Борис Лазаревский «Блэк»

Чистокровный фокстерьер Блэк был не совсем обыкновенная собака. С утра он весело прыгал, с удовольствием гонялся за кошками, а к вечеру вдруг делался задумчивым, неподвижно лежал на крыльце и все время глядел в одну точку. Если в такие минуты к нему подходила другая собака, хотя бы и женского пола, Блэк с ненавистью бросался на нее и кусал.

Меня он очень любил, но, когда я однажды очень ласково попробовал вывести его из такого dolce far niente, Блэк разорвал мне брюки.

Мне показалось, что это начало бешенства, и я хотел его даже пристрелить, но кучер успел меня убедить, что пес ничем не болен и что у него такой странный характер от самого рождения.

Особенно задумчив бывал Блэк в лунные ночи. Он не избегал людей, но если к нему обращались, сейчас же вставал, поворачивал голову направо и налево, как будто соображая, куда спастись, и уходил. Наблюдая за ним, я заметил также, что Блэк любил слушать человеческие разговоры, во время которых старался спрятаться под стол или, если это было в саду, куда-нибудь в дикий виноград, которым была увита беседка, и лежал там, совершенно не двигаясь, вообще устраивался так, чтобы ему было все видно и слышно, но чтобы о его присутствии никто и не подозревал.

Однажды, в тихую июньскую ночь, я сидел в саду с приехавшим ко мне из Петербурга приятелем. Мы давно, лет десять, не видались с этим человеком. Из молодого и сильного он успел обратиться в пожилого, скверно кашляющего… Я слушал этот кашель и мне приходило в голову, что мы, вероятно, никогда больше не увидимся.

Пряный запаха, цветущих гиацинтов нагонял мысли о смерти и листья винограда и опять стало тихо.

Чтобы утешить приятеля, я рассказал ему случай, как мой дядя-доктор, здоровый и крепкий человек, был вызван к почти безнадежному больному. После осмотра пациента и написания рецептов, доктору предложили поужинать. Строгий гигиенист, он съел самое легкое из блюд — кокиль из рыбы и через тридцать часов уже был трупом, потому что отравился рыбным ядом; остальные отделались только рвотой, а больной выздоровел и здравствует до сих пор.

— Конечно, дело не в болезни и даже не в случае, я это сам знаю, — ответил мой приятель. — И факт смерти твоего дяди зависел больше от того — нужна ли была эта смерть для жизни каких-то других людей, которых он, быть может, никогда не видал. Так я думаю. Но все же меня больше интересует не фатальность рождения и конца всего живущего, а есть ли этот конец только прекращение бытия на земном шаре или он абсолютное уничтожение индивидуума? Почем знать, может быть мы с тобой уже раз жили на луне, пока она не сделалась холодной, и, может быть, все поэты и влюбленные так воспевают ее потому, что инстинктивно чувствуют и вспоминают ту красоту и те радости, которые видели и ощущали там много тысяч лет назад. И те существа, которых ждет лучшее, умирают просто и без страданий, а предчувствующие, что им будет хуже, всегда долго мучаются прежде, чем расстаться с телесной оболочкой.

Я ничего не ответил и подумал: — «у него больное воображение». Затем я постарался перевести разговор на другую тему. Но мой приятель упорно возвращался к прежним мыслям и, наконец, сказал:

— Послушай, давай-ка мы дадим друг другу слово, что первый, кто из нас умрет, так или иначе даст знать о своем загробном существовании.

Полушутя, полусерьезно я согласился. Становилось сыро. Я поглядел на часы и произнес:

— Как ни прекрасна твоя таинственная луна, а все-таки пора ужинать и спать. Не бойся, мы будем есть не кокиль из рыбы, а хорошую деревенскую простоквашу и потому не умрем. Пойдем-ка, брат, в комнаты.

— Ну, хорошо, пойдем…

Уже из окна я увидел, как вслед за нами проскользнул из сада Блэк, несколько раз перекрутился на крыльце и лег на своем обычном месте.

На другой день приятель уехал.

В начале июля мои исполовщики уже приступили к полевым работам; приходилось вставать в пять часов утра и за день объехать верхом несколько сот десятин. Блэк всегда мне сопутствовал. Утомившись, я крепко засыпал, и мне обыкновенно ничего не снилось. Когда начали свозить хлеб, свободного времени у меня стало еще меньше. В конце августа уже приступили к молотьбе.

В октябре меня вызвали в Петербург, я поручил остаток своих дел приказчику и уехал на всю зиму. Блэка я с собой не взял. С его странным характером в городе было бы чистое несчастье, там, ведь, собак считают чем-то вроде живой игрушки, и он, конечно, искусал бы первого, кто вздумал бы его погладить. Кроме того, прошлом году, ложился на крыльцо, не спал, часто вздыхал и никого к себе не подпускал.

Физически я быстро поправился, только скучал. До косовицы было еще далеко и поневоле приходилось лодырничать. Цветущие яблони и груши, ароматные ночи и пение соловьев опьяняли меня, но и в то же время безжалостно подчеркивали мое полное одиночество.

В это лето в нашей деревне появились новые люди. В качестве дачника сюда приехал отставной учитель гимназии Белецкий. Он был вдов и жил с шестнадцатилетней дочерью. Я познакомился с ними случайно — во время освящения нового здания земской школы, куда они пришли из любопытства. И раскаиваться в этом знакомстве мне не пришлось. Белецкий оказался очень интеллигентным и даже ученым человеком. Его дочь Надя была настоящая красавица, но бедняжка с детства ходила на костылях. Говорила Надя очень мало и часто без всякой видимой причины краснела, много читала и должно быть много думала.

Ни в друзья, ни в поклонники такой девушки я не годился. Беседуя с ее отцом, я часто поглядывал на хорошенькое, точно восковое личико Нади и переживал в эти секунды какую-то особенную, хорошую радость.

Случалось, что они приглашали меня обедать, и я проводил время в их скромном домике под соломенной крышей с утра и до позднего вечера.

Каким-то особым инстинктом Блэк всегда знал, что я иду именно к учителю, и хотя бежал впереди, но безошибочно поворачивал за плотиной направо к Белецким, а не налево — в поле.

Надя оказалась первым и единственным существом, которому он позволял себя ласкать. Это всегда меня удивляло. Однажды я заметил даже, что Блэк лизнул ей руку.

Перед заходом солнца он подходил ко мне, останавливался на почти-тельном расстоянии и если видел, что я не собираюсь домой — убегал один.

Кажется, это было в середине мая. Я засиделся у Белецких до часу ночи. Блэк уже давно был дома. Пели соловьи, серебряная луна ныряла в облаках, освещая деревья и соломенную крышу домика. Мы с учителем горячо спорили о современной литературе, которой он не признавал. На секунду я взглянул на все время молчавшую Надю и увидел, что она очень бледна, — вероятно, устала, слушая нашу болтовню. И хотя самовар уже давно потух, — как хозяйка, она не решалась встать из-за чайного стола.

Я взял фуражку, попрощался с этими милыми людьми и, размахивая своей толстой грушевой палкой, тихо пошел через плотину к своей усадьбе.

Дворовые собаки бросились ко мне ласково, виляя хвостами. Силуэт Блэка виднелся на крыльце, он только поднял голову и снова положил ее на свои две стройные передние лапки.

Все люди давно спали. Захотелось и мне поскорее в постель. Я поднялся по трем ступенькам и увидел, что Блэк лежит как раз перед дверью, которую нельзя было отворить, не прогнав его.

— Ну, ступай себе — сказал я ему как можно ласковее. Он не пошевельнулся.

— Пошел же вон! — произнес я уже строже.

Блэк поднял на меня глаза и зарычал.

Меня это разозлило.

— Ты думаешь, что я буду с тобой еще долго церемониться?! — крикнул я и, почти неожиданно для самого себя, изо всей силы ударил его палкой, не поглядев даже, куда придется удар. Конец палки с железным наконечником — как мне показалось — едва задел его по морде, чуть ниже лба.

К моему удивлению, Блэк и после этого не пошевельнулся. Я нагнулся и взял его за переднюю, показавшуюся мне особенно тяжелой, лапку. Блэк не зарычал. Я взял его за заднюю и слегка потянул.

Всей спине моей вдруг стало жарко и в одно мгновение я понял, что Блэка уже нет, что я его убил. И сейчас же я вспомнил слова своего приятеля, сказанные в прошлом году: — «те существа, которых ждет лучшее, умирают просто и без страдания, а предчувствующие, что им будет хуже, всегда долго мучаются, прежде чем расстаться с телесной оболочкой».

Удар по переносью, вероятно, произвел кровоизлияние в мозг и смерть Блэка была мгновенной. Мне вдруг до слез стало жалко моего странного, серьезного пса. Я еще раз поглядел на труп Блэка, оттащил его в сторону, отворил дверь и пошел к себе в кабинет. До самого рассвета не спалось, и невыносимо разболелась голова…

Утром пришел приказчик и сказал, что Блэка, вероятно, кто-нибудь отравил, потому что никаких повреждений или укусов на его теле нет, а между тем собака мертва. Я объяснил ему, в чем дело, и велел распорядиться, чтобы в саду возле беседки была вырыта яма. Своими руками я опустил Блэка в эту яму и своими руками засыпал ее.

Совесть меня не мучила, но я не мог выпить кофе и не мог больше выносить одиночества. В девять часов я снова пошел к Белецким.

Надя сидела в кресле-качалке и что-то вышивала. Ее отца не было.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, — ответила Надя, — простите, что не встаю! — и подала мне свою худенькую руку.

— А вы сегодня опять такая же бледная, как и вчера? Мало едите, мало гуляете…

— Нет, — она чуть дернула плечом и опять нагнулась над своим вышиванием.

Мне хотелось рассказать Наде о том, что Блэка уже нет и никогда не будет, но было как-то неловко. Чтобы отдалить этот момент, я спросил докторским тоном:

— Ну, а спите вы как?

— Вот сплю я действительно плохо, — ответила Надя, не подымая головы, — и слишком много вижу снов.

— Ну, что же, — это только признак нервности…

— Возможно… Знаете, кого я сегодня видела во сне?

— А кого?

— Вашего Блэка… Такой ласковый был, все руку мне лизал… Я не спала почти до самого рассвета, а как только закрыла глаза, сейчас же его увидала — и так отчетливо, так ясно…

Мне, как и вчера, после невольного убийства, вдруг стало жарко.

Я растерялся и не знал, с чего начать.

Такой словоохотливой я видел Надю в первый раз со времени нашего знакомства. Ничего не подозревая, она опять спросила все тем же милым, наивным контральто:

— А почему его сегодня нет с вами?

— Страшно сказать — он умер…

— Как?

Надя подняла голову, ее зрачки расширились, и материя, которую она держала в руках, упала на землю.

— И вы не шутите?

— К сожалению, не шучу…

Я уже успел овладеть собою и возможно подробнее рассказал, как было дело. Глаза Нади наполнились слезами.

— Я знаю — вам это тяжело!..

— Д-да, неприятно…

Надя высморкалась, подняла с земли материю, помолчала и через минуту произнесла:

— Вот вы говорите, что Блэк очень любил вас и в то же время никогда не позволял нам к себе прикоснуться, даже погладить не позволял. Мне кажется — это потому, что он чуял, даже знал, что вы будете его убийцей… Я уверена, что некоторые собаки знают больше людей. И Блэк такой был!

В это время из домика вышел отец Нади и весело поздоровался со мной. Мне снова пришлось повторять всю эту неприятную историю. На-конец, я замолчал, встал и взял фуражку. Белецкие уговаривали меня остаться обедать, но я наотрез отказался, потому что чувствовал, что мы снова перейдем на тему о смерти Блэка.

Дома я сел писать письма и скоро успокоился. Только ночью я снова долго не мог заснуть и мне все казалось, что я обязательно увижу Блэка. Но он мне не приснился.

До начала уборки сена я больше ни разу не был у Белецких. Затем пошли дожди и нужно было ловить каждый солнечный день, чтобы успеть перевернуть покосы, происшествие с Блэком почти забылось. Раза два у меня были в гостях Надя с отцом, но они не подымали этого вопроса, вероятно, из деликатности.

В конце июля я получил письмо из Монте-Карло от своего приятеля. Вот начало этого письма:

«Прости, друже, что так давно не писал, но я теперь муж и весь занят своей Алисой, прелестнейшей из всех прелестных женщин, и должен сознаться, что, вероятно, еще долго не напомнил бы о себе, если бы не сравнительно ничтожное событие, а именно: видел во сне не тебя, а твой сад и ту беседку, в которой мы с тобой разговаривали, точно две старые бабы, о загробной жизни и давали друг другу нелепые и неисполнимые обещания; наконец, я даже видел твоего пса (забыл, как его зовут), того самого белого фокстерьера, который бросается на собственного хозяина. Со мною во сне он был, впрочем, очень ласков и все время толкал меня своей мордочкой в колено, как будто хотел обратить особенное внимание» …

Дальше приятель писал о том, куда они с Алисой поедут из Монте-Карло и как собираются провести зиму.

Чтобы не омрачать его медового месяца, я ничего не сообщил ему о Блэке и оставил письмо без ответа.

Мне же самому бедный песик так ни разу и не приснился…