Андрей Зарин «Вчерашняя быль»

XII.

Окончательное решение! Чей-то росчерк пером и от этого жизнь или смерть одного, двух, четырех…

Кротов совсем спутался в своих мыслях. Все в нем было до сих пор крепко, устойчиво, благодушно от сознания, что он исполняет свой долг и полезен многим.

И теперь все перевернулось.

Суров прав. Надо уяснить себе — в чем действительный долг.

— Чего ты не спишь, ты не здоров? — спросила жена, услыхав сквозь сон, что он закуривает.

— Нет, так… — отвечал он и опять думал, то есть, вернее, старался разобраться в хаосе своих мыслей.

Девушка с серыми глазами неотступно стояла перед ним.

— Как Маня, только у Мани глаза черные, а у этой серые. И серьезнее она. Видно, что уже успела узнать горе…

Когда он встал и собрался идти на службу, Сурова уже не было дома.

— Чуть свет ушедши, а ночью надо быть не спал, — сказала горничная, — постеля не тронута и окурков этих гора, и все у печки. Внимательный господин.

Кротов пошел на службу.

В общей комнате находились дежурный офицер, неизменный Свирбеев и Виноградов.

— Осудили! Всех четверых! — сказал дежурный, здороваясь с Кротовым.

— Я говорил: каюк! — отозвался Виноградов, отрываясь от чтения арестантских писем, с которыми он расположился на диване.

— Было ясно, как тарелка супа!

— Положим, приговор еще не утвержден, — сказал дежурный.

Кротов с облегчением перевел дух и присел к столу.

— Утвердят. Будьте покойны, — Виноградов собрал прочитанные письма и пересел к столу у окошка, кивнув Свирбееву: — ну, сыграем, что ли, на четверть этак, четверть так!

Свирбеев тотчас уселся против него.

— Ну, девочку-то, пожалуй, помилуют! — сказал дежурный.

— Пари на красненькую, что нет! — ответил Виноградов.

— Идет!

— Ну? А ты ходи! Начинай, — сказал нетерпеливо Свирбеев.

— Начала гулять Параша, а до чего догулялась, — весело проговорил Виноградов, двигая шашку, и ответил дежурному: — Пари записано. Десять рублей! Я говорю: всех и ее!

Кротов допил чай, взял рапортички фельдшера и вышел. В госпитале его встретил Честовский и, ухватив его руку в обе свои, с ласковой улыбкой сказал:

— Дорогой мой коллега, я к вам с просьбой!

— Что за просьба?

— Позвольте мне на казни присутствовать. Если вас назначат, откажитесь, дорогой мой!

Кротов побледнел и с омерзением выдернул свою руку.

— Черт знает, что вы говорите! — резко сказал он, — за кого вы меня считаете, чтобы я на такую гадость смотрел?

Честовский на миг смутился, но потом улыбнулся и закивал головою.

— У-у горячий какой! Понятно, не хорошо. Но мне для научных целей. — прибавил он.

Кротов отвернулся от него к фельдшеру и сказал:

— Идемте, Кузьма Никифорович!

— Кровожадный зверь, можно сказать, — тихо проговорил фельдшер, идя следом за Кротовым и потом еще тише прибавил: — трогательная картина, идиллия, можно сказать…

— Вы про что?

На лице фельдшера отразилось волнение, он еще понизил голос:

— Старший рассказывал, а ему жандарм. Она, это, с тем-то в любви. Назад из суда вместе ехали; он ее обнял и ехали так. Потом он ее на руках из кареты вынес. Жандармы-то добрые попались. Дозволили… Тут их разняли… поцеловались…

Салазкин вздохнул и отвернулся…

Они пошли по госпиталю.

Кротов, вернувшись домой, еще не успел войти в переднюю, как услышал тревожные нервные голоса:

— Ну? Что? Помиловали?

Маня и Петя выбежали в переднюю, жена стояла в дверях стоовой, Суров — в дверях кабинета.

— Рано еще. Никакого ответа, — Сказал Кротов, раздеваясь.

— Да, ведь, это по телеграфу! — воскликнул нервно Суров, — десять минут.

— Ну, брат, это не котят топить, 10 минут! Вероятно думают, справки наводят, а то и с Петербургом сносятся. Мы, ведь, всех их порядков не знаем. Давайте обедать!

И разговор за обедом и за вечерним чаем был все на ту же мучительную тему: утвердят приговор или нет?

Маня два раза плакала, Петя угрюмо грыз ногти, Суров сосредоточенно молчал, изредка прерывая молчание желчными речами.

Кротов передал общее убеждение, что если не всех, то Холину, наверное, помилуют.

— Все ее жалеют! — прибавил он.

— Ну, это у вас, в тюрьме, — сказал Суров, а там — выше — руководятся иными соображениями. Тьфу! Какие там соображения, я думаю, все это от состояния чьего-нибудь желудка зависит.

В эти дни, в которые решалась судьба приговоренных, словно кошмар охватил всех в доме Кротова.

Утвердят приговор или помилуют, и Кротову казалось порою, что это решение так близко касается его, словно готовят петлю на шею его дочери или сына.

Всех охватило волнение. Ночью Маня вскрикивала и стонала; жена беспокойно ворочалась и вдруг просыпалась и окрикивала его:

— Ты не спишь?

— Нет!

— Как ты думаешь, помилуют их?

— Не знаю…

Суров не спал третью ночь. Он уходил из дому, а потом, осторожно вернувшись через кухню, сидел до рассвета перед раскрытой печкой и курил папиросу за папиросой. Лицо его осунулось, черты заострились, глаза горели лихорадочным блеском,

Это же напряженное состояние чувствовалось и в тюрьме.

Начальник ходил все время с нахмуренным, озабоченным лицом; помощники, особенно дежурные, были нервно настроены; даже старшие и младшие надзиратели стали серьезны и пасмурны. Игра в шашки на время прекратилась, и врач Честовский теперь каждое утро появлялся в дежурной и, поздоровавшись со всеми, неизменно спрашивал:

— Нет еще?

— Нет, — отвечал ему кто-нибудь, и затем начинались тяжелые для Кротова разговоры о мерзких подробностях.

— Дмитрий Иванович палача нашел! — известил однажды дежурный.

— Каторжный?

— Какой, аматер нашелся, по профессии мясник! На 4 месяца за кражу посажен. Сам вызвался.

— Надо будет с ним поторговаться, — сказал пухлый Прокрутов, — хочу веревку купить…

— Аматер — это опасно. В этом деле и уменье нужно, — озабоченно сказал Честовский, — можно по неопытности и на 10 минут затянуть всю историю.

— Да неужели? — воскликнул дежурный.

— Как же, видите ли в чем дело… — и Честовский, с самодовольной улыбкой, стал объяснять сущность смерти через повышение.

Кротов поспешно вышел из комнаты.

В госпитале он оправился.

— Ничего насчет их неизвестно? — нервно спрашивал у него фельдшер.

— Ничего еще, — отвечал Кротов.

Этот Салазкин с пестрым галстуком, с пошлым фатовским лицом оказался душевнее и человечнее многих других.

Раз он дрогнувшим голосом сказал Кротову:

— Я ни за что туда не пойду. Пусть откажут!

— Людвиг Сигизмундович будет за нас, — ответил Кротов.

Шел уже третий день.

Когда Кротов возвращался домой, на полдороге его встретил Суров.

— Что?

— Еще ничего. Нет ответа…

Они пошли домой.

— Что же они-то переживают! — глухо проговорил Суров и вдруг остановился. — Не могу я на людях быть. Ты иди, а я еще погуляю, — и, повернувшись, он быстро пошел по улице.

Кротов не удивлялся его состоянию.

Если волнуются они, если волнуются даже в тюрьме, как же волноваться Сурову, который, быть может, даже лично знал их.

— Что с ими будет, барин? — спросила его горничная, отворяя дверь.

— Неизвестно еще…

— Ну, что? — в один голос спросили жена и дети.

— Ничего неизвестно!

— Господи, да какая же это пытка! — всплеснув руками, воскликнула жена Кротова.

Только на четвертые сутки пришло решение.

Кротов, едва переступив порог тюремной калитки, как-то сразу почувствовал это. На лицах, в атмосфере, на грязных кирпичных стенах вдруг отразилось что-то неуловимое, жуткое, и веяло на каждого таким холодом, что все говорили, понизив голос, и ходили, сдерживая топот каблуков.

В дежурной все были в сборе, даже редко появляющийся заведующий хозяйством. Он только что окончил разговор с начальником и собирался уходить, говоря:

— Понятно, на втором дворе, за банею…

— Да, да, вот! — кивая головой, озабоченно повторял начальник, и обернулся к дежурному: — Передайте Бахрушину, чтобы в камеру 43 каждый день бутылку водки давали. Я разрешаю.

— Слушаю-с.

Начальник вышел, на ходу поздоровавшись с Кротовым, а Виноградов, закурив папиросу, сказал:

— А пари я выиграл, всех четырех.

— И ее? — воскликнул Кротов.

Виноградов кивнул.

Вошел Честовский, с довольным видом потирая руки.

— Всех в один день? — спросил он.

— Гуртом! — ответил Свирбеев.

— Когда?

— Неизвестно еще. Вероятно, послезавтра, — отозвался дежурный.

Кротов выбежал из комнаты. Голова его кружилась, он чувствовал озноб во всем теле.

Пройдя в госпиталь, он не мог разобрать, что говорил ему Салазкин, не мог вникнуть в жалобы больных и, обессиленный, вернулся в аптеку.

— Я не могу сегодня, — сказал он фельдшеру, — вы уж как-нибудь устройте сами, Кузьма Никифорович.

— А кто может? — угрюмо отозвался Салазкин и прибавил: — Я, Глеб Степанович, совсем отсюда уйду. После такого случая…

Кротов протянул ему руку и крепко пожал ее.

Он вышел из тюрьмы и хотел объехать своих пациентов, но почувствовал полную невозможность сделать это и пошел домой. Почти в дверях его встретил Суров.

— Я тебя в окошко увидал. Ну, что?

— Утвердили, — тихо ответил Кротов, — всех.

Суров горько усмехнулся.

— Я был уверен в этом…

XIII.

Кротов и все в доме так переволновались за время ожидания решения, что страшное известие ни на кого не произвело резкого впечатления, только Маня взглянула на отца с таким недоумением и ужасом, словно он сам и произнес и скрепил приговор.

Все в доме притихло. Суров ушел. Дети разошлись тотчас после чая по своим комнатам, и утомленный Кротов пошел спать, когда еще не было одиннадцати часов.

Он заснул быстро и крепко. Вдруг сквозь сон он услышал неясный говор; резкий свет ударил ему в глаза и он проснулся.

— Глеб Степанович, — резким шепотом окликала его жена, — проснись! За тобой из тюрьмы прислали!

— А? Что? Из тюрьмы? — Кротов сразу пришел в себя и приподнялся.

Кротов, как врач, привык к ночным тревогам и, уже совершенно бодрый, встал с кровати и начал поспешно одеваться, отвечая на тревожные вопросы жены.

Откуда он может знать, зачем его требуют?.. На казнь? Не может быть!

Он оделся, положил в карман часы и вышел.

При его входе в кухню, тюремный рассыльный Хряпов торопливо встал с табуретки и, зажав в руке папиросу, вытянулся по-военному.

— Ты не знаешь, что там такое?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, а только погнали экстрой, чтобы, говорит, чичас. Сам начальник. Тревога там…

— Ну, иди! Я сейчас!

Кротов осторожно прошел в кабинет, Суров не спал и сидел на диване, спустив голову на облокоченные руки. При входе Кротова, он поднял голову и взглянул на него тупым взглядом.

— Чего ты не спишь? — с нежным упреком сказал. Кротов.

— Так, — вяло ответил Суров, поднимаясь с дивана. — Ты куда это?

— В тюрьму. Прислали за чем-то…

— В тюрьму? — Суров сразу преобразился. Глаза его вспыхнули.

— На казнь?

— Не может быть, — ответил Кротов, идя в переднюю, — меня бы предупредили днем, да я и отказался.

Он оделся и, кивнув Сурову, вышел в переднюю.

Резкий холодный ветер рванул из-за угла и осыпал Кротова сухим снегом, который крутился вдоль всей улицы белой пылью.

Кротов поднял воротник, завернулся в свой енот и зашагал по улице. Рядом с ним появилась высокая фигура Хряпова. Они молча дошли до тюрьмы.

Двор, по обыкновению, был ярко освещен и свет, ударяя в высокую стену, скользил по ней кверху мутным красным отблеском, в отсвете которого маленькие темные окна казались черными дырами.

Сторож тотчас отворил калитку.

Кротов перешел двор, сбросил шубу на руки Хряпову и вошел в дежурную.

Действительно, что-то необычайное произошло в стенах тюрьмы.

Начальник с горячностью и раздражением говорил Виноградову, который был дежурным:

— Что вы говорите, обнявшись ехали. После этого их обыскивали! Дыра в стене! Вот! Дыра!.. Пробили, батенька, вот! А вы: «Обнявшись ехали». Всех вон! В три шеи! И старшую вон, и Клюшеву эту! Я их! А это наверное уголовные. Ну, да я узнаю!

Он обернулся, увидел Кротова и ухватил его под руку.

— Вас-то и надо! Скорей, скорей, идем! — и, потащив Кротова по коридорам, по дороге, он взволнованно заговорил: — Подвели подлецы, не доглядели. Отравились. Оба… Да, да! Вот, батенька, Макаров и Холина! Вот! В разных концах, батенька, а? В стене дыра: кулак пролезет. Вот! Не иначе, уголовные. Я дознаюсь. Честовский у того, а вы, батенька, к ней. Сейчас Салазкин там. Спасите ее! В ножки поклонюсь, вот!

— Давно? — спросил Кротов.

— А шут их знает! Надзирательница, каналья, после смены увидела. В одиннадцать! А? Вот!

Они шли по коридорам, а надзиратель торопливо бежал перед ними и отворял одну дверь за другою. Кротов чувствовал, как у него замирает сердце от жгучей боли. Они спустились по лестнице в подвальный этаж. В конце коридора Кротов увидел свет, падающий из раскрытой камеры.

— Вон! — сказал начальник.

Корпусный офицер быстро подошел к ним.

— Жива еще! — сказал он.

— Ну, спасайте, батенька, — сказал Начальник, — велел во всём слушаться вас, как меня. Вот! А я побегу!

Начальник повернулся и торопливо пошел назад в сопровождении корпусного, а Кротов подошел к камере, из которой пахнуло на него тяжелым смрадным запахом грязной параши, переступил порог и остановился подле койки.

XIV.

Освещенная холодным светом электрической лампочки с потолка, с грязными, исцарапанными, голыми стенами, с одиноко стоящим сосновым столиком, с раскрытой смердящей парашей, камера производила на Кротова гнетущее впечатление, а освещенное узкое окошко с черными прутьями железной решетки еще усиливало его.

— Откройте форточку, — тотчас приказал он.

Надзирательница поспешно придвинула табуретку, влезла на нее и, вытянувшись на носках, раскрыла форточку.

Струя морозного воздуха влилась в камеру.

Кротов перевел дыхание и нагнулся к больной. Салазкин почтительно отодвинулся.

Ноги девушки были прикрыты байковым платком, расстегнутая блуза обнажала полные плечи и высокую грудь. Девушка лежала навзничь, закинув голову, и распустившиеся волосы рассыпались по подушке и свешивались с койки. Тонкий нос заострился, на щеках горел лихорадочный румянец, полные губы были полуоткрыты и из них вылетало хриплое дыхание; широко раскрытые глаза смотрели неподвижно, и от расширенных зрачков казались совершенно черными.

Кротов взял ее руку и приложил ухо к груди.

— Все время так. Сначала без дыханья была, — тихо объяснил фельдшер.

— Чем отравилась?

— Надо быть, кокаином. Вон! — и он указал рукою на столик.

— Идите сейчас в госпиталь, — сказал Кротов, — и пришлите за ней носилки. А потом распорядитесь сделать ванну… Там есть у нас свободная камера. Скорее, голубчик!

Фельдшер вышел. Кротов подошел к столику. На столе стояла медная Кружка, а рядом с нею лежала деревянная ложка. И на столе, и на стенках кружки, и на ложке Кротов увидел рассыпанные, характерные своим строением мелкие кристаллы. Он попробовал на язык и тотчас почувствовал горечь.

Салазкин определил верно.

Кротов обратился к старшей с расспросами. Та с горячностью заговорила:

— Пошла, как обыкновенно, в середине смены проверку делать, заглянула, а она подле порошка и лежит. Ну, и вошла?

— А раньше не смотрели?

— Как не смотреть! После молитвы смотрели. Клюшева смотрела и удивлялась даже. Такая, говорит, веселая стала, а она и точно: по камере так-то скоро ходила, руками взмахивала и все говорила что-то. Смеялась, пела однова. Совсем здоровая…

Кротов оживился. Если 4 часа прошло и она еще дышит и слышен пульс — значит, спасти можно!

— А что нашли в камере? Рвало?

— Очень даже. Вся испачканная была. Ну, мы ее водою. Потом вытерли и на койку. Сам пришел, корпусный, дежурный. Трубочку железную нашли, а в стене дырка! — надзирательница показала рукой, и Кротов увидел в уровень с полом дыру в стене, величиною с кулак, словно прогрызенную мышью.

— Бельем закидано было, — сказала с раздражением старшая. — Теперь господин начальник меня винит, а я что? Я свою службу исполняю. Я у ей три обыска делала, а где ж это увидеть…

— А где трубочка? Большая?

— Нет, вроде как от лейки. Начальник себе взяли.

В это время по коридору раздались грузные шаги служителей, и они вошли в камеру, оставив у дверей носилки.

Кротов помог им поднять девушку и сам придержал ее голову.

— Кладите тише, так! — он прикрыл ее платком й шубой, которая висела на вешалке. — Несите, не встряхивайте. Скажите Кузьме Никифоровичу, что я сейчас буду.

Служители подняли носилки и пошли.

Кротов направился в кабинет начальника. Тот сидел за столом и с азартом говорил помощнику:

— Наверх, наверх! Ну, а там бы удавилась на волосах. Чего уж тут, а? Ну, что, батенька? — обратился он к Кротову. Будет жива?

— Ничего не могу ответить. У вас, сказывают, трубочка какая-то, в которой порошок был. Хочу вымерить.

— Есть, есть! — начальник открыл ящик стола и, вынув две жестяных трубки, протянул их Кротову. — Одна у нее, другая у него! Со двора через дыру. Вот как, батенька!

Кротов посмотрел их. Белой жести — одна с зелеными полосками, другая с красными. Узкий конец каждой из них был заткнут пробкою, а широкий был, вероятно, заложен бумагою или ватою. Как будто были взяты дешевые детские дудки, которые продают по пятаку на лотках, свисток сбит, а раструб неровно срезан ножницами.

— Я захвачу в аптеку. Вымерить.

— Пожалуйста. Только верните, батенька!

Кротов прошел в госпиталь.

Салазкин встретил его на площадке лестницы, и Кротов разглядел его взволнованное покрасневшее лицо.

— Все сделал, — сказал он глухо.

— Жива? — быстро спросил Кротов,

— Будто лучше стало, — ответил Салазкин и отвернулся.

Кротов торопливо вошел в аптеку.

— Если не велик прием, — сказал он, — можно будет спасти. Вымеряйте, сколько сюда кокаину войдет, а я к ней пройду.

Кротов передал трубку, взял шприц, флакон с эфиром и торопливо пошел в госпиталь.

XV.

Кротов вошел в небольшую комнату, которая, хотя и была тоже одиночной камерой, и имела окно с решеткою, но не производила впечатления холодной угрюмости, как тюремная камера. Чистые белые стены, чистый накрытый клеенкою столик, мягкий свет электричества в матовой лампочке делали ее приветливой. Он подошел к постели.

Сиделка встала при его входе и отошла к двери.

— Не приходила в себя?

— Нет, все так же, Только дышит ровнее…

— Приподнимите ее, — сказал Кротов, — посадите и придержите.

Сиделка осторожно приподняла девушку и, обняв, держала ее. Голова девушки качнулась, и волосы волною упали на руки Кротова.

Он отвернул волосы, взял шприц и привычной рукою быстро произвел укол и впрыскиванье.

— Так, теперь опустите и можете идти. Я позову!

Сиделка нежно опустила девушку, поправила под ее головою подушку и неслышно вышла из комнаты.

Кротов сел на табуретке подле кровати и внимательно стал смотреть на свою пациентку.

Лицо ее побледнело и словно припухло, глава были так же раскрыты и смотрели с тою же неподвижностью расширенными зрачками.

Кротов проникся жалостью к этому молодому существу, к этой умирающей жизни, и ревность врача возбуждала его.

Нет, не даст он погибнуть этой молодой жизни! Какие мускулы, какое свежее, крепкое тело, какое умное энергичное личико.

Он нагнулся, прислушиваясь к ее дыханию. Оно стало глубже.

В комнату на цыпочках вошел Салазкин и сказал вполголоса:

— Глеб Степанович, если полную насыпать, все 15 выходят. Ну, а если допустить, что бумагой забили, 10 уж наверное!

— Спасибо, отошлите трубку начальнику. Лучше сами снесите и побудьте в аптеке. Может, понадобитесь!

Фельдшер нагнулся и чуть слышно прошептал:

— А тот скончался. Людвиг Сигизмундович чертей так и сыпал. Теперь к начальнику пошел.

Кротов молча кивнул, не спуская глаз с лежащей перед ним. Ему показалось, что начинается реакция.

Фельдшер неслышно вышел.

Кротов торжественно улыбнулся.

— Она спасена! 10 граммов, но, ведь, она не Макаров. Тот, вероятно, съел все и остатки языком слизал, а она добрую половину рассыпала… возможность есть!..

Девушка вдруг заметалась и проговорила:

— Пить!

Кротов осторожно приподнял ее голову и поднес к ее губам кружку с водою.

Она жадно сделала несколько глотков и откинулась на подушку. Щеки ее окрасились; глаза закрылись и открылись снова уже с осмысленным выражением. Кротов ясно прочел в них сперва недоумение, потом тревогу.

Надо торопиться! Он взял в руки шприц и флакон с эфиром.

— Меня перевели в другую камеру? — вдруг спросила она, быстро поворачиваясь на бок. Глаза ее вспыхнули, щеки покраснели. — Кто вы? Доктор?

Кротов кивнул и, оставив флакон с эфиром, взял девушку за руку.

— Да, я доктор; вы — больная и у меня в госпитале.

Она резко отдернула руку и сказала:

— А! Так вы меня спасаете?

Кротов опять кивнул и снова хотел взять ее руку, но она отодвинулась к стене и ее глаза вспыхнули презреньем.

— Спасаете! для палача… вам велели?

Кротов отшатнулся, словно его ударили в лицо, шприц со звоном упал на пол и разбился.

Мысли в беспорядочном вихре закружились в голове.

О чем он думал? Как это не пришло ему в голову? Долг врача — спасти жизнь, но не для казни! Такого долга не может быть, никто не может предъявить ему такого требования… Вместо смерти на постели, здесь, подле него, — смерть под перекладиной в сером мешке!..

Он развязал галстук, расстегнул ворот рубашки, а девушка возбужденно говорила:

— Вы должны это сделать, как доктор, тюремный доктор… Что же? Я мало приняла, что ли? Или скоро открыли, успели помочь…

В голосе ее послышалось страданье. Она опустила руки и прошептала совсем тихо:

— И меня повесят… Ну, что же…

Кротов быстро нагнулся над ее бледным лицом.

— Нет, — сказал он, — этого не будет! Я… я… не отдам вас палачу!

Она схватила его руку и улыбка озарила ее лицо.

— Правда? Я умру? Здесь… — и в голосе ее послышалась неподдельная радость.

Кротов не был в силах ответить ей, только кивнул.

— Спасибо вам! Я знаю, — она сердито нахмурила тонкие брови, — я торопилась, я много просыпала.. Но за мной так следили…

— Доктор, а он? — вдруг спросила она и впилась в лицо Кротова глазами.

Он понял ее вопрос и ответил:

— Он уже умер…

Кротову показалось, что она засмеялась… Да, ее губы улыбались, а из глаз катились частые, крупные слезы.

— О! Он-то, я знаю, — не просыпал, — с гордостью сказала она, и в изнеможении откинулась на подушку…

Лицо ее осунулось; она заметалась.

Кротов взял ее руку. Пульс бился учащенно, потом замирал и снова бешено бился.

— Молодец Костя! — вдруг сказала она, — мой светлый… мой милый… Ты говорил, что, умирая, надо показать, как умирать надо. И показал!..

Она заметалась и начала говорить шепотом.

Кротов отер с ее лица пот, потом вытер свое лицо. Теперь уже переход «туда». Она бредит и счастлива.

— Да, да! Мы уедем… только времени мало, — шептала она, — здесь хлопочут. За нами он… он следит! Они на каторгу нас, а мы в Лондон… хорошо… мы еще поживем… Папа, папа, ты любишь меня, да? Зачем ты грустный? Ты и его полюбишь, да? И все вместе… Прочь! вы не смеете прикасаться ко мне… Здесь не застенок…

Она очнулась и раскрыла глаза, тяжело переводя дух.

— Пить!

Кротов подал ей кружку.

Девушка глотнула и потом прошептала:

— Волоса… отрежьте… папе… пожалуйста… он… — и опять заметалась.

Кротов нагнулся над нею.

Она вздрогнула, голова ее судорожно метнулась, в горле заклокотало.

— Кончается, — тихо сказана сиделка, стоя на пороге комнаты и крестясь.

— Все! — произнес Кротов, и, сложив руки на груди девушки, поправил ее скатившуюся голову и осторожно поцеловал в лоб.

— Принесите ножницы, — сказал он сиделке.

Она принесла и с удивлением увидела, как доктор отрезал у покойницы прядь волос и бережно завернул их в носовой платок.

Потом он вышел в аптеку и сказал фельдшеру:

— Все, Кузьма Никифорович, — скончалась!

Тот широко перекрестился.

— Слава Господу, — проговорил он дрогнувшим голосом, — без надругания! Сама!

Кротов спустился в главный корпус и вошел в дежурную комнату. Виноградов с шашкой через плечо, не снимая фуражки, лежал на диване и громко храпел.

Кротов присел к своему столу, засветил лампочку и дрожащей рукою составил рапорт о смерти политической осужденной Холиной, происшедшей от паралича дыхательных органов, вследствие приема кокаина в количестве до 10 граммов.

Потом он встал и растолкал Виноградова. Тот сразу проснулся и вскочил на ноги.

— Фу! Напутали! Ну, что?

— Умерла!

— И эта! Запишем. В котором часу? — он подошел к столу п нагнулся над листом бумаги, взяв перо.

— В 4 с половиною. Я составил рапорт. У меня на столе.

— Отлично. А тот в 4 ровно. Чисто, как гусарская шпора… Фу, изморился за ночь! — он подал Кротову руку и снова улегся на диване.

Кротов оделся и вышел. На дворе с ним встретился начальник. Он только что вышел из своей квартиры, направляясь в тюрьму, и остановил Кротова.

— Ну, что, батенька, спасли?

Кротов ответил.

— Вот! — сказал начальник, — оба! Понятно, будет история… А я что? Что я мог?

— Спокойной ночи, — произнес Кротов.

— Идите? Устали? — начальник на мгновенье задержал его руку и тихо сказал ему:

— А я доволен! Да! По человечеству… для палача еще двое остались, вот!.. Эх, если бы не два года до пенсии! — круто окончил он и, пожав Кротову руку, пошел назад к своей квартире.

XVI.

Метель, разыгравшаяся ночью, теперь стихла, но снег продолжал падать белыми хлопьями. Погода потеплела. Кротов с трудом переставлял ноги по глубокому снегу, то и дело падая в сугробы. Ему стало жарко, но он не замечал этого, весь поглощенный переживанием последних часов. На его глазах снова и снова и умирала девушка, радуясь своей смерти. Он не разбирался в своих мыслях и только чувствовал томительную, как зубная боль, скорбь да мгновениями, словно заревом пожара, мысли его вдруг освещались непримиримой злобой и жаждой мести. Тогда он останавливался на дороге и с изумлением переводил дыхание, — так были чужды ему эти чувства.

Вдруг кто-то тронул его плечо.

Он обернулся. Подле него стоял весь засыпанный снегом Суров.

— Ты здесь? Отчего не спишь?

— Что ты там делал так долго? Что случилось? — глухо спросил Суров.

— Отравились оба, — тихо ответил Кротов.

— Умерли?..

— Да…

— Он?.. Оба?.. И она?.. — голос Сурова вздрагивал и прерывался.

— Оба… сперва он, недавно она! — и Кротов устало сказал: — Ах, Виктор, как это ужасно!..

Суров презрительно передернул плечами и снова спросил:

— Ты, наверное, знаешь, что и она?

— Господи, да я при ней был до последней минуты. Руки ей сложил, в лоб поцеловал… В мертвый лоб, — тихо прибавил он и окончил: — и она умерла спокойно, в чистой постели, в чистом белье…

Суров круто повернулся от него, но тотчас обернулся опять.

— Спасибо тебе за все, — сказал он глухо, протягивая руку, — и прощай!

Кротов ухватил его за плечо.

— Постой, куда же ты? Как же это? А с моими…

— Поклонись им. А тут поезд скоро. Ночной… я с ним…

— Стой же, а деньги? Вещи?

— А, деньги! Ну, пойдем, скорее только, — и он, засунув руки в рукава, подняв плечи, молча пошел рядом с Кротовым.

Они дошли до дома, перешли двор и через кухню прошли в квартиру. Кротов вошел в кабинет и зажег свечу. Горничная, светившая им кухонной лампой, ушла.

— Я раздеваться не буду, — сказал Суров, сбрасывая галоши и расстегнув башлык.

Он вошел в кабинет, сел и тотчас закурил. Папироса прыгала в его пальцах, пока он подносил ее к свечке, и вздрагивала в его губах.

Кротов достал из ящика пакет и положил его подле Сурова.

— Сосчитай… ты брал два раза.

Суров молча кивнул, сосредоточенно торопливо глотая дым. Потом встал и вдруг обратился к Кротову:

— Глеб, ты сказал — она при тебе умерла!

Кротов услышал дрогнувший голос и увидел бледное, как бумага, лицо с тоскливым взглядом.

Он кивнул и прибавил:

— Я не решился ее спасать… зачем?

Суров с трудом перевел дыхание.

— Да, да, это хорошо!.. Глеб, она тяжело помирала? Бредила, поминала кого-нибудь?.. А?.. Отца поминала? — чуть слышно проговорил Суров.

— Да!.. — Кротов понизил голос до шепота, — и просила ему волосы передать… я отрезал… а где он?..

— Где волоса? Покажи!.. передам…

— Вот…

Кротов бережно вынул платок и осторожно развернул его.

Суров жадно схватил прядь волнистых волос.

— Ее… она… Маруська моя, Маруська!.. — вдруг вырвалось у него из груди с хриплым клокотом. Он прижал волоса к лицу и ничком упал на диван. Плечи его вздрагивали. Он всхлипывал и хрипло переводил дыхание.

Кротов на мгновение остолбенел. Потом мысли его вдруг прояснели. Как же он не сообразил этого сразу…

Его приезд, волнения, Маруся… и дудки эти…

Он тихо опустился на колени подле своего товарища, пораженный и уничтоженный. Он обнимал его, гладил по голове, говорил бессвязные ласковые слова, и слезы неудержимо текли по его щекам.

Суров, не поднимая головы, рыдал и отрывочно говорил:

— Разве можно было допустить это… думали, каторга… и вот… помог убежать… Маруська моя… девочка моя… успокоилась…

Потом он смолк и только вздрагивали его плечи.

В комнате наступила торжественная тишина.

Суров совсем утих, медленно поднялся, вытер рукою лицо и, подойдя к столу, аккуратно завернул в тот же платок волосы и, расстегнув пальто, положил их в карман пиджака.

— Я их с собой возьму… к Кольке… — глухо сказал он. Потом он взял пакет с деньгами, сунул его в карман брюк, застегнул пальто на все пуговицы и обернулся к Кротову.

— Ну, прощай, — он обнял его и они поцеловались. — За все спасибо. А за это — без меры! — уже овладев собою, сказал он и прошел в переднюю.

Кротов машинально взял свечу и вышел за ним. Он надел галоши и завязал башлык.

— Чемодан прислуге отдай. Пусть поделят… ну, прощай!

Он кивнул Кротову и быстро вышел в сени.

Кротов молча проводил его. Что он мог сказать этому человеку?..

Снег падал снова сплошною белою завесою. Суров сошел с крыльца; силуэт его мелькнул на мгновенье и скрылся в белой мгле падающего снега, который, как саваном, покрывал дома и улицы.

XVII.

Тусклый рассвет зимнего утра пробился сквозь шторы, и побледнело пламя свечи, а Кротов все еще сидел за своим письменным столом.

Перед ним лежал лист бумаги с написанным прошением об отставке.

— Да! бывают моменты, когда человек прежде всего должен себе выяснить, правильно ли понимает он свой долг!..


Пройдут десять, пятнадцать, двадцать и более лет. Умрут Кротовы, а дети их долго еще будут рассказывать своим детям и близким знакомым про старого товарища их отца, который своими собственными рукам помог родной дочери умереть, чтобы избавить ее от услуги палача…

Пройдут еще года, и уже их дети станут повторять этот рассказ и, с течением времени, он обратится в легенду, которая, быть может, вдохновит поэта своей чудовищной правдой…

 

Андрей Ефимович Зарин.
«Пробуждение», 1913 г.