Борис Лазаревский «Хитрость»
I
И сослуживцы и знакомые не сомневались в том, что Аркадий Николаевич на редкость счастливый человек. Двадцати восьми лет он уже был начальником дистанции, получал три тысячи в год, имел казенную квартиру, кормил и одевал стариков — отца и мать, и еще двоюродную сестру Сонечку.
Дом, в котором все они жили, стоял в небольшом саду, с подстриженной зеленой травкой, с фонтаном посредине, с красивыми диванчиками по краям дорожек.
Перед балконом Сонечка развела несколько чудесных цветников. Летом, и днем и ночью, все окна были отворены и ласковый запах тюльпанов, резеды и гелиотропов слышался в каждой комнате и его не могли заглушить ни долетавший с рельсовых путей каменноугольный дым, ни серая масляная краска, которой был окрашен новый забор.
По вечерам из города приезжали два артиллерийских офицера, не старый, но очень серьезный учитель истории Куликов, отставной генерал и кто-нибудь из путейцев. На балконе долго пили чай и закусывали; потом старики садились играть в винт, а молодые уходили к роялю. Офицер, у которого была странная фамилия — Кулачок, пел сочным, красивым баритоном романсы, а Сонечка ему аккомпанировала; остальные располагались в удобных позах и с удовольствием слушали.
Сам Аркадий Николаевич не любил бывать в гостях, но, хоть изредка, это было необходимо. Когда случалось, что в чужой квартире он слышал запах цветов, то вспоминал Сонечку и ему вдруг становилось скучно и неудержимо тянуло домой…
Когда Сонечка была в третьем классе, её отца Александра Ивановича неожиданно арестовали по политическому делу, судили и сослали в Сибирь. Он не доехал и до Челябинска и умер в вагоне. Говорили, что Александр Иванович пытался бежать и его застрелил конвойный, но узнать об этом ничего подробно не удалось.
Соня стала жить у дяди — Николая Ивановича. На троих его учительской пенсии не хватало. Каждый день ели только суп и котлеты. В театре бывали раз в год. Аркадий Николаевич кончал реальное училище, бегал по грошовым урокам, а дома все время учился. И Сонечка все время училась. Лица у них обоих всегда были серьёзные, озабоченные. Разговаривали мало и почти не смеялись.
После окончания училища Аркадий Николаевич уехал в Петербург. Летом он возвращался на каникулы и опят давал уроки. Теперь ему платили больше и жить стало легче. На Сонечку он смотрел как на родную сестру, входил к ней в комнату умываться в одних брюках, помогал ей готовить уроки и, садясь рядом, брал ее за талию, — их головы вместе наклонялись над тетрадью с геометрическими чертежами.
Он любил ее за то, что её отец был знаменитым общественным деятелем; за тихий характер и больше всего за то, что зимой старики, отец и мать, не оставались одни. О том, что она существо другого пола, Аркадий Николаевич, до самого поступления на службу, никогда не думал и не было для этого времени, — каждый день слишком утомлял. Соня относилась к нему очень дружелюбно и тоже не стеснялась как мужчину. Когда ей было пятнадцать лет, она причесывалась в его присутствии, иногда входила и разговаривала с голыми руками, с одним фуляровым платком на плечах.
Однажды летом с Аркадием Николаевичем случился припадок холерины. В одни сутки он исхудал и пожелтел как мертвец. Это было за год до окончания института путей сообщения.
Старики перепугались. Мать не отходила от его постели целую ночь и целый день и сама крепко утомилась. Соня подсменила ее. Поздно вечером с Аркадием Николаевичем припадок повторился. Соня также умело и спокойно, как и старушка-мать, перебинтовала ему живот и пока он не задремал, сидела возле кровати, в одной юбочке, в туфельках на босую ногу и с фуляровым платком на голых плечах.
Когда Аркадий Николаевич получил службу и, когда ему не приходилось ломать голову над способами заработать лишних десять рублей, он вдруг понял, что Соня девушка, красивая и с прекрасной душой, и что они неродные брат и сестра, а двоюродные. Между ними совсем не было фамильного сходства. Отношения продолжали оставаться такими же простыми и близкими.
Старики ложились спать рано. Соня еще долго возилась по хозяйству, а потом приходила к Аркадию Николаевичу и они разговаривали иногда до самого рассвета… Говорили они о самых обыкновенных вещах, но после того как расходились, в душе Аркадия Николаевича оставалось ощущение необыкновенного счастья.
Как-то ему вдруг пришло в голову, что всякий другой человек, для того, чтобы видеть Соню полураздетой, чтобы иметь право обнять ее за талию, войти к ней в комнату, когда Соня уже в постели, видеть как она умывается, — должен на ней жениться. Он же мог все это делать и видеть ее всегда только потому, что они выросли в одном доме.
И все эти права сделались для него дороже чем служба, чем деньги; дороже жизней отца и матери. Долго не хотелось признаться в этом самому себе.
II
Как-то вечером, когда Соня в беленькой ночной кофточке причесывалась перед зеркалом, Аркадий Николаевич вошел и, усевшись на подоконник, начал рассказывать о том, как его мучит недовольство рабочих поденной платой, увеличить которую сам он не может, а управление дороги не хочет. Соня слушала и, наклонив головку, продолжала причесываться. От частых взмахов руки, кофточка спереди разошлась и видно было маленькую нежную грудь с розовым соском. Аркадий Николаевич стал дышать чаще и говорил уже не так плавно. Вместо слова «дорожный мастер» он сказал «мастерный дорожник», так что Сонечка весело рассмеялась, тряхнула еще раз волосами, положила гребешок и совершенно спокойно застегнула пуговки. Любоваться её телом уже нельзя было и ему вдруг стало невыносимо грустно, а потом захотелось подойти, обнять ее и поцеловать.
Сонечка ответила на его поцелуй, потом удивленно посмотрела на него своими голубыми, добрыми глазами и спросила:
— Что с тобой?
— Так, грустно.
— По-моему тут совсем не о чем грустить, а нужно повидаться с начальником службы пути и подробно объяснить, что для дороги будет гораздо убыточнее потерять время, чем изменить смету.
— Да, конечно, ответил Аркадий Николаевич и подумал: «ах, если бы она еще начала причесываться и чтобы кофточка также раскрылась!..»
Но Сонечка села, нахмурилась, помолчала и потом задумчиво выговорила:
— Ужасно мне жаль этих рабочих! От зари до зари на припеке, роются в земле как кроты, едят плохо, пьют теплую скверную воду…
Аркадий Николаевич молчал и ему пришло в голову, что если бы все люди были такими сердечными как Сонечка, то жить на земле стало бы пожалуй лучше, чем в том раю, из которого Бог выгнал Адама и Еву. Потом набежала другая мысль:
Если Соня застегнула пуговку на кофточке, значит она его уже стесняется и потом будет стесняться еще больше и это жаль. Значит, нужно так сделать, чтобы она не думала о том, мужчина он или нет. Аркадий Николаевич поднял голову, улыбнулся и начал лгать гладко и красиво:
— Как странно… Вот я тебя часто вижу не одетой, болтаю с тобой, но я никогда не думал и не думаю о том, мужчина ты или девушка. Для меня ты прежде всего чудесный человек и верный, товарищ.
— Так и нужно, — ответила серьезно Сонечка.
— А ты меня никогда не стеснялась? — спросил он уже глухим голосом.
— Ни капельки…
Помолчали и опять стали говорить о рабочих. Наконец Соня вздохнула, посмотрела на часы и сказала:
— Ну, уже скоро утро. Иди спать!
Аркадий Николаевич молча обнял ее, так что ладонь его правой руки прикоснулась к её левой, упругой, теплой груди и поцеловал в губы. Она не отвернулась и ответила таким же нежным, но совсем спокойным поцелуем и, когда осталась одна, подумала:
«Он напрасно считает меня такой доброй. Я всю жизнь прожила на чужой счет, не трудилась и мне просто не на кого было сердиться. Вот если бы мне пришлось так жить, как живут люди, которые круглые сутки копают землю, то я наверное стала бы злая… Сам Аркадий хороший, и потому у него все добрые…»
В этот день Аркадий Николаевич вернулся из служебной поездки. В дороге он все время спал в купе первого класса и теперь чувствовал, что если ляжет, то не уснет. Он надел теплую тужурку, закурил сигаретку и вышел в сад.
Сонино окно еще светилось. Потом видно было, как она подошла и опустила темную штору.
«Это она сделала, чтобы ее никто не мог увидеть не одетой, подумал Аркадий Николаевич. А я могу видеть ее и без кофточки, значит для Сони я не такой, как все. Значит я близкий, «самый близкий», мысленно добавил он, подошел к скамейке и сел.
III
Небо уже стало бледно-зеленым. На деревьях громко чирикали воробьи. Слышно, как огромный товарный паровоз кричал густым басом:
— Гу, гу, гу, гу, гу-гу-у-у… ….
На шестой путь просится, — подумал Аркадий Николаевич. Паровоз загремел по рельсам, запыхтел и вдруг умолк. Тоненький музыкальный рожок протрубил два раза.
«Сейчас, задним ходом, прицепится к балластным платформам» — мелькнуло в голове Аркадия Николаевича. «Значит, пойдет двадцать седьмым номером, а следовательно уже четыре часа…»
Ему был понятен весь разговор рожка стрелочника и паровозного свистка и, по звукам, он ясно представлял все, что делалось на станции.
Становилось очень свежо. Верхушки тополей уже порозовели, их нежные мокрые листочки шевелились и дрожали от холода. Когда, на одну минуту, паровоз и стрелочник умолкли, стало слышно, как поет соловей в большом саду богача Максимова.
Аркадий Николаевич закурил новую сигаретку, отворил в заборе небольшую калиточку и пошел к поезду, номер двадцать седьмой. Завидев его, стрелочники вытягивались во фронт по-военному и отдавали честь. Везде еще горели, неподвижными бледно-зелеными пятнами, фонари.
В паровозной будке, на огромном кожаном седле, сидел машинист и пил чай в прикуску. Он даже не поставил стакана и только чуть-чуть прикоснулся левой рукой к фуражке. Аркадию Николаевичу это не понравилось, но он промолчал и пошел дальше…
Человек семьдесят рабочих с лопатами уже разместились группами на балластных платформах. Они громко разговаривали, но когда начальник дистанции подошел ближе, вдруг замолчали точно воробьи, которые заметили кошку. Они встали, некоторые сняли фуражки, некоторые нет и таких было больше.
Подошел дорожный мастер, вежливо поклонился и стал говорить, что в андреевском корвере весь хороший песок уже выбран и его приходится носить издалека на лопатах, что отнимает много времени,
— Ну, что ж, проложим доски и будем подвозить к платформам на тачках, в ручную, — сказал Аркадий Николаевич.
— Не иначе, но ведь за ту же цену невозможно, — ответил дорожный мастер.
Рабочие не слыхали их разговора, но им казалось, что дорожный мастер говорит начальнику дистанции непременно что ни будь льстивое и для них вредное.
Аркадий Николаевич поймал на себе несколько недружелюбных взглядов и, когда шел обратно, думал:
«Они никогда не поймут, что не в моих силах изменить смету, после того как она уже составлена. Это вызовет крупные недоразумения. Если я стану за них очень вступаться, меня самого попросят вон. Жандармский подполковник, и без того, уже намекал, что я с ними слишком много разговариваю. Тогда… прощай место, прощай спокойствие отца и матери, прощай Сонечка и её обеспеченность…»
— Гу… Гу-гу… загудел сзади паровоз.
Натыкаясь один на другой, звонкой хроматической гаммой, прогремели буфера. В трубе мощно охнуло и из неё вылетело первое белое облако.
Аркадий Николаевич пропустил мимо себя поезд. Стоявший на паровозе дорожный мастер еще раз поклонился. Машинист был у регулятора и не смотрел. Его помощник открыл продувательные краны и весь воздух кругом зашипел и стал белым,
— Глягам, длигинь, глянь, длянь — прогремела на стрелке последняя платформа и быстро стала уменьшаться вместе с кучкой сидевших на ней рабочих.
Стало необыкновенно тихо. Всходило солнце. Рельсы, и доски, и деревянные ступеньки вагона были мокры от пара и утренней росы. Соловей в саду Максимова пел еще отчетливее и нежнее.
Аркадий Николаевич потихоньку отпер французским ключом парадную дверь. В доме показалось очень тепло. Он повесил в передней тужурку, потом на цыпочках подошел к Сониной комнате и посмотрел через не притворенную дверь. Соня спала раскинувшись и чему-то во сне улыбалась. Обшитая тоненьким кружевом сорочка скатилась с её плеча.
В спальне закашлял затяжным стариковским кашлем отец. Аркадий Николаевич вздрогнул и, так же тихо, по-воровски, прокрался в свой кабинет.
Укутавшись в свежую полотняную простыню, он думал:
«Я счастливее Алексеева, я счастливее начальника дороги… Если судьба меня балует, так это за то, что я двадцать пять лет гнул спину и зубрил как сумасшедший, никогда вкусно не ел, никогда не прикоснулся к телу ни одной порядочной женщины… Если Бог дал счастье, нужно за него держаться и я не выпущу его из рук, если бы даже пришлось умереть…»
IV
Штабс-капитан Кулачок был тридцатилетний добродушный артиллерийский офицер. Малоросс по рождению, он говорил не совсем правильно, тихо и задумчиво. Он никогда не учился петь, но слух у него был богатейший и Кулачок легко и с огромным чувством исполнял целые оперные арии, романсы и украинские песни. Он больше был склонен прощать, чем обвинять и сердился только тогда, если его чересчур хвалили. Каждое его слово звучало искренно. Товарищи-офицеры в шутку называли Кулачка святым.
Глядя на штабс-капитана, Аркадий Николаевич часто думал; «он красив и вероятно похож на сына Тараса Бульбы Андрия, жаль только, что у него такая нелепая фамилия — Кулачок, хотя, конечно, он все-таки хороший человек.
Кулачок попал к ним случайно. Отец встретил его у своего приятеля генерала, бывшего директора корпуса, с которым любил говорить на педагогические темы. Когда прощались, отец сказал: «и вы заходите к нам и товарищей тащите — я молодежь люблю». Кулачок воспользовался предложением и в воскресенье утром явился с визитом, но посидел всего пять минут и с Соней почти не разговаривал.
В следующий раз он пришел вечером и еще привез с собою подпоручика Жуковского, рыженького, весёлого, великолепного рассказчика анекдотов. После чая Кулачок спел, под аккомпанемент Сони, почти всю партию Демона и еще несколько романсов.
Когда гости ушли, Сонечка подошла к Аркадию Николаевичу, покачала головой и сказала:
— Как он хорошо поет!.. Мне кажется, из него мог бы выйти настоящий оперный артист …
Глаза у неё еще блестели и все личико горело. Мать посмотрела на нее, многозначительно опустила ресницы и добавила:
— Да, сразу видно, что очень хороший молодой человек и голос у него необыкновенный.
— А фамилия дурацкая, — отозвался Аркадий Николаевич.
— Вот уж никак не ожидала, что ты способен сказать такую глупость, — произнесла недовольным тоном старушка и неслышными шагами пошла спать. Очень полная, она всегда носила мягкие туфли и ступала переваливаясь с боку на бок по-утиному.
Аркадий Николаевич, первый раз в жизни, почувствовал к матери какое-то острое неприязненное чувство и обрадовался, что она ушла к себе. И также в первый раз в жизни на душе у него забеспокоилось что-то новое, не хорошее, похожее на страх. Соня молчала и смотрела не ласково. «Этой глупой фразой я могу совсем уронить себя в её глазах» — мелькнуло в голове Аркадия Николаевича, и он как-то чересчур торопливо выговорил:
— Конечно, дело не в фамилии. В свое пение он вкладывает много чувства, поэтому получается такое сильное впечатление.
— Не только поэтому… задумчиво произнесла Сонечка и не договорила. Взгляд её опять повеселел и губы уже улыбались. Но эта улыбка не обрадовала Аркадия Николаевича и ему хотелось крикнуть: «Да не только поэтому, что у него хороший голос, а еще потому, что он сам тебе нравится…»
В этот вечер больше не разговаривали и разошлись рано. Аркадий Николаевич долго не мог лечь, ходил взад и вперед, пил холодный чай и без конца курил. Перед рассветом он, наконец, разделся и лег. Ему приснилось, что Кулачок целует Сонечку и гладит её обнаженную грудь. Это был очень страшный сон.
Аркадий Николаевич вскочил, оделся и, даже не выпив кофе, ушел в контору. Как на зло в этот день один писец не пришел совсем, а два других опоздали на целый час. Сначала хотелось промолчать, но Аркадий Николаевич не вытерпел и начал громить всю контору. Он долго и горячо говорил о том, что чем грандиознее дело, тем внимательнее должны быть к своим обязанностям мелкие служащие, что дорога нуждается только в тех, кто умеет быть строгим к самому себе. Ставил себя в пример и силился доказать, что если он, в прошлом году, получил к Рождеству большую награду, то заслужил ее непрерывным трудом, горячим отношением к делу и бессонными ночами…
Говорил он еще о своей прошедшей бедности… Бухгалтер, конторщики и писцы сидели не двигаясь и слушали его с удивленными лицами. Они еще никогда не видали своего начальника в таком скверном расположении духа.
В двенадцать часов он ушел домой завтракать и, когда увидел за покрытым свежей скатертью столом отца, мать и милую, улыбающуюся Соню, ему вдруг стало до слез стыдно. Аркадий Николаевич поздоровался со всеми поцелуем в губы и сел. И то нехорошее, что вчера вечером так мучило душу и было похоже на страх, вдруг ушло, и стыд ушел, — стало совсем весело.
Целый день Сонечка была занята; утром она варила из клубники варенье, а после обеда ездила в город за покупками и в их числе привезла ноты нового романса, о котором говорил Кулачок. Это опять встревожило Аркадия Николаевича, но не сильно.
После захода солнца Сонечка ушла в сад и долго лежала в гамаке. Аркадий Николаевич тихо ее покачивал и говорил:
— Вот ты вся передо мною; красивая, добрая, умная…
— Еще что? — насмешливо спросила Соня.
— Постой, ты не дразнись и не улыбайся. Я хочу сказать серьезное. Да, так вот ты красивая, славная, но… ты женщина и должна будешь рано или поздно выйти замуж, заниматься всякими пустяками, нянчить детей, вышивать мужу туфли…
— Какие туфли?
— Ну не туфли, так что-нибудь другое, не все ли равно. Дело не в этом, а в том, что ты тогда уже не будешь теперешней Соней, а будешь неинтересной, безжизненной самкой…
— Почему же только самкой, да еще безжизненной?
— Да вот потому, что это случается решительно со всеми женщинами.
Аркадий Николаевич помолчал, покусал губы и, наконец, сказал прямо:
— Мне бы хотелось знать, как ты смотришь на замужество?
— Очень просто. Если полюблю кого-нибудь, то выйду за него замуж, а если не полюблю, то не выйду.
— А если он тебя не полюбит?
— Тогда постараюсь свое чувство спрятать и, уж конечно, не стану никому навязываться.
«Она очень горда и это хорошо», подумал Аркадий Николаевич и снова спросил не совсем ровным голосом:
— Ну, а за такого человека, как я, ты бы могла выйти замуж?
— Вот уж нет! — ты для меня совсем не мужчина. Ты же знаешь, что при тебе я могу одеваться и раздеваться и делаю это очень спокойно, а вот, например, Кулачку я бы не могла даже показаться в нижней юбке.
— Почему же непременно Кулачку?
— Да потому, что он первый пришел в голову. Ты задаешь странные вопросы, — ведь и ты же меня любишь только как сестру. Правда?
— Правда… солгал он и больно закусил нижнюю губу.
Аркадий Николаевич уже ни о чем не спрашивал и совсем упал духом. Теперь кричать не хотелось, а хотелось только спрятаться в свою комнату, лечь на постель и тихо плакать. Мысли пошли тяжело и грустно.
Конечно, пройдет год, два, а может быть всего несколько месяцев и ее, самую дорогую, самую любимую, возьмут от меня. Какой-нибудь геркулесистый офицер будет обнимать это великолепное тело и пыхтеть, а потом начнет ее просвещать по части всяких чувственных фокусов. Научит, заставит, убедит… Пока она еще здесь, нужно пользоваться своим положением «брата». Нужно хитрить. Нужно глядеть на нее как можно чаще, обнимать, целовать…