!

— Ах! — вскрикнула брюнетка.

Аркадий Сергеевич как-то странно вздрогнул, словно подпрыгнул.

— Я на минутку, — сказал он растерянно брюнетке и стал аккуратно складывать салфетку.

— Помогите ему найти шубу и шапку! — грубо сказал Плахов женщине. Она послушно исполнила его приказание…

Морозный воздух освежил голову Аркадия Сергеевича. Он высунулся из поднятого воротника и тихо спросил:

— Она говорила с Кривоносовым?

Мысли Плахова совсем прояснились. Совершенно в «порядке вещей»! Что за человек!.. И он ответил с презрением:

— Не беспокойтесь! Она послала ему письмо.

Аркадий Сергеевич сконфузился и смолк.

Спустя еще немного он спросил:

— И совсем?.. Т. е. надежды нет?

— Кажется, «совсем»! — ответил Плахов, но не выдержал более и, обернувшись всем корпусом к Аркадию Сергеевичу, сказал грубо и запальчиво:

— Я никогда не ожидал от тебя столько мерзости. Никогда! Я не увлекался тобою, как она, но считал тебя порядочным человеком, а ты… ты — скот!

Его глаза сверкнули гневом; он резко отвернулся и замолчал. Аркадий Сергеевич только съежился и ничего не ответил. Он был убит, подавлен, и в голове его царила какая-то болезненная пустота.

Так они молча доехали и молча вошли в раскрытые настежь двери квартиры. В гостиной толпился народ, Аркадий Сергеевич вошел, и все вдруг смолкли при виде его.

Впереди всех он заметил Кривоносова, высокого, плотного мужчину купеческой складки, с красным лицом и коротко подстриженной бородкой. Сознание позора вдруг бросилось ему в голову. Он робко поднял вопросительный, тревожный взгляд на Кривоносова и тот, словно отвечая на него, выдвинулся и протянул ему руку.

Аркадий Сергеевич рванулся к нему, его апатия разразилась судорожным плачем, и, припав к плечу Кривоносова, он захлебываясь проговорил:

— По-жалейте! Прости-те! Я… вам…

Кривоносов осторожно отстранил его.

— Ну, что там. О чем… Бог простит!.. Вы на нее взгляните, — сказал он благоговейно.

Кто-то повел Аркадия Сергеевича. Проходя через кабинет, кто-то сказал ему «здесь», и он увидел на ковре большое черное, еще сырое пятно. Его ввели в спальную и оставили. Он робко подошел к постели.

Труп Лидии Андреевны лежал вытянувшись со сложенными руками, прикрытый простынею, и она, казалось, спала. Смерть наложила на ее лицо свою строгую печать.

Аркадий Сергеевич со стоном упал на труп и зарыдал. Он вскрикивал, хрипел, лаял, как собака, и в соседних комнатах с ужасом прислушивались к этому взрыву отчаянья. Потом все вдруг смолкло.

Роксанов осторожно вошел в комнату и, увидев обессиленного Аркадия Сергеевича, привел его в чувство.

VIII

Наступил вечер.

Аркадий Сергеевич лежал на софе в полубесчувственном состоянии.

Из гостиной глухо доносился до него монотонный голос псаломщика.

Это чтение на миг возвратило его к ужасной действительности. Там, за дверью, посреди комнаты на столе лежало тело его жены, наложившей на себя руки; но то же монотонное чтение вновь погружало его в полубесчувственное состояние, в то время, как в голове возникали, яркие до воплощения, образы.

Он сирота. Старая тетка везет его в Петербург и оставляет в кадетском корпусе. Игры, шалости, зубрежка, наказания, маршировка, карцер, старый дядька, добродушный немец, первый силач в лице курносого, рыжего кадета Зубилина — все сливается в сплошной хаос, где смех перемешан со слезами, детская радость с тоскливой скукою. Рождество… Все разъехались, только девять несчастливцев, в числе которых и он, сиротливо бродят по опустевшим классам. Вот он, маленький, прижался к уголку огромной парты и плачет горькими слезами, тоскуя о своем одиночестве…

Старшие классы. Франтовство, белые перчатки. У него много семейных домов, куда он ходит по воскресеньям и на праздники. Идя первым, он за деньги пишет сочинения, исполняет чертежи… Последний класс; война и неожиданный выпуск в офицера, а там трудный поход. Веселая жизнь с ежедневной опасностью быть убитым. Деньги текут водою: карты, кутежи, бессонные ночи, а следом форсированный переход, стычка, стоны раненых, смерть… Вот Зубилин; бежит вперед, кричит и вдруг, повернувшись волчком, падает ничком на землю, а через его труп уже бегут, кричат… огромный турок замахнулся прикладом, но у него револьвер. Выстрел, и турок, вытаращив глаза, роняет ружье и медленно, словно куль, опускается на землю… а там стоянка и опять карты, попойка, откуда-то явившиеся женщины. Кровь и вино; озверение; торжество плоти над духом, угар от убийств, от вина, от карточного азарта… Мир — и торжественное возвращение на родину. В каждом городе балы и обеды и торжествующая разнузданность страстей…

И вдруг все по-иному…

Вот он едет в Саратов к полоумной тетке. Его принимает местное общество; он ездит на обеды, балы, вечера, и встречает Лидию Андреевну, тогда Лидочку. Высокая, с смотрящим вдаль мечтательным взором, экзальтированная, с пылкою речью о любви к меньшей братье, о вечной истине, с жаждою живой работы.

Как она сразу, вдруг, перевернула весь его мир, нарушила его безразличное довольство! С каким изумлением и восторгом он слушал ее речи, как стыдно стало ему своей жизни, как вдохновлялся он ею и делался сильным, самоуверенным. Победить мир ради нее, пересоздать человечество!.. Вот она перед ним, как живая.

Лицо ее горит, глаза ласково светятся, она говорит, и он слышит ее голос:

— Стоит только захотеть. Вы молоды и все можете. Немножко поучитесь и выдержите экзамен, а там окончите, будете с высшим образованием и перед вами все дороги. О, если бы я была мужчиной!

— Что бы тогда было?

— Я добилась бы такого положения, в котором можно было бы много-много делать настоящего добра! Я сделалась бы чем-нибудь очень важным, ну — сановником — и служила бы только бедным и слабым. Я бы… — и тут, она смеясь перебила себя, — всех людей переделала!

Иногда она была грустна и, ломая руки, говорила:

— Ничего не сделаю. Умру здесь в глуши…

И тогда он чувствовал себя сильным. В его памяти воскресали ощущения этой силы, уверенности, что он даст ей полную деятельности жизнь.

И как это вышло? Они вместе, они сидят в саду. Светит луна, воздух душен, мигают звезды и чуть дышит природа, а он обнимает ее и говорит ей о будущем счастье совместной работы…

Он снял мундир и засел за книги, а через четыре месяца они уже в Петербурге, муж и жена, и он ходит на лекции в институт, а она на курсы.

Трудная жизнь с постоянной заботой о деньгах. Но он только ведь слыхал про эти заботы, и ни разу не видал ее лица, омраченного думой.

Сколько в ней было энергии, веры в жизнь, в него!..

Он очнулся и прислушался. Нет, это не та песенка, которую она напевала у кроватки Кати; это заунывное чтение псаломщика!

Он сел на софу и обхватил голову руками…

Он, правда, уставал! Иногда припоминалась ему разгульная жизнь и работа становилась противной.

Он вдруг бросал лекции, чертежи и, мрачный, валялся на диване. Она не корила его.

Вот возвращается она вечером с уроков свежая, бодрая, веселая.

— А ты все валяешься? — говорит она ему звонким голосом. — Хоть бы прошелся. Смотри, шерстью обрастешь. Ты бы развлекся, что ли. У нас есть деньги. Пойди, сыграй на бильярде! Да ну же, я за тебя чертить буду!

Стыд охватывал его, и он снова работал, не зная усталости.

Встречались товарищи однополчане и он закучивал с ними, случались измены, а она?.. Всегда та же, только раз она сказала ему дрогнувшим голосом:

— Аркадий! Не обмани моей веры в тебя!..

И она не считала мелких обид.

А как она радовалась, когда он окончил, а потом был оставлен при институте. А когда его сделали профессором, она плакала и говорила:

— Вот… я знала!

И, наконец, приглашение на завод. Она сказала:

— Теперь мы достигли всего. Больше нам ничего не нужно, станем трудиться дня других!

Всегда экзальтированная, страстная, она хотела, чтобы он совсем отрешился от личной жизни.

Аркадий Сергеевич вздохнул.

Пора постоянного контроля прошла. Можно было отдохнуть, забыться.

Дела завода требовали постоянных сношений с различными лицами. Обеды и ужины по ресторанам — обычная вещь.

Ей не надо было принимать этого так близко к сердцу. Все из-за этой щепетильности, ненормальной идеализация всего, к чему она прикасалась…

Аркадий Сергеевич встал и медленно в темноте стал ходить по ковру, забыв о страшном, еще сыром, пятне на его середине.

Все из-за этого!..

Он стал избегать дома, потому что ему наскучили постоянные упреки.

Все было не по ней!.. Его приятели все худы и дрянны. Кого ей надо было? Плаховых, Роксановых, ходячих доктрин и восторженных дон Кихотов?..

Постоянная игра в идеи может и надоесть. Хочется реальной жизни и хоть немного ее благ и ничего бы не было, — отнесись она ко всему хотя так, как тогда раньше, в студенчестве.

Она сама гнала его развлечься, а тут?..

Он тряхнул головою.

Ну, да! Эти деньги — промах, малодушие, ошибка, но не преступление…

Измена?.. Он бы порвал эту связь. Эта женщина для него то же, что лихач, что завтрак у Кюба…

Нет, в последнее время она стала требовательна до жестокости. В ней появилась какая-то придирчивость…

Катастрофа была неминуема. Да! И даже в ней она оказалась экзальтированной фантазеркой. Разве это нужно было?

Ну, разойдись! Он мог давать ей деньги, и все было бы мирно, хорошо…

Дверь слегка отворилась и через щелку раздался голос Маши:

— Барин! Аркадий Сергеевич!

Он не отозвался. Тогда Маша распахнула дверь и, переступив порог темного кабинета, окликнула его еще раз.

Аркадий Сергеевич вздрогнул и очнулся от своих размышлений.

— А? Что? Чего тебе, Маша?

— Пожалуйте! Сейчас панихиду служить начнут. Батюшка уже пришли.

— А, панихиду!.. Сейчас!..

Аркадий Сергеевич провел по лицу рукою, устало потянулся, чувствуя себя всего изломанным, и вдруг по лицу его скользнула слабая улыбка.

Собственно говоря, все к лучшему. Еще несколько дней испытаний и там — полная свобода…

Но что-то в самой глубине души Аркадия Сергеевича возмутилось, и не дало ему даже в мыслях окончить начатой фразы.

«Ах, подлец, подлец», — произнес он почти вслух.

Потом он сделал строгую, сосредоточенную мину и вышел из кабинета в гостиную, где лежало тело его жены.