Борис Лазаревский «Голубой туман»

С Днепра подымался туман и все утро держалась прохлада, так что идти в гору было не особенно тяжело, и спокойно думалось, хотя не весело. На одной из площадок я остановился, закурил папиросу и начал глядеть вперед.

Старики тополи, которыми было обсажено шоссе, застыли, их до половины покрывал голубоватый туман, а верхушки вырывались из него и тянулись к небу. Милые деревья, возле которых я вырос, казались мне живыми существами и приходило в голову, что прекрасные и удивленные, точно «ангельский собор» тем, что пришлось им видеть за последнее время, они безмолвно просили Бога, чтобы люди образумились и не позорили бы земли жестокими, ненужными и не умными делами.

Ударил великий лаврский колокол, и захотелось в церковь — послушать пение и поглядеть на тех, кто еще умел верить и молиться.

Их немного осталось.

В великой лаврской церкви, правда в будний день, собралось всего человек пятнадцать богомольцев и было еще рано. На клиросе усталый тенористый голос быстро и невнятно бормотал, мало понятные слова. Я снова вышел на воздух, прошел к самому откосу и залюбовался рекой, над которой все еще висел голубоватый туман, но уже поредевший

Не хотелось уходить.

Через полчаса проглянуло солнце и далекий лес из мутно лилового сделался синеватым.

Когда я вернулся в храм, — монахи уже пели «Верую». Дискантов и альтов не было и в грубых голосах еще яснее слышалась скука. Тянули громоздко, как будто и не по-Киевски — уж очень нехудожественно. Народу прибавилось, но молившихся я почти не заметил, хотя лица и крестьян и немногих интеллигентов были все же вдохновеннее, чем лица монахов.

И опять потянуло на улицу.

Возле одной из церковных лавок я вспомнил, что хотел купить себе фарфоровую кружечку и вошел туда. Два монаха, сидя за прилавком, читали газету, третий высокий и очень красивый, с черной, чуть тронутой сединой бородой, стоял, облокотившись спиной о стену и сложив на груди руки, о чем-то задумавшись, потому что даже не заметил моего появления. Один из читавших поднял через очки глаза и, не пошевельнувшись, спросил.

— Вам что угодно?

— Да вот кружечку…

— О. Порфирий покажите им кружечку.

Стоявший возле стены монах, вздрогнув, оторвался от стены, опустил руки и подошел ко мне. Вся посуда была аляповато размалевана и я никак не мог найти ни одной вещи без какой-нибудь надписи, вроде: «В день Ангела».

Нерешительно я брал, то одну, то другую кружку и разглядывал запылившийся фаянс, а затем невольно поворачивал голову и глядел на лицо продавца — монаха: строгое, скорбное и красивое.

Он тоже внимательно косился на меня, должно быть на мою форменную одежду, потому что вдруг спросил:

— Скажите, извиняюсь, вы не знаете у вас в управлении Левицкого?

— Знаю, — ответил я, — он мой сослуживец, молодой еще.

— Да, да молодой, он мой племянник. Когда увидитесь, — кланяйтесь ему; скажите, что кланялся дядя Порфирий.

Я, наконец, остановился на одной из кружек, заплатил деньги и, кивнув головой о. Порфирию, ушел.

По дороге домой думал о том, что из всех человеческих лиц за сегодняшний день я видел только одно, напомнившее образ и подобие Божие. И казалось еще мне, что все встречные смотрят злобно и ненавидят и меня, и друг друга, и весь свет.

На другой день, во вторник, на службе я встретил Левицкого, действительно молодого, но не жизнерадостного человека, и передал ему поклон монаха.

— А, дядя Порфирий… Спасибо. Милый он господин, да вот «голубой туман» на него нашел, — так он сам выражается…

— Как так? Какой туман? — спросил я.

— Да видите ли… хочет с себя сан снимать… жениться задумал, влюбился, а хороший монах был, верующий, даже аскет… И вдруг какой-то «голубой туман»… Да…. «любви все возрасты покорны», хотя возраст у него еще не великий. Говорит, что больше греха, если, не женившись, день и ночь будет думать о ней, а не думать не в силах…

Я ни о чем больше не расспрашивал Левицкого, но целый день лицо о. Порфирия не уходило из моей памяти и без всякой причины вырастала уверенность, что он и после женитьбы останется праведником перед Богом и даже гораздо большим чем те, которые тянули «Верую», а сами уже давно не верили ни в Бога, ни в лучшее будущее человека, ни в «голубой туман».