Андрей Зарин «Подруги»

(Рассказ из быта акробатов).

I.

Если вы в афише цирка, балагана или просто заезжей труппы, обещающей «невиданное» представление в зале местной гостиницы, прочтете в числе артистов: «братьев», «сестер» или «семейство» таких-то, то знайте, что в большинстве случаев, эти артисты такие же братья, сестры, отцы и дети между собою, как и всякие случайно встретившиеся друг с другом люди.

Роднит их обыкновенно нужда да знакомое дело, и кочуют названные братья и сестры из города в город до той поры, пока не надоедят друг другу до смертельной вражды.

Неустрашимые канатоходчицы, американки, знаменитые «сестры Броун» явились такими же случайными родственницами, представляя собою товарищество на паях, причем старшая, Клара, заведовала административной частью и финансовой, т. е. заключала контракты, получала жалованье, выдавала на расходы и изобретала номера; младшая же, Эльза, приняла на себя хозяйство, т. е. при их кочевой жизни, имела все объяснения с прислугой, следила за гардеробом, заботилась о канате, сетке, балансах и во всех случаях своей жизни, кроткая и покорная, подчинялась энергичной и властной Кларе.

II.

Клара Броун, несмотря на свои 32 года, была удивительной красоты; брюнетка с длинными, черными волосами, черными сверкающими глазами и обольстительным ртом. Среднего роста, с пышною грудью и тонкой талией, со столь развитым телом, что оно казалось словно отлитым из стали, Клара Броун в трико и ярко-красном корсаже могла бы служить моделью художнику для изображения энергии и воли.

Еврейка Западного края, она рассказывала, что ее чуть не пятилетним младенцем украла бродячая труппа и увезла в Австрию. Там она быстро освоилась с новыми людьми и полюбила кочевую жизнь, как полюбила тяжелое ремесло акробата.

Бродячая труппа состояла из старика отца, матери, двух сыновей и дочери. Клара Броун, тогда Сара Рубин, являлась шестым членом их семейства. Огромный фургон, представлявший целый передвижной дом, запряженный парою кляч, медленно переезжал из города в город, из деревни в деревню, всегда поспевая попасть на местную ярмарку или местный праздник.

В их жизни было много поэзии, и Сара скоро забыла своих родных и родину. Ее успехи поражали добродушных Тиле.

— Раз, два, три, гоп… — кричал старик Тиле, быстро поднимая кверху ноги Сары и уже по третьему разу она смело задвигала своими худенькими ручками и прошла аршин десять.

— Это хлеб наш… — говорил в тот же вечер старик своей жене: — она всему выучится.

И, действительно, с такою же легкостью она выучилась закидывать назад голову, касаясь руками земли или, сидя на земле, прикладывать голову и плечи к вытянутым ногам. Ее крошечное сердце не знало страха и она только радостно вскрикивала, когда могучий Альфред Тиле перебрасывал ее, как куклу на руки своего брата, Карла.

Когда ей исполнилось семь лет, семейство Тиле решилось в первый раз показать ее публике. Она вышла на подмостки балагана, крошечная, словно игрушка, с большими сияющими радостью черными глазами, распущенными кудрями, в белом корсаже, усыпанном серебряными блестками — и грубой толпе показалась небесным ангелом. Когда же эту блестящую пушинку стали перебрасывать с рук на руки, каждый раз с риском разбить ей голову, когда старик Тиле велел стать на свои плечи Альфреду, на плечи Альфреда — Карлу и уже ему на голову стала крошечная Сара, а потом с криком упала на руки старика — восторг толпы перешел всякие границы, и на подмостки балагана градом посыпались деньги, яблоки, апельсины. Это был полный триумф маленькой Сары, приковавший ее на всю жизнь к балаганным подмосткам. Сара была артисткой в душе. Каждый еврей — поэт и энтузиаст, а ко всему старик Тиле, любивший свое ремесло, как жизнь, сумел перелить эту любовь в душу восторженной Сары.

Случалась, ночь заставала их где-нибудь за городом. Они сворачивали свой фургон в сторону от дороги и останавливались для ночлега. Альфред и Карл набирали хворосту, Эмма — бледная и худосочная — доставала провизию и котелок для воды, разжигали костер, и все ужинали, а потом отдыхали. Эти ночи навсегда запечатлелись в памяти Сары.

Тихий, недвижный воздух был исполнен летней томительной неги. В темном небе ласково дрожали звезды, вдали слышался протяжный крик аиста, — а кругом бесконечный простор, охваченный бесконечным покоем. Догорал костер. Эмма уходила в фургон, братья вытягивались на земле, старик сидел, гладя голову Сары, и говорил ей о призвании служить любимому делу.

— Все Тиле, из рода в род, — говорил он с гордостью, — были странствующими артистами. В этом фургоне я помню, умирал мой дед, и в нем же я закрыл глаза отцу. И мои дети пойдут по той же дороге, хотя год от году нам становится труднее жить своим делом. Всякий норовит устроиться в городе при цирке. Власти нас преследуют, словно мы воры. Дети бросают родителей и бегут в города служить у людей приказчиками, вместо своего честного ремесла, Не то было в прежнее время… — И старик начинал вспоминать прежние годы. То-то было веселье. С барабанным боем входили они в город и их встречали радостными криками. Серебряные и золотые монеты сыпались к ним в карманы, девушки искали их любви, мужчины — компании, и у них всегда было разливанное море. А какие были артисты!

Речь его лилась неудержимым потоком и сердце Сары распалялось любовью к своему делу. Ей слышались крики и рукоплескания толпы, она видела восторженные лица, чувствовала затаенное дыхание зрителей.

III.

Сара росла и хорошела. Теперь ее уже не перебрасывали с рук на руки, и она выходила на сцену, как полноправный товарищ. И чего она не знала. Она изучила партер, и никто смелее ее не делал сальто-мортале с полу, она знала каучук, эквилибр; турникен и трапеция были ее послушными орудиями, и, наконец, она изучила проволоку и канат. Но ей всего казалось мало. Каждый номер она изучила до совершенной чистоты, так что движения ее можно было измерить числом; пылкий ум ее изобретал все новые трудности, и Сара Тиле одним своим именем на афише привлекала восторженных зрителей.

И с каждым днем она хорошела. Неразвитой стан стал приобретать пышные очертания, ноги сформировались и окрепли, смуглые щеки покрылись нежным румянцем, а большие черные глаза засверкали, как звезды, гордо выдавая всю энергию души своей владелицы.

Глядя на нее сверкающими взорами, все мрачнее и мрачнее делались братья Тиле и, радостные при ней, становились темнее тучи, едва сходились вместе.

Старик Тиле умер. Он умер в своем фургоне, в том самом углу, где когда-то окончили скитальческие жизни его дед и отец, умер в то время, как его дети и Сара давали представление в местном цирке.

Они вернулись домой поздно вечером и, вместо отца, увидели холодный труп и над ним причитающую старуху мать.

Семья осиротела. Старика отца свезли на кладбище, и в темном фургоне стало вдруг тесно и душно, словно перед нависшей грозою. Братья мрачно смотрели исподлобья и перестали говорить друг с другом. Мать и Эмма тихо плакали, а Сара молча убивалась, чувствуя, что в восторженном старике она потеряла часть своей души.

На другой день после похорон они покинули город. Перед отъездом старший брат, оставшись наедине с Сарою, сказал ей дрогнувшим голосом:

— Ты свободна. Может, теперь ты не захочешь остаться с нами?

Сара удивленно посмотрела на его и покачала головою.

Как он может спрашивать ее об этом. Она считает себя их сестрою и никогда не расстанется с ними.

В это мгновение младший брат поспешно вошел в фургон и с исказившимся лицом подозрительно взглянул на старшего.

— Она остается с нами, — сказал Альфред.

Карл вздрогнул и пошатнулся.

— Она говорит, что считает себя нашею сестрою, Карл! — сказал Альфред, поняв состояние брата. Карл вздохнул с облегчением и лицо его выразило счастье; но только на мгновение. Альфред тоже нахмурился, и в душном фургоне опять стало тесно и страшно.

Они остановились на ночлег в поле. Была тихая летняя ночь. Звезды слабо мерцали, потому что луна во всей своей красоте, плыла по небу и заливала землю своим волшебным блеском. Костер давно погас. Сара, Эмма и мать спали в фургоне, оба брата лежали у потухшего костра. Саре стало душно. Она тихо вышла из фургона и легла на землю. Подостлав под себя узкий ковер. Смотря в чистое небо, она дремала, как вдруг до ее слуха донесся отрывочный разговор двух братьев и наполнил ее сердце невыразимым смятением.

— Альфред… — произнес Карл. — Я тебя люблю, но не могу терпеть дольше. Иногда мне приходит мысль зарезать тебя… Ты спишь… — и Карл приподнялся на локтях. Сара вздрогнула, увидев его лицо, искаженное мукой.

— Нет, — глухо ответил старший брат и потом прибавил: — я тоже.

— Вот видишь, — воскликнул Карл: — раньше стоял между нами отец. Теперь нет его. — Он помолчал и потом снова воскликнул: — но так нельзя, я ведь люблю тебя, что делать.

На некоторое время наступило молчание. Сара слышала, как бьется ее сердце. В тишине раздался глухой голос Альфреда.

— Я тоже люблю тебя… сделаем так. Спросим ее. Кого она выберет, тот останется здесь… другой уйдет… Она тебя выберет, — прибавил он хрипло.

Сара вдруг вскочила на ноги и воскликнула.

— Никогда, я уйду от вас лучше.

Братья быстро вскочили то же. Они все словно обезумели.

— Возьми его тогда, — сказал Карл, указывая на Альфреда, — только останься.

— Нет, его! Он моложе, — сказал Альфред, и их лица исказились от страха расстаться с нею.

Сара горестно заломила руки,

— Никого, никого, о братья, не ссорьтесь. Не ссорьтесь, милые, я уже выбрала…

Братья отступили от нее.

— Кого? — пылко крикнул Карл.

— Ремесло наше, — тихо ответила Сара: — я для него живу, им живу, кроме него ни о чем не думаю. И могу ли я стать женою, мое тело тогда одрябнет, мои мускулы ослабнут. А потом я стану матерью… нет, нет. Я люблю свое дело, свой хлеб… Слушайте, — заговорила она горячо, восторженно: — останемтесь вместе, будем, как братья. Хотите я остригу волосы и надену мужской костюм и будем работать все трое. А, старик увидит нас и благословит. Ведь мы одинаково любим наше дело, едим один хлеб.

Братья угрюмо молчали.

— Выйди за кого-нибудь из нас, — глухо сказал Альфред: — мы любим тебя.

Сара всплеснула руками, села на землю и горько заплакала.

Зачем она — женщина, зачем существует эта глупая любовь, вот она ссорит двух братьев и выгоняет ее из дому…

Братья умели сильно чувствовать, но не умели говорить. Они молча постояли подле плачущей Сары и пошли к коновязи, где легли на землю и завернулись в свои одела.

IV.

Совместная жизнь стала невозможной. Сара поняла это и решилась расстаться с дорогим ей фургоном. Но, несмотря на свою энергию, она не могла сделать этого открыто и оставила его потихоньку, в то время, как пошли снимать помещение в городе под сцену.

Она села в первый отходивший поезд и через 8 часов была в Вене. Там она переменила свое имя и стала Кларою. Боясь встретиться с друзьями, она переменила и работу и занялась только канатом. Успех сопровождал ее всюду; но она тосковала по фургоне, по бледнолицей Эмме и по влюбленным в нее братьям.

Иногда в минуты тоскливого отчаянья ей хотелось с победным криком броситься вниз с каната, с высоты 10 саженей…

Кто может быть один, чья душа не устанет от безмолвного одиночества и не возжаждет любви и участия?.. Порою Кларе казалось, что она сделала ошибку, и тогда она начинала выбирать одного из двух братьев и снова отдавалась отчаянью, потому что оба были ей одинаково милы.

От своего отчаянья она спасалась только канатом. И чего она на нем не делала, до какой безумной отваги не доходили ее упражнения…

Стихали шум и крики, едва она показывалась на крошечной платформе у каната. Смолкала музыка (потому что под такт музыки идти легче) и в мертвой тишине слышались только плеск фонтанов да отдаленный шум города. На высоте 8, 10, 12 саженей она плавно скользила по узкому канату, презирая всякую опасность. Она ходила и прямо и пятясь, и боком. Ходила без баланса, ходила с мешком на голове и, в погоне за страхом выдумывала новые и новые номера, но чувство страха не посещало ее ни разу.

V.

Ей было 28 лет, когда она приехала в Россию и юркий импресарио привез ее в Нижний на ярмарку. Клара производила фурор в течение трех недель. Потом ярмарка закрылась; импресарио, оставив Кларе 50 рублей, тайком уехал из города, и Клара осталась одна.

Это была первая неудача в ее артистической карьере; но она не потерялась и тотчас предложила свои услуги в ближайший цирк.

С этого времени она осталась в России. Она быстро выучилась говорить по-русски, освоилась с нравами, и ей полюбился широкий размах русской удали, полюбилась простота и доброта русской души и только в России она стала забывать мало-помалу свою тоску по фургону и двум братьям, свое сиротливое, но гордое одиночество.

Душа ее просыпалась и жаждала любви и жизни.

VI.

Это случилось в Саратове. Она остановилась в нем проездом на три дня и согласилась на три представления в знакомом цирке. И здесь, сидя в цирке, она в первый раз увидала Жана Крозе, попросту Ивана Красова, и поразилась им, его ловкостью и смелостью. Молодой, стройный, с черными усиками на бледном лице с наглыми глазами и причёской а ля Капуль, он, действительно, словно играл со смертью, работая на проволоке. Слабо натянутая проволока, как веревочка, через которую прыгают дети, качалась во все стороны.

Жан Крозе без лестницы, прямо с земли, взявшись за проволоку руками, в один миг очутился на ней и пошел, плавно покачиваясь из конца в конец. Словно на ровном полу он бегал по ней, садился, вставал, прыгал и в довершение всего потребовал самовар. И вот, когда на сцену вынесли кипящий самовар на подносе, с чайником и стаканом, произошло самое дерзкое и смелое, что когда-либо видела Клара.

Жан Крозе взял поднос с кипящим самоваром и донес его до середины проволоки, здесь он медленно стал подгибать ноги и вдруг опустился на проволоку, поджав по-турецки под себя ноги. Затем он поставил на свои колени поднос, налил себе стакан чаю, медленно выпил его и, поднявшись вместе с подносом на ноги, снова пошел по проволоке.

Цирк огласился шумными рукоплесканиями. Жан Крозе сдал поднос, спрыгнул на песок и, небрежно поклонившись, ушел с арены. Клара сидела пораженная и восхищенная. Только понимающий дело мог оценить всю отчаянную наглость этой проделки.

Она тотчас прошла за кулисы и подошла к Ивану.

— Вы первый, смелостью которого я поразилась. Благодарю вас, — сказала она, крепко, по-мужски встряхивая ему руку.

— Не на чем, — небрежно усмехаясь, ответил Иван. — Пустая штука.

«И цены себе не знает, — настоящий русский», — подумала Клара.

— Он, мамзель, и не такие штуки выкидывает. Ему все трын-трава, — вмешался в разговор Антон Таиров, наездник.

— Он смелый, — с восторгом сказала Клара, обжигая взглядом Ивана.

— Никакой и смелости нет, — ответил Иван. — Просто перед выходом выпил для куражу. А шею сломать все равно придется. — Он кивнул головою и пошел переодеваться.

— Как выпил? — не поняла Клара.

— Тринкен, — объяснил Таиров, щелкая себя по воротнику.

Клара всплеснула руками.

— И потом на работу? — воскликнула она с неподдельным ужасом.

— А то как же иначе, без этого невозможно.

— Таиров! — крикнул режиссер. Клара задумчиво пошла в свою уборную.

VII.

Клара всю ночь думала об Иване Красове, Он поразил ее воображение своею бесшабашною удалью и полным презрением к опасности. Но помимо этого ей нравилось и лицо его, с наглыми глазами.

Женщина не может прожить без любви. Кларе исполнилось уже 30 лет, и сердце ее вдруг потребовало своего права.

И как горда была Клара в своем одиночестве, так порывиста и проста явилась она в своей любви.

Она на репетицию принесла Ивану конфет и угощала его.

— Вы бы коньячку лучше, — сказал Иван. Стоявшие подле засмеялись.

Клара вспыхнула и опустила свои смелые глаза перед наглым взором Ивана.

— Вы придите ко мне. У меня дома есть коньяк, — прошептала она чуть слышно.

— Сегодня? — спросил Иван.

— Да, после представления. — Клара отошла от него и почти пробежала в свою уборную.

Грудь ее порывисто дышала. Ей, казалось, что она совершила что-то страшное, неслыханное. И вдруг в ее памяти словно живые встали Альфред и Карл.

— Но я не могу, — воскликнула она вслух, заламывая руки. — Я все одна… я всегда одна… Все любят.

Она вдруг испуганно вскочила со стула. В ее уборную тихо вошел жонглер Боско и вкрадчиво заговорил:

— М-ль Клара, я слыхал, что вы назначили свидание этому Ваньке…

Клара гордо смерила его взглядом.

— А вам что?

— Я потому… так как… — смутился Боско. — Вы знаете, — заговорил он с жаром, — этот Иван дурной человек, глупый человек.. Пьяница… Он вам только горе причинит, поверьте мне. Он и работает-то из-за милости только, а то его выгнать надо. Вчера он попону…

— Вон, — крикнула Клара и так энергично указала на дверь, что жонглер Боско тотчас скрылся.

Клара пошла домой.

Ах, поскорей бы приходил и проходил вечер.

Она пришла в свой номер и стала торопливо приготовлять все для встречи дорогого гостя, а когда приготовила, то каждую минуту взглядывала на часы и прислушивалась к каждому шуму в коридоре.

Лицо ее горело, голова кружилась.

VIII.

Жан Крозе стал героем.

Для всех было ясно, что эта «дура» врезалась в него и все завистливо поздравляли его с успехом.

— Мне разве это в первой? — шутливо говорил Крозе, а в душе ликовал и, когда наступил его выход он превзошел себя в безумной смелости.

Его номер кончился под гром рукоплесканий.

Жан соскочил с проволоки и раскланивался.

— Иди, иди, переодевайся скорее, — со смехом поторопил его Таиров, когда он прошел со сцены.

— И то, опоздаю пожалуй, — весело засмеялся Красов и пробежал в уборную.

— И повезло же дураку, — злобно проворчал Боско.

Иван Красов быстро пошел к гостинице «Лондон», где остановилась Клара. Коридорный услужливо подвел к дверям номера и постучался.

— Войдите, — раздался отклик.

Красов отворил дверь и вошел в просторный номер. Он торопливо снял и повесил пальто и тотчас Клара взяла его за руку и взволнованно спросила:

— Отчего так долго?

— Кончил номер и только переоделся, — ответил Красов.

— А я ждала, ждала. Ну садитесь. Вот чай, вот и коньяк, — и она счастливо засмеялась.

Красов сразу понял свою роль и небрежно развалился на диване.

В первый раз он был в такой обстановке. Номер был дорогой и весь пол его покрывал ковер; на дверях и окнах висели тяжелые портьеры, на подзеркальных столах и на камине стояли бронзовые часы и канделябры.

Стол, за которым сидел Красов, был уставлен вином и закусками. Чего же лучше?

Клара сидела против него и, бессознательно улыбаясь, пожирала его глазами,

«Совсем готова», подумал Красов и сказал, указывая на диван:

— Вы бы сюда сели.

Клара быстро пересела и счастливо смеясь сказала:

— Я боялась вам помешать.

— Напротив, очень приятно, — пробормотал Красов и уткнулся в стакан с чаем.

Клара заботливо угощала его. После чая Красов стал пить и закусывать и слегка охмелел. Он обернулся к Кларе, глаза его замаслились и он нагибаясь к ней говорил:

— Я вас очень полюбил. Как увидел, так и полюбил, но не смел. И вдруг вы… Вы для меня, как ангел. Я, можно сказать, свинья, пьяница, а вы ангел. Да. Вы меня человеком можете сделать. — Он вдруг обнял ее и поцеловал. Клара затрепетала, как подстреленная птица. Это был первый поцелуй мужчины и он обжог ее. Она страстно приникла к Красову и отрывисто ответила на его поцелуй.

Яркая луна смотрела в окно. Клара сидела подле Красова, и мечтательно говорила.

— Я свободно 300 рублей зимою заработаю в месяц, да ты столько же. Мы будем откладывать, копить и потом свой цирк откроем. Вот хорошо-то будет. Я крещусь и мы непременно поженимся. А то так гадко. Как я рада, что с тобой встретилась. Ты смелый. Я люблю смелых. Я сама ничего не боюсь.

Клара закинула за голову обнаженные руки и мечтательно смотрела в окно, ярко залитое лунным светом.

В это мгновение ей вдруг представилась долина, залитая таким же светом, фургон, и подле него два брата, готовые зарезать друг друга. Она вздрогнула и в первый раз в жизни почувствовала страх от какого-то невольного предчувствия…

VIII.

Клара полюбила Красова всею силою своей долгосдерживаемой любви хотя ей и пришлось горько разочароваться в его качествах.

Ее мечты разлетелись пылью.

Красов оказался ничтожным, дрянным человеком, тунеядцем и пьяницей. Если прежде борьба за жизнь заставляла его браться за работу, что теперь, обеспеченный работою Клары, он неохотно соглашался не только ходить по проволоке, но даже простым клоуном выступать на сцену. Но, покорившись любви своей, отдавши Красову всю свою чистую душу, Клара все же будила в нем энергию, и он, недовольно морщась, не решался совершенно отказаться от работы. Клара поняла теперь этого человека, и ей больно стало за свою разбитую мечту, но она уже не в силах была оторвать от него своего сердца. Иногда, смотря на пьяного Красова, она с тоской вспоминала братьев Тиле и фургон, но все же не могла вырвать из сердца своей первой и последней любви к этому пьянице.

В этой любви ее энергия удвоилась. Она не переставала работать над собою и, глядя на нее, Красов иногда стыдился еще своей лени и поражал ее какой-нибудь выходкой.

— Смотри, — закричала она раз весело Красову, который валялся еще в постели.

— Ну? — ответил лениво Красов.

Посреди комнаты на двух стойках стояла для упражнений ребром поставленная доска. Клара стала на ее ребро, дошла до середины и, слегка подпрыгнув, сделала полный оборот и стала снова на ребро. — Я могу это и на одной ноге, — сказала она с торжеством.

— Тоже, — презрительно ответил Красов. — Ты вот что сделай.

Он спрыгнул с постели, стал на ребро доски, несколько мгновений устанавливался и, вдруг, отсчитав темп, сделал сальто-мортале и снова стал на ребро доски.

Клара вскрикнула в восторге и захлопала в ладоши, — Я сегодня это на проволоке сделаю, хотя упора и нет, — сказал Красов, снова прячась под одеяло.

И он, действительно, вечером проделал эту невероятную вещь.

— Для тебя только, — сказал он, смеясь, Кларе.

Иногда он казался ей героем, но за восторгом быстро следовало разочарование.

После этой смелой выходки Красов запил и, уже вплоть до конца сезона, Клара работала одна.

Но она не роптала, видя хоть редкие ласки от пьяного Красова. А когда ее энергия стала падать Красов снова поразил ее и опять покорил себе ее сердце.

Однажды он вернулся домой сверх обыкновения трезвый и сказал ей, целуя ее.

— Скоро контракту твоему конец, и я хочу, чтобы ты отдохнула, теперь я поработаю.

Клара изумленно взглянула на него. В первый раз она услыхала от него такие слова.

— Где же работать будешь? — спросила она недоверчиво.

— В Варшаве. Свистунов там сад снял и меня пригласил. Буду на проволоке ходить. Сто пятьдесят в месяц жалованья. Вот и отдохнешь.

Клара порывисто обняла его.

— Милый, спасибо тебе, ты меня спас, ты знаешь: я от тебя бежать хотела, — добавила она шепотом.

— Знаю, — ответил Красов. — И стою того, потому я свинья самая настоящая. Ну, а теперь бы водочки и закусить, — окончил он вдруг свое признание и, поцеловав Клару, грузно опустился на диван.

И, еще до обеда, он напился пьян вдребезги и, когда Клара уходила на работу, он спал мертвым сном и оглашал комнату своим храпом.

Но Клара все-таки была счастлива. В ее сердце проснулась надежда, и она с счастливой улыбкой думала о возможности возрождения для своего Ивана…

Она осторожно вошла в комнату, вернувшись домой и, приютившись на краюшке постели, под пьяный храп Ивана промечтала всю ночь до рассвета.

IX.

Клара закончила свой контрактовый срок и уехала с Красовым в Варшаву.

— Милушка, — встретил ее Свистунов: — может, и вы поработаете хоть недельку, я по 30 рублей за выход дам?

— Нет, — крикнул Красов: — она, брат, на меня, свинью, довольно работала. Теперь пусть отдохнет.

— У вас же есть канатчица, — сказала, счастливо улыбаясь, Клара: — я читала в афише.

Свистунов горестно махнул рукою.

— Один скандал эта Анжелика, — ответил он: — ходит, как курица по насесту.

— И ей, брат, жевать надо, — заметил Красов.

— Оно так-то так… а все-таки.

— Не пойдет, — решил Красов.

— Милый ты мой, — сказала радостно Клара, когда от них ушел Свистунов. — Да ты, кажется, меня любить начинаешь?

— Я тебя всегда любил и люблю, — ответил Красов. — А теперь сознал, что свинья и на исправление пошел, — он ударил себя в узкую грудь ладонью и горделиво улыбнулся. «Может, и вправду такое счастье», — подумала Клара.

Вечером они были в саду, и Красов начал свою работу. Большой сад был прекрасно иллюминован. Два оркестра играли попеременно, состав труппы был разнообразен, и Клара подумала о том, как хорошо было бы самой вести такое дело.

Красок вышел из буфета и подошел к ней,

— Поди, уже выпил, — сказала она с упреком, — Я же просила тебя не пить перед работой.

— Куражу не будет, — ответил Красов и сказал, беря ее под руку: — пойдем на канатчицу смотреть.

Гуляющие широкой волною двигались к площадке сада. Клара и Красов пошли за толпою.

— Вот так канат, — смеясь, воскликнула Клара. — Да еще и сетка.

— Здесь не позволяют без сетки, — услужливо заметил Свистунов, следивший за ними.

— Тогда повыше бы надо.

— Не смеет, куражу нет, — с презрением сказал антрепренер.

Канат, действительно, был натянут низко, и кроме того, был очень короток.

Клара собиралась сделать еще замечание, когда грянул оркестр, и она увидела лезущую по лестнице столба лиловую фигуру.

Лиловая фигура остановилась на площадке у каната и раскланялась с публикою привычным жестом. Потом она взяла баланс и тихо, осторожно перешла по канату на другую сторону. Там она отдохнула и вернулась назад. Раздались аплодисменты.

— И все? — удивленно спросила Клара.

— Почти, — уныло ответил Свистунов. — Вот проплетется еще, пятясь назад, да потом посередине посидит. Эх, — с восторгом заговорил он: — вы бы вот ей показали, как ходят, здешняя публика дура. Ничего, что половина Европы, совсем видов не видели. А? Поработайте неделюшку, 200 рублей не собака.

— Еще подумаем, познакомьте меня с нею, — сказала Клара. В это время под гром рукоплесканий с лестницы быстро спускалась канатчица.

Свистунов засуетился.

— Пойдемте в уборную к ней, — пригласил он Клару.

— Идемте.

— Ну, а я готовиться пойду, — заявил Красов, бросая окурок скверной сигары.

— Только не пей больше, — просила Клара.

— Ладно уж не хлопочи, — Красов махнул рукою и, сдвинув на затылок шляпу, пошел к летней сцене,

— Ну, вот и познакомьтесь, — сказал Свистунов, бесцеремонно входя вместе с Кларою в уборную Анжелики. Она только что сняла корсаж и майку и была в одном корсете. Увидев Свистунова, она торопливо закрылась платком.

— Небось, не соблазнюсь, — грубо засмеялся Свистунов. — Вот познакомься. Это м-ль Клара. Та самая Клара, знаешь. Ну, я пойду, — сказал он Кларе и вышел из комнаты.

Анжелика покраснела и робко улыбнулась, протягивая Кларе руку.

Худенькая, бледная, с плохо развитою грудью и, вместе с тем, высокая и стройная, как прибрежный тростник, она сразу расположила в свою пользу Клару. Изящное лицо Анжелики с благородными чертами, с белой кожею, сквозь которую просвечивали синеватые жилки, большие, серые, ласковые и робкие глаза, наконец целый каскад рыжеватых, золотых волос пленили более чувственную, более грубую Клару, и она вместо рукопожатия, крепко обняла Анжелику и сказала:

— Мы товарищи с вами. Один хлеб едим.

— О, нет, я такая… неумелая, — краснея ответила Анжелика, Клара сказала:

— Одевайтесь, потом вместе в сад выйдем. Вас как зовут по настоящему?

— Стефания. Стефа. Я полька. А вас?

— Меня Клара. Вы давно ходите?

— О, нет, я случайно, — И она прибавила тихо, — Я одна, у меня никого нет, а есть надо.

Она, конфузясь, переодевалась, и Клара видела ее худые, неразвившиеся плечи, руки, стан, видела дешевое белье, бедное платье, и чувство жалости проникало в ее сердце.

— Сколько он вам платит? — спросила она.

— Пять рублей за выход; в праздники десять, — ответила Анжелика, набрасывая на свои плечи бедную накидку.

— Мерзавец, — резко сказала Клара и возмущенно встала со стула. — Идемте. Они вошли в сад и стали ходить по аллейкам. Нежная и робкая Стефания все более и более пленяла энергичную и пылкую Клару. Ей хотелось сблизиться с нею, помочь ей и она сказала ей задушевным голосом.

— Милая, расскажите мне вашу жизнь, а я вам свою, — прибавила она, взяв ее под руку. Стефания вздрогнула.

— О, моя жизнь, — грустно сказала она: — в ней мало радости. Я была…

В это мгновение к ним подошел полупьяный Красов.

— А вот и вы, — сказал он, загораживая им дорогу, — Клара, познакомь нас.

Стефания приветливо улыбнулась ему.

— Вы тот Жан Крозе. который приехал сегодня? — сказала она.

— Тот, тот. Попросту Иван Красов. Наше вам. — Красов протянул ей руку.

— А я жена его, поспешила сказать Клара,

— А она жена моя. Я теперь работаю, а она отдыхает. А сейчас пойдем и выпьем, вспрыски устроим — и, обращаясь к Кларе, он прибавил: — с тобою хотят наши познакомиться. Пойдем.

Клара гневно сверкнула на него глазами.

— Ты не знаешь, что говоришь. Хотят знакомиться, пусть сюда придут, а не я к ним.

— Ну ты вот всегда так, — произнес обидчиво Красов. — Уйду от тебя. Прощения просим. — он быстро отошел в сторону.

— И иди, сделай милость — крикнула вслед ему Клара. Она вдруг рассердилась. Целый процесс произошел в душе ее. В ту минуту, когда она гордилась Красовым, он сразу показал себя с подлейшей стороны. Увидав его пьяным, она также сразу почувствовала, что ее мечта, была только на мгновение. Пройдет неделя, другая — и снова она станет работать, а он пить и ломаться. И ей стало обидно до боли за пьяного Красова, за себя, за свою мечту. Она снова почувствовала себя одинокой, несчастной и вдруг быстро, прерывающимся голосом, она стала жаловаться Стефании, на свою горькую долю.

— Тяжела жизнь с этим человеком, слабый, бесхарактерный пьяница. В нем нет даже совести. Почти все время он только пьет, а она работает; работает для того, чтобы он в компании с пьяницами пропивал ее заработок. Сколько раз она хотела его бросить, но ее глупое сердце привязалось к нему. Недавно, вчера, она мечтала, что он исправился и станет честно жить и работать. И вот он уже пьян, завтра будет еще хуже, а через неделю она полезет на канат, чтобы работать…

Они сидели в темной аллее. Впереди по ярко освещенной площадке ходили люди, смеясь и болтая; гремела музыка.

— Они все такие, — глухо прошептала Стефания и нежно взяла за руку Клару.

Клара вдруг обняла ее и заплакала,

— А, они уже целуются, — воскликнул радостно Свистунов, подкравшись к ним.

— Пойдёмте ужинать, барыня. Иди и ты, Анжелика, — сказал он. Клара резко поднялась со скамьи.

— Нет, благодарю, я домой, — ответила она и быстро отвела Стефанию в сторону:

— Я домой пойду, — сказала она торопливо — а вы придите ко мне завтра, днем. Мы одни будем. Придете? — и она крепко сжала руку Стефании.

— Приду, — ответила та.

Клара оставила ее и подала руку Свистунову.

— Я домой пойду, а вы посмотрите за Иваном, чтобы он уже не очень.

— Будьте покойны, предела не перейдем. — И Свистунов галантно поцеловал ее руку.

X.

Стефания и Клара сидели, держась за руки, на диване в номерке, занятом Кларою. Самовар давно заглох, медный кофейник остыл, на столе стояли не допитые чашки. Стефания и Клара сидели молча, каждая погруженная в свои думы, и словно боялись нарушить наступившее молчание.

Стефания только что окончила бледную повесть своей жизни.

Дочь лакея и прачки, она была запуганной, робкой кухонной девчонкой, когда встретилась с акробатом Семеном Лидовым. Ока ушла к нему и стала его рабою. Две недели он любил и ласкал ее, а там стал бить ее и издеваться над нею. В пьяном виде он бил ее до полусмерти, в дни безденежья он попрекал ее куском хлеба и однажды выгнал зимою на улицу, приказав достать денег… Она все терпела. Желая помогать ему, она захотела чему-нибудь выучиться, и он стал учить ее ходить по проволоке и по канату. Этих страшных уроков она не забудет во всю жизнь. Он купил камыш и расщепил его об ее ноги в первые два урока. Потом он купил еще и еще; она даже не помнит сколько тростей он измочалил об ее тело. Оно было все в рубцах и подтеках,

Клара слушала ее с изумлением.

Чего терпела она, отчего не ушла?

Господи, да куда уйти-то. Разве можно из акробаток попасть в прислуги? Можно выйти только на улицу, пока молода…

В этом быту терпят все женщины. Впрочем женщины везде терпят…

Наконец, Бог сжалился над нею и освободил ее от Лидова. С ним приключился удар, потом паралич. Он теперь, сумасшедший, сидит в Вильно в больнице св. Иакова, и она свободна…

На глазах Клары дрожали слезы, лицо ее пылало негодованием. Ах, подлецы, подлецы. Что они делают с женщинами, отдающими им и свое тело, и свою душу, и свою молодую жизнь…

Она вдруг крепко сжала руку Стефании,

— Хочешь, мы никогда с тобою не расстанемся, а?

Стефания недоверчиво посмотрела на нее.

— Будем всегда, всегда вместе, — продолжала порывисто Клара. — Я буду тебе старшей сестрой, ты младшей. Хочешь?

Стефания робко улыбнулась, не смея верить в такое счастье. Клара в волнении вскочила с дивана и стала ходить по комнате.

О, это будет отлично. Они вдвоем составят компанию. Она выучит Стефанию ходить по канату, как сама, и они будут работать вместе. Они назовутся сестрами. Теперь мода на американцев. Они станут американками. Их фамилии будут Броун. Хорошо? Она так и останется Кларою, а Стефания…

Клара остановилась перед нею и весело сказала:

— А ты будешь Эльзою.

— Что с тобою? — спросила она испуганно.

Стефания лежала ничком на диване и рыдала.

— Да что с тобою? О чем ты? — нетерпеливо и тревожно повторила Клара. Стефания подняла к ней свое заплаканное лицо и улыбнулась.

— Я слишком рада. Это так… хорошо, — сказала она.

Клара наклонилась и крепко поцеловала ее.

— Это я сегодня ночью придумала, а сейчас решила…

Таким-то образом и появились в мире артисток «неустрашимые канатоходчицы, американки, сестры, Клара и Эльзе Броун».