Андрей Зарин «Вчерашняя быль»
VII.
Суров загасил лампу, зажег свечу и стал раздеваться, когда в кабинет вошел Кротов.
— Я не помешаю тебе? — спросил он.
— Нисколько, — продолжая раздеваться, ответил Суров, — у меня вообще нет привычек.
— Тогда я посижу немного с тобою — сказал Кротов, садясь в кресло подле стола и, обернувшись к Сурову, продолжал: — не можешь себе представить, как я рад тебя видеть! Поднялось и всколыхнулось все самое светло, чистое, полузабытое. Словно, на волне качает. Словно, помолодел. Ей-Богу!.. ну!.. — он удобнее уселся в кресло и закурил папиросу: — я и жена тебе нашу немудрую жизнь рассказали. Теперь ты свою!
— Я? Свою? — Суров уже лег и, прикрывшись одеялом, закурил папиросу. Стриженная голова его с небольшой бородкой и острым носом резким силуэтом отражалась на спинке дивана, покрытой простыней. — С чего начать-то?
— Ну, с того времени, как мы расстались, как тебя арестовали.
— Рассказывать-то нечего, — ответил Суров: — сказать по правде, довольно однообразная история…
И он, сперва монотонно, а потом оживляясь и волнуясь, рассказал свою скитальческую жизнь за промелькнувшие 3 года разлуки.
Кротов слушал, не спуская с него глаз, и весь рассказ этого маленького, худощавого человека с острым прямым носом, с открытым взглядом, бодрого, словно юноша, казался ему отрывком самого удивительного романа.
Как его арестовали, тогда, во время выпускных экзаменов, — так и пошло! Перевезли его тогда в Петербург, в крепость. Девять месяцев держали, ничего не узнали и выпустили.
В крепости была хорошая библиотека, там он французский язык выучил.
Как выпустили, сдал экзамен на аттестат. Спасибо, что разрешили, и в университет поступил. Уроки да лекции, лекции да уроки, сошелся кой с кем… Два года спокойно жил, а там в Вятку, административно, оттуда в Минусинск.
У одного приятеля при аресте мои письма нашли!.. — пояснил он.
Ну, там уж не до учения; с голоду бы не умереть. Был приказчиком, потом писарем, раз почтальоном. Да! Ничем не брезговал.
Там и женился на дочери дьячка…
Четыре года маячил, отбыл срок и вернулся в Москву. Опять университет. Полтора года работал, а там беспорядки, волнения; выгнали, и, как говорится, столицы лишили. Попал в Харьков. При одном заводе хорошо устроился: 125 рублей, квартира…
— Ну, да я умею работать, — усмехнулся Суров и продолжал, — А тут появился марксизм. Почувствовалась почва! Твердая почва под ногами. Явилась возможность «работать», дельные люди кругом ожили, зашевелились, подобралась компания на диво… А затем… аресты и мой арест. Следствие и без суда ссылка. По тюрьмам тогда в общей сложности четыре года провел и этапом в Сибирь. На десять лет… В Сибири всего испытал. Ну, а потом амнистия — и пошел домой… А где мой дом? — Суров сел на диване и лицо его словно озарилось, — тогда думал: по всей моей родине, везде, думал, жить, дышать, говорить можно будет! Зари дождались… Что я, измученный этой жаждой общего счастья? Все так думали. Как поехал я со своими ребятами, все словно пьяные. Их в Москве оставил, а сам дальше… партию основывал, на митинги ездил, газету выпускал. А теперь, — он снова лег и горько засмеялся, — зайцем бегаю! — и он замолчал.
— А жена… дети? — спросил Кротов.
— Жена померла. Вот, брат, была женщина! — он снова сел и спустил на пол босые ноги. — Эх, Глеб, верую я вообще в женщину, а выше русской женщины, чище, самоотверженнее — никого не знаю! И без всякого геройства. Взять, хотя бы, ее. Полюбила, поверила и пошла. Дал я ей собачью долю и хоть бы раз попрекнула… Ну, да это самое обыкновенное. Нашим женам эти лишенья, мыканья, — не в диковину. Но, вот! Когда меня по тюрьмам таскать начали, когда этапом гнали… она все время подле меня была. Сижу и чувствую, что там за оградой, за стеною, есть она, родная душа! Сижу и семью чувствую! А? Знаю, дети с голоду не помрут; знаю, подлецами не сделаются; знаю, что меня они знают и… любят. И как любят-то. А все она!
Он замолчал и опустил голову, потом встряхнулся.
— Сподвижница была! Потом, в ссылке, мы уже неразлучны были. Она, дети… и узнал я, как билась она тогда. Чего не испытала! Всякое дело брала, на всякую мерзость натыкалась. В лавке приказчицей была; хозяйский сын проходу не давал. Ушла. В чайной прислуживала. Не смогла — ушла. Шила, штопала, окна и полы за 8о коп. в день мыла, сиделкой была. И душа ее не вынесла никакого озлобления! И она снова была готова на то же. А?.. Понятно, надорвалась. Померла от тифа. Тиф пустое для крепкого организма, а ее, беднягу, и ветром валило. В Якутске похоронил…
Кротов вытер рукою мокрую щеку и любовно взглянул на замолчавшего Сурова. Тот сидел, опершись обеими руками на диван, опустив голову, устремив перед собою неподвижный взгляд, и, видимо, переживал скорбные воспоминания. Кротов сразу понял, как мало он нуждается в жалких словах утешения и сочувствия.
— А дети? — спросил он, нарушая молчание.
Суров очнулся и выпрямился.
— Колька и Маруська? — ответил он, — вот, если бы ты их увидел, что за ребята! Твоим ровесники. Николай теперь в Горном. Молодец. Стойкий, с выдержкой, и метаться не будет, и на шаг не отодвинется, А Маруська! — голос его вдруг сорвался, по лицу прошла словно тень, но слова прониклись еще большею нежностью, — и в меня и в мать. Она старшая. Мои — горячность, порыв и ее — самоотверженность; мое — негодование и жажда справедливости и ее — упорство и стойкость в беде. О, моя Маруся, Марусенька моя! — и он закрыл лицо руками, но через мгновение принял их и торопливо закурил папиросу.
— Где она?
Суров ответил не сразу.
— В Москву я ее завез, к знакомым, а там она слюбилась с одним и за ним пошла. Славный парень. Вот с ней, может, и встретишься. Узнаешь ее. Хорошая, больно хорошая! Ну, до свиданья, дружище! Пора и спать! — он быстро улегся и натянул на себя одеяло.
Часы в столовой гулко пробили четыре.
Кротов поднялся с кресла и, крепко пожав руку старому товарищу, прошел в спальню. Он и не заметил, как прошло время и, охваченный впечатлением слышанного, медленно раздевался.
Жена проснулась и пробормотала:
— Ты еще не ложился?
— Нет, разговаривали. Ах, какой он хороший человек!
— Очень хороший, — ответила жена, — очень… — и, повернувшись на другой бок, тотчас заснула.
Кротов не мог спать. Он лег, загасил свечу и, смотря в темноту ночи, думал обо всем им услышанном.
Из какого теста лепятся эти люди?..
VIII.
Дети уже давно ушли в гимназию; жена встала и хлопотала по хозяйству, когда Кротов проснулся и, взглянув на часы, увидел, что проспал до половины одиннадцатого.
В спальню вошла жена.
— Проснулся? А я уже шла будить тебя. Давать чаю?
— Давай, и скорее! Я и то запоздал. Что, Суров проснулся?
— Он? Он с детьми еще чаю напился, потом со мною — кофе. Теперь что-то в кабинете делает. Что за милый человек! — прибавила она, — и все-то он знает.
— Свет повидал. Ну, давай чаю!
Кротов выпил в постели два стакана, встал и прошел в кабинет.
Суров лежал на диване и читал газету. При входе Кротова он отбросил ее и протянул ему руку. Теперь при дневном свете Кротов увидел другое лицо. Морщины около губ и носа были видны яснее, в маленькой бородке белели седые волосы; цвет лица был темный, землистый.
— Ты дурно спал? — сказал Кротов, здороваясь, — для чего ты так рано поднялся?
— Пустое, — ответил Суров, — я вообще мало сплю. — Ты куда сейчас?
— В тюрьму. Потом по визитам.
— Я провожу тебя до тюрьмы. Далеко это?
— Нет, минут десять.
— И потом, — сказал Суров, — еще одолжение. Вот тебе мой паспорт. Можешь быть спокоен, настоящий. Отдай в прописку и скорей назад. И еще вот деньги: тут тысяча четыреста рублей. Положи их у себя, — он протянул ему паспортную книжку и конверт с деньгами.
Кротов взял и нерешительно взглянул на них.
— Ты бы в банк лучше…
— Ничуть не лучше, мне их под рукой иметь нужно, — ответил Суров, — на случай же чего, я там адрес положил. По адресу отправишь. Не беспокойся, — прибавил он, — легальнейший и солидный человек. Ну, двигаемся.
— Погоди, я сочту и спрячу деньги, — сказал Кротов и, опустившись в кресло, вынул из конверта деньги и сосчитал.
— Верно, я все-таки дам тебе расписку.
— Умно: мне важно их без всякой расписки держать. И, пожалуйста, не прячь далеко, чтобы, в случае чего, можно было сразу…
— Сюда запру, — сказал Кротов, — кладя пакет в боковой ящик стола и запирая его.
— Отлично! Ну, идем!
Жена Кротова вышла проводить их. Суров ласково устранил помощь горничной, надевая пальто, а потом стал закутывать голову в башлык. Кротов запахнулся в енотовую шубу и взял шапку. Они вышли на улицу.
Крепкий снег искрился под лучами негреющего солнца и скрипел под ногами. Редкие прохожие почти бежали, закутанные, окруженные паром своего дыхания.
Суров съежился, глубоко засунул руки в рукава пальто и шутливо сказал:
— Ну, купец, пойдем пошибче!
— И зачем ты вышел? Сидел бы дома. У жены водка, закуска…
— Вот пробегусь по морозу, аппетит и нагуляю, — ответил Суров и спросил: — что, много у тебя там работы?
Кротов ответил. Суров продолжал расспросы, рассказывая о порядках в знакомых ему тюрьмах, и Кротов отвечал ему, передавая в свою очередь обиход их тюремной жизни.
— А вот, и она самая! — сказал он, указывая на тюрьму.
Она стояла на окраине города. Одинокая, словно отверженная, среди раскинувшихся справа и слева огородов, теперь занесенных снегом, на фоне ослепительно белой пелены, она угрюмо возвышалась грудою красных кирпичей, обнесенная каменной оградой, в которой, как щель, чернели ворота. По всей высокой стене ее фасада четырьмя рядами чернели маленькие окна камер, и белые, пушистые гирлянды снега, покрывшие железные прутья решеток, казались ресницами, опушенными инеем на сомкнутых веждах.
С правой стороны от тюрьмы стоял лес, и теперь от него вереницей шли в серых шапках и рваных тулупах арестанты, таща за собою сани с дровами. По бокам их шли, закутанные в башлыки надзиратели.
— Это что же? — спросил Суров.
— За дровами ходили. У них там в лесу заготовка. Ну, иди домой! До свиданья!
— Бегу, и это каждый день?
— Каждый. Ну, иди!
Кротов пошел к тюрьме, и его словно проглотила маленькая калитка в черных воротах. Минуту спустя он здоровался с Виноградовым, который был дежурным, с Прокутовым и Свирбеевым, проходя к своему письменному столу проглядывать рапортички.
Прокутов, торопясь в корпус тюрьмы, с пачкою прочитанных им писем, оканчивал рассказ о своих карточных неудачах:
— И куда ни поставлю — бьет и бьет, и все комплектами! Как швед под Полтавой, все. А позади меня тут же раздача была. Крутолобов две тысячи просадил. Абдулин подошел с последней трешницей — 470 сделал, не вышло! — окончил он, вздохнув, и ушел.
Виноградов захохотал.
— С ним всегда так, в наваре триста. Мало, через полчаса: «одолжи золотой». Всегда в проигрыше, как бутылка чернил.
Свирбеев широко улыбнулся, раздвинул рот до ушей и сказал:
— Счастье, как мельхиор, мелькнет — и нет!
— Метеор, дурья твоя голова, — поправил его Виноградов.
— А какие новости? — спросил Кротов.
— А никаких! — ответил Виноградов, вставая и потягиваясь, — из уголовных, политиков ни одного. Ну, их к Богу! У нас теперь всего два карася, и то замучился с ними. Сам ночью два раза прибегал да два раза телефонировал. Ну, куда они к дьяволу убегут? А утром, в шесть часов, эту Холину на очную возили…
— Ну, скоро избавят вас, — сказал Свирбеев.
— Это еще вопрос. Дадут каторгу, тогда с ними понянчишься, пока дальше не отправишь… Да-с, так и не спал, как грецкий орех!
— А возможно, что каторга, — спросил Кротов, — вставая и собираясь идти.
— Просто, как фунт изюма! Дело знаете?
— Подробности, нет.
— Василь Васильча ухлопали. Помните?
— Ну, как же!
— Двух рабочих забрали, они на барина указывали. Ну-с, барин этот наш Макаров и есть. Будто он им револьвер дал и советовал, и все такое…
Кротов кивнул. Виноградов закурил, пустил дым через нос и продолжал:
— Ну-с, а у вдовы Пичулиной девица Холина поселилась. Оказывается, в одно время с Макаровым к нам приехала, в одно время уехала, да и арестована с ним вместе. Но штука не в том, а в том, что она, уехавши, две бомбы забыла. Поняли? Вот где апельсины зреют!
— В чем же обвиняют ее?
— Соучастие и бомбы! Сегодня эта Пичулина признала ее.
Кротов с облегчением вздохнул.
— Ну, за это вешать не станут…
— Вешать за шею будут, — сказал Виноградов.
Свирбеев расхохотался до кашля, а Кротов только укоризненно качнул головою и пошел в госпиталь. Ему вдруг стало легче при мысли, что эта девушка не обречена на казнь. Он даже без обычного отвращения встретился в больнице со своим коллегой; Честовским, шутил с больными, принял амбулаторных и отправился по визитам, а к шести часам подъезжал к дому, и, смотря на ряд освещенных окон, которые словно приветствовали его, обещая покой и ласку, почувствовал себя совсем счастливым.
Он позвонил, вошел и уже в сенях услышал громкий смех Сурова.
— Наконец, ты вернулся! — воскликнула Маня, выбегая к нему в переднюю, — мы совсем голодные! — и, поцеловав его, закричала: — будем обедать!
Кротов дружески улыбнулся Сурову, прошел в спальную, переоделся и, когда снова вошел в столовую, на столе уже стояла миска, а Суров наливал в рюмки водку.
Кротов сел, чокнулся и с удовольствием выпил.
— Ну, какие у вас тюремные новости? — спросил Суров.
— У нас? Какие же? — Кротов пожал плечами: — цинги нет, тифа нет и слава Богу!
— Вот, значит, ты главного и не знаешь, — сказал Петя, а сегодня даже в «Листке» напечатано. К вам привезли Макарова и Холину, причастных к убийству полицмейстера, и на той неделе военным судом судить будут!
Кротов смутился и, принимая из рук Сурова тарелку супа, сказал:
— А, это! Да привезли…
— Ты видел их? — быстро спросила Маня.
— Его нет, ее видел, — ответил Кротов.
— Больна? В госпитале? — опуская ложку, спросил Суров.
— Нет! С дороги устала. Нервы. На бессонницу жаловалась. А так молодцом…
Суров глубоко перевел дыхание.
— Какая она? — спросила Маня, — блондинка, брюнетка? Молодая? Красивая?
Кротов описал, как умел, ее внешность и тихая грусть послышалась в его голосе. Невольно представилась ему тесная камера с холодными голыми стенами и в ней одинокая девушка, зябко кутающаяся в платок, сиротливо сидящая на табуретке перед убогим столом…
У Мани задрожал голос:
— И неужели, папа, ее повесят?
Кротов даже махнул рукой.
— Кто сказал? Чушь! Она даже мало замешана… — и он передал дело, как слышал от Виноградова.
— Разве они разбирают? — сказал Суров. — Они машина, автоматическая машина для выполнения казни через повешение…
— Ну, не скажи, — ответил Кротов, — с фактами считаться надо, соблюсти хоть формальную сторону. Бомбы, да, теперь это не шутка, но за них не казнят…
— А что, этот господин здесь любим был? — спросил Суров, меняя разговор, — полицеймейстер этот?
— Он?! — пылко воскликнул Петя, — первый негодяй!
— У этого Семенова на жалованьи состоял. Как он укрощал тогда рабочих, ужас! — морщась, сказала Маня, — помнишь, мамочка, Чеканова?
— Да, — передернув плечами, подтвердила жена Кротова, — не в меру старался. Слушать рассказы, так мороз по коже…
Суров вздохнул и повел рукою по лицу.
— Да, в такие моменты вспоминается закон старика Моисея: око за око, кровь за кровь, зуб за зуб… Никому не сладко…
Обед окончился и все встали из-за стола.
— Ты, пожалуйста, не стесняйся, — сказал Суров, входя с Кротовым в его кабинет, — привык спать на диване и спи, а у меня и этой барской привычки нет, и дело имею.
Кротов лег на диван, на который была уже положена подушка с плодом, а Суров сел за стол и вынул записную книжку.
— Я тебе не помешаю?
— Пожалуйста!
— Да, еще, — сказал Суров, — ты для вида все-таки поищи мне места. Если нужно будет, я и прошение подам, а то мне здесь, быть может, и с месяц прожить придется. Ты позволишь?
Кротов даже приподнялся.
— Да хоть совсем живи у нас. Ты так всем понравился, а я…
— Ну, спасибо. Так я займусь малость!
IX.
Когда Кротов проснулся, Сурова в комнате не было, лампа была погашена и Маня ласково будила его:
— Вставай, папочка, чай на столе и Савелий Кондратьевич давно уже ждет.
— А Суров?
— Ушел перед самым чаем, — ответила Маня и прибавила: — какой он хороший, папа, у нас из знаковых никого такого занимательного нет.
Кротов кивнул.
— И все он знает! Сегодня он мне про реформацию стал рассказывать. Мама даже на кухню не пошла, так интересно! А теперь он, вероятно, нарочно от Пухлова ушел. Противный этот Пухлов, черносотенец! А Петя уверяет, что Суров революционер. Правда?
Кротов уже надел пиджак, пока она тараторила.
— Глупости болтает Петя, — сказал он, — ну, идем! — и они вышли в столовую.
Пухлов поздоровался и сказал:
— Ну, вот и мы дождались! Слыхали? У нас судить будут убийц нашего славного Василия Васильевича. Обоих зацапали. Вы видели гусей этих?
— Нет, — ответил Кротов, и, садясь к столу, сказал: — откуда вы эту злость берете? Ведь, все успокоилось, улеглось.
— Ну, нет-с, не скажите! — даже всколыхнулся Пухлов, — теперь-то и надо страху нагонять, чтобы помнили, да-с, чтобы помнили! А, по вашему, как же: «пошалили, а теперь будьте паиньки», и по головке погладить. Нет, без пощады…
— Фи, даже слушать противно, — воскликнула Маня.
Пухлов так резко повернулся к ней, что даже стул затрещал.
— Противно? Это уже гость ваш сказывается, вот, — и он обернулся к Кротову: — вот и приятель ваш. Готово! Говорю вам, Глеб Степанович, поберегитесь его. Чувствую я, что волк он. Недаром его из всех земств туряли, да!..
Кротов вспыхнул, но сдержался.
— Я попрошу вас теперь, Савелий Кондратьевич, — сказал он слегка изменившимся голосом, — и раз навсегда, не будем говорить о политике. Я, вы знаете, не революционер, при тюрьме служу… — он горько усмехнулся — но не могу слушать ваших озлобленных речей. Тяжело мне. И еще: оставьте в покое моего приятеля…
Все на мгновение почувствовали себя неловко. Пухлов откинулся. Вытаращил глаза и тяжело засопел. Потом вынул платок, вытер покрасневшее лицо и сказал:
— Хорошо-с, отлично, Глеб Степанович, не будем о политике! Я себя, извините, ради вашего приятеля, переделывать не стану, но помолчать — извольте, могу… — и он качнулся в сторону Кротова с ироническим поклоном.
Кротов сделал усилие, улыбнулся и сказал:
— И отлично, будем пить чай и сразимся.
Они стали играть, но игра велась вяло, без обычного оживления, и в этот вечер Пухлов ушел домой, когда еще не убрали самовара.
— Он совсем обиделся, — не без тревоги сказала жена Кротова, когда Кротов вернулся в столовую.
Он махнул рукою.
— Тяжело мне переносить такую озлобленность. Бог с ним! Суди сама: видел я эту девочку; говорят, виселица ей грозит. Ей, такой вот, как Маня! А он с ликованием. Не могу.
— И очень хорошо! Ты его славно отчитал, папа, — пылко сказала Маня, — хоть бы и дорогу к нам забыл…
Петя тряхнул головою.
— Если бы ты знал, папа, как у нас в гимназии его презирают!
— Ну, Бог с ним, — ответил Кротов и, обернувшись, увидел в передней Сурова.
— Ты откуда?
Суров вошел, потирая руки и ежась от холода. Скулы и нос его были совсем красные.
— Чаю хотите?
— Если горячий…
Жена Кротова тронула рукой самовар.
— Нет, совсем остыл. Погодите, вы пока рюмку водки выпейте и закусите, а я разогреть велю, — и она поспешно встала, а Маня уже подавала водку, рюмки и доставала приборы.
Суров сел к столу и заговорил:
— Откуда? По делам ходил, а что я не с крыльца вернулся, так я через кухню. Скорее. Ну и мороз! Градусов 20! — и, выпив рюмку водки, спросил: — а где же ихтиозавр ваш? Шахматы на столе, а он…
Маня и Петя засмеялись.
— Папа его так отчистил…
— Ушел и не вернется…
— Да ну, что такое? — по лицу его скользнула тревожная тень, и он вопросительно взглянул на Кротова.
— Болтают, — ответил тот, — просто ушел, недовольный тем, что мы помешали ему восторгаться казнями.
— А! — Суров придвинул тарелку и стал есть, говоря, — и отлично! Я не понимаю, как вообще в обществе мыслимы такие люди. Ну, разве пока ест, пьет или там в винт, в шахматы играет. Пусть! Но когда заговорит, брр… откуда у них ненависти столько? Дикие люди!
— Хоть бы и не приходил вовсе, — сказал Петя.
X.
Пухлов перестал посещать Кротовых, а Суров за два-три дня стал у них совсем своим человеком.
Серьезный и понимающий шутку, образованный и в то же время простой, все испытавший и в то же время доверчивый, матерьялист по убеждениям и идеалист в жизненных отношениях, он нравился всем и все чувствовали себя с ним равным.
Кротов в беседах с ним, большею частью перед сном, отводил душу. Раз даже он совсем расчувствовался.
— Золотой ты человек, — сказал он ему с умилением, — тонко ты все чувствуешь и понимаешь! Я с тобой вот говорю и словно душой очищаюсь! Ей-Богу, ведь тут что? — ржа, тина; навоз. Ведь, я, здесь сидя, кажется, растерял все, что имел за душою, и ничего не приобрел даже, как врач. Я, ведь, все по рутине, по старинке. Руку набил, да… операцию теперь хорошо сделаю; ну, а эта терапия, диагноз!.. Вот журнал выписываю, а так и лежит неразрезанный. Ты теперь из него больше вычитал, чем я за все время.
Он тяжело вздохнул и опустил голову.
Суров молча курил папиросу.
— Ты явился и словно встряхнул меня, всех нас!.. Я, ведь, по правде-то, когда все кипело вокруг, даже нисколько не волновался. Да, брат! Что, думаю, люди живут и жили. Чего им? Ни бедности, ни насилия, ни болезней, ни смерти не изведут.
— А теперь? — спросил Суров.
— Теперь, в последнее время, — ответил Кротов, — как-то тяжело становится. Особенно эти дни. Ты приехал — юность, воспоминания и все такое… а тут еще эти… для казни. Придешь на службу, слушаешь там их разговоры и неловко делается.
Суров молча кивнул. Кротов покраснел и заговорил с горячностью:
— Но я тут не при чем. Я не их. Я врач и все время делал и делаю свое дело, как честный человек. Я исполняю свой долг, и никто не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ты знаешь моих детей? Разве они не честны, не свободны? И я убежден, что они никогда не покраснеют за своего отца!
Кротов произнес эти слова, словно оправдываясь, Суров слушал его, кивая головой, потом загасил докуренную папиросу и заговорил в ответ ему:
— И так и не так, Глеб! Бывают такие моменты в жизни общества, когда каждый, прежде чем исполнять долг, обязан точно уяснить себе в чем его долг, прямой долг. Исполнять долг, честной добросовестно служить… да это — последнее дело. И агент полиции, и журналист, и палач служат «честно» своему делу. Но дело-то самое, обстановка, люди, рядом служащие… вот! В том-то и горе, что, я уверен, есть масса порядочных людей, которые «честно» служат и успокоились на этом, не выяснив себе вопроса: в чем долг их, даже не останавливаясь на этом вопросе… ну, а что та сказал относительно насилий, бедности, болезни и даже смерти — то это уже совсем не так! Человечество идет вперед, нет прежней грубости, нет даже прежней бедности. Самые понятия изменились. Про болезни и говорить нечего. Что были раньше чума, холера, оспа и что теперь? Дифтерит уже не смертелен. И самая смерть: средний возраст повысился. Нет, Глеб, человечество идет к лучшему будущему. Но оставим человечество. Мы, у нас? Разве так жить возможно?!
Голос его зазвенел и оборвался…
Кротов после этого разговора долго лежал в постели с открытыми глазами, стараясь выяснить смутные впечатления своей души, а на следующий день ему особенно были неприятны и разговоры и даже лица своих сослуживцев.
Рано утром, напившись чая, Суров был чем-то занят. Он уходил из дому и иногда возвращался только к обеденной поре. Несколько раз он уходил после того, как, кончив ужинать, все расходились по своим комнатам и тогда говорил Кротову:
— Прости, сегодня уж не поболтаем. Мне надо…
Два раза он брал у него по 25 рублей, и Кротов шутя сказал ему:
— Можно подумать, что или заговором или тайным развратом занимаешься. Деньги тратишь, а сам в такой мороз в пальто гуляешь.
Суров улыбнулся.
— Что мне мороз? Я и не такие видывал…
Раз Кротов увидал у него две детские дудки, и совсем сконфузил его.
— Это ты кому дарить собираешься?
Суров смущенно сунул их в карман.
— Так… ребятишкам…
XI.
Тюремные новости уже перестали быть только тюремными и волновали весь город.
Военный суд собирался разбирать дело об убийстве полицеймейстера. Ожидались смертные приговоры. И об арестованных и доставленных в местную тюрьму Макарове и Холиной по городу ходили самые невероятные рассказы. По одним — они рисовались, как исчадие ада, кровожадные звери, холодные убийцы; по другим — их представляли мучениками идеи, борцами за свободу, мстителями за насилие.
Одни приписывали им массу кровавых преступлений, другие считали их невинно страждущими. Правду знали немногие, и в их числе Кротов.
Один рабочий указывает на Макарова, что тот дал ему револьвер, научил, когда лучше убить его, и сам следил за ним.
— Чушь, — резко сказал Суров, — выгораживает себя, дурак, и мелет вздор.
— Почему чушь?
— Непохоже ни на дельного, ни на умного человека. Станет он указывать ему время и выслеживать. Экая птица полицеймейстер! Рабочий в один день сам все узнает. Дал револьвер — возможно, а все остальное — чушь.
— Ну, я говорю то, что в его обвинительном акте, — сказал Кротов, — а про Холину только и есть, что после ее отъезда в комнате бомбы нашли, да еще единовременное пребывание с Макаровым и близость с ним.
— Ее оправдают! — сказала жена Кротова.
Суров засмеялся.
— Что вы? Газет не читаете? Бомба — четыре года каторги, две бомбы — 6 лет!..
— За что же?
— За держание этих бомб, — ответил Суров и спросил: — А когда суд?
— Не знаю точно. Говорят, послезавтра. Во всяком случае, в конце недели.
— Пойду!
— Да, ведь, не пустят. Избранная публика, так сказать, своя.
Суров мотнул головою.
— Захотеть — всюду пустят!..
— Пухлов у нас в классе целую речь произнес, — сказал Петя, — говорил о глупости убийства, потом про девушку. Мы шуметь начали, засвистали. — Замолчал!..
Интерес к делу возрастал по мере приближения дня суда.
И, наконец, он настал.
Начальник тюрьмы и помощник суетились больше обыкновенного.
Около здания суда, в котором происходило заседание, с утра толпились любопытные.
Кротовы сидели за вечерним чаем. Сурова не было. В столовой стояло тягостное молчание и все находились в напряженном ожидании.
— Я думаю, сегодня и приговор, — сказала жена Кротова.
— Очевидно, — ответил он, — в II час. начали. Времени достаточно.
И все заговорили сразу.
— Они и защитников не взяли, — сказала опять жена.
— Зачем? — проговорил Петя, — Алексей Викторович говорит, что это только время затягивает.
— А где он?
— В суде, — ответила Маня, — он там достал место. Очень интересуется.
— Кто не интересуется, сказал Кротов, — только и говорят, что о них.
— Вот он! — крикнул Петя, — ну, что? Кончилось?
Все оглянулись и увидели Сурова.
Он, по обыкновению, пришел через кухню и разматывал в передней башлык. Потом снял галоши, пальто и вошел, отвечая:
— Кончилось…
— Чем? Насколько? — быстро спросил Кротов.
— Навсегда! — холодно усмехнулся Суров.
— Как это? Не понимаю…
— Всех к смертной казни, — пояснил Суров.
Маня вскрикнула; Кротов растерянно огляделся и пробормотал:
— Как? Быть не может!
— Факт, а не реклама, как пишут в объявлениях! — усмехнулся Суров и обратился к жене Кротова, — не откажите стакан чая: иззяб!
— Но, ведь, приговор пойдет еще на утверждение, — сказал, оживляясь, Кротов.
— Это другой разговор.
На несколько мгновений наступило тяжелое молчание, потом Кротов растерянно проговорил:
— Вот, ведь, поди! Каждый день читаешь и — ничего. А как у тебя перед глазами, так словно обухом в голову! Словно сам казнишь…
— Ее-то уж, наверное, помилуют, — сказала жена Кротова.
— Не думаю, — отозвался Суров, — ее крепко притянули к сообществу. С ним она в дружбе… Ну, да будет видно!