Борис Лазаревский «Хитрость»

V

Аркадий Николаевич всеми силами хотел заставить себя относиться к Кулачку как можно внимательнее и это ему удавалось, но с каждой новой встречей, и особенно после его пения, он ненавидел этого офицера все больше и больше. Он презирал его рейтузы, красивые усы, блестящие шпоры, каждое красивое движение и особенно голос. И дни, в которые к ним приходили офицеры, были отвратительными и мучительными, как зубная боль.

Теперь самой любимой его темой для разговора стала проповедь против милитаризма — и он говорил об этом горячо и умно, когда следовало и не следовало,

Соня и мать явно благоволили к Кулачку и, что казалось Аркадию Николаевичу очень странным, они нисколько этого не скрывали. Отец тоже называл его редким офицером и душевным человеком.

Но что было уже совсем невыносимо, так это огромная симпатия Кулачка к самому Аркадию Николаевичу. Штабс-капитан положительно дорожил его обществом. Обнимая его за талию, удивлялся его работоспособности и даже относительно милитаризма соглашался, что это огромное зло, и мечтать о всеобщем благополучии и нравственном и материальном можно только тогда, когда не будет ни войны, ни военных.

— Тогда зачем же вы пошли на эту службу? — спрашивал, весь краснея, Аркадий Николаевич.

— Так, батенька, сложилась жизнь. Сначала родители отдали в корпус, а потом уже и вернуться было нельзя. Я воспитывался на казенный счет. Мне часто бывает досадно, что я офицер, а не инженер или не учитель, но я утешаю себя тем, что живу я не плохо, не бью солдатам физиономий и не натравливаю их против евреев… Учиться уже поздно. Нужно как-нибудь жить. Если меня заставят сделать что-нибудь совсем невыносимое для моей души, тогда я застрелюсь… Вот и все.

И по тону голоса Кулачка было слышно, что он не хвастается и на самом деле скорее способен убить себя, чем стать зверем. Соня слушала и смотрела на него с восхищением.

Аркадий Николаевич не знал, что ему возразить и мучился еще сильнее. С каждым днем он становился печальнее. Утром одеваясь и вечером ложась в постель он думал: «Завтра Кулачок может сделать ей предложение и она наверное ответит — да. Будет она носить смешную фамилию, ругать денщика и через год забудет и меня, и папу, и маму. Что же делать? Что же делать?..»

Пятнадцатого июля Кулачок получил двухнедельный отпуск и до маневров уехал в Херсонскую губернию к родным. Теперь Аркадию Николаевичу казалось, что он сидел долго, долго в душной, сырой, одиночной камере и теперь его вдруг выпустили на свободу. С сослуживцами он стал чрезвычайно вежлив, с отцом и матерью — необыкновенно нежен и даже устроил небольшую прибавку для рабочих, о чем сейчас же сказал Соне.

Все свободное время, и особенно по вечерам, он старался проводить возле неё. Когда она причесывалась, Аркадий Николаевич непременно сидел на подоконнике, болтал ногами, радостно улыбался и рассказывал что-нибудь интересное или смешное. Но теперь Соня говорила с ним уже не так откровенно и видимо скучала.

Какой-то тайный инстинкт научил его, что о Кулачке лучше молчать, но иногда случалось, что Соня начинала разговор о нем первая. Тогда Аркадий Николаевич делал серьезное лицо и задумчиво произносил:

— Как, однако я был к нему не справедлив! Сначала я думал, что он просто бурбон и кроме хорошего голоса в нем нет ничего. Но зато потом я увидел, какой это душевный и глубокий человек. Ты знаешь, какой он, оказывается, чудесный математик, я даже не ожидал… Он в две минуты помог мне сделать вычисление, над которым я возился целый час. Будь у нас все офицеры такие, не видать бы японцам Артура…

— Да, он очень хороший, — просто и коротко соглашалась Соня.

Аркадий Николаевич уже знал по опыту, что после похвал Кулачку, можно было особенно долго сидеть в комнате у Сони и тогда ей не казались скучными и не интересными и другие разговоры. Он любовался её личиком, молодою грудью, руками, каждым движением — и думал: «женщина, как и мой предшественник, инженер Иванов, о котором говорили так — дать взятку, — будет тебя слушать и станет ласковым, а не дашь, — сейчас же съёжится, окаменеет и язык у него втянется…»

Конец отпуска Кулачка приближался чересчур быстро. Тридцать первого июля в доме все долго не спали.

День был знойный и вечер наступил душный, противный. Все ждали грозы, но светила луна и небо оставалось прозрачным, как голубое стекло.

Соня видимо волновалась и не разговаривала. У матери сильно болела, голова. Она лежала, тихо стонала и никого к себе не пускала. Отец кашлял, потом долго отхаркивался и часто выходил в столовую пить воду.

Когда, наконец, везде стало тихо, Аркадий Николаевич разделся и лег. Он долго прислушивался к малейшему шороху в Сониной комнате и, как, и две недели назад, думал: «Завтра приедет Кулачок, завтра же он может сделать ей предложение и она наверное ответит ему — да…»

Но завтра случилось другое.

VI

Чья-то рука цепко схватила Аркадия Николаевича за плечо. Он открыл, глаза и увидел, что уже взошло солнце и перед ним стоит полуодетая и, растрепанная Соня. Глаза ее смотрели с тоской, а губы шептали:

— Вставай, вставай, с мамой плохо, очень плохо.

— Что такое? — машинально спросил он и сел на постели.

— Вставай, вставай, с мамой плохо, очень плохо, — повторила тем же тоскливым шёпотом Соня и убежала.

Аркадий Николаевич повернул голову направо, потом налево и быстро схватился за брюки. В кармане легонько загремела коробка со спичками.

Через минуту он был уже в спальне. Мать лежала на кровати, раскинув руки, не двигалась и не дышала. Лицо у неё было испуганное, лилового цвета. Правый глаз смотрел, а левый прищурился, ресницы ни разу не шевельнулись.

Отец в одном белье сидел в кресле.

Он посмотрел на Аркадия, затряс бородой и прошептал:

— Ей только дурно, дурно… и вечером так было.

Аркадий Николаевич посмотрел на него и спросил:

— За доктором послали?

— Послали, — ответила Соня, — сторож Василий уже вернулся, сказал, что одевается и сейчас придет.

Аркадий Николаевич подошел и взял мать за руку. Пальцы были еще теплые, толстые, отечные, но, когда он выпустил их из своей руки, они не разогнулись и мизинец странно торчал в сторону. Стало тихо и жутко. Мухи бились и жужжали в стеклянной мухоловке и было видно, как они трепещут крылышками в грязной сыворотке. Много их летало по всей комнате и то, что они целыми стадами садились на лицо матери, казалось Аркадию Николаевичу очень страшным. У него вдруг сам собой запрыгал подбородок. Было не понятно, почему все молчат и не двигаются. Хотелось что-то сказать, куда-то бежать, но что и куда, он сам не знал…

Молоденький доктор вошел спокойно и, не здороваясь, сейчас же посмотрел на кровать, потом отчетливо сказал:

— Я бы попросил всех без исключения на несколько минут выйти.

Соня взяла отца под руку. Ожидать в столовой было очень тяжело. Хотелось, чтобы кто-нибудь заговорил, но все по-прежнему молчали и не смотрели друг на друга. Аркадий Николаевич заложил руки за спину и облокотился о стенку. Над его головою часы пробили медленно восемь, но он этого не заметил.

Доктор вышел также спокойно, взял Аркадия Николаевича под руку, отвел в сторону и зашептал:

— Ну-с… Я должен вам сказать, что ваша матушка умерла. Вероятно произошло кровоизлияние в мозг, чему предшествовали параличные явления…

Соня вдруг засмеялась, а потом наклонилась над столом и заплакала, вздрагивая все чаще и чаще. Отец посмотрел на нее, потом встал и шаркая туфлями быстро пошел в спальню, где лежал труп. Аркадий Николаевич дрожащей рукой налил в стакан воды и хотел дать Сони напиться, но она оттолкнула его, вскочила и убежала в свою комнату. Сильно хлопнула дверь. Опять стало так тихо, что было слышно, как гудят мухи.

Вечером уже пришли попы и служили панихиду. На кухне ожидал гробовщик.

Жены стрелочников, конторщиков и совсем неизвестные бабы сидели на крыльце и шептались. Тело лежало в гостиной на столе и начало быстро разлагаться.

Аркадий Николаевич долго не мог понять, чем это пахнет и ему казалось, что причетник мало положил в кадильницу ладана и поэтому в комнатах носится угар. Соня молчала, ничего не ела и не ложилась спать.

В день похорон было еще жарче. Отец, в белом картузике и в белом пиджаке, ехал вместе с генералом на извозчике. Ехали еще какие-то дамы, которые раньше никогда не бывали в доме. За катафалком шла Соня под руку с вернувшимся из отпуска Кулачком. Офицер был в летней фуражке, но в суконном мундире с высоким воротником и шея у него была красная, потная.

Аркадий Николаевич смотрел на их спины и не мог себе ответить, что страшнее, гроб с телом матери или то, что локоть Кулачка почти прикасается к груди Сони. Думалось, что вот умерла мать, которую он крепко любил; потом Кулачок возьмет навсегда Соню, а затем скоро умрет и отец. И для того, чтобы потом жить на свете только ради казенной работы и еще для собственной утробы, — не стоило всю юность зубрить и мучиться и не стоило отдавать всю душу Соне.

Когда вернулись с кладбища домой, вдруг стало совсем легко. Кулачок ушел. Не спавший две ночи отец — задремал, Аркадий Николаевич вошел к Соне, посадил ее к себе на колени и, обнимая за талию, говорил:

— Соня, милая, святая Соня. — ты не бросишь папу?.. Ведь теперь он одинок и похож на ребенка. Мама была для него все… Я занят целый день на службе. Без женского ухода он совсем погибнет. Кухарка грубая, сторож Василий пьянствует, близких родных у нас нет… Сонечка, ты не оставишь его?

Если бы Аркадий Николаевич захотел не лгать, то вместо этой длинной фразы он должен был только спросить: «Соня, ты не выйдешь замуж за Кулачка?» Но говорить правду нельзя было и он опять повторил:

— Соня, милая, ты не оставишь папу?

— Нет… ни за что, — прошептала она, крепко поцеловала Аркадия Николаевича в губы, потом прижалась к его плечу и заплакала. И ему не хотелось ее утешать, а хотелось, чтобы она сидела у него на коленях и плакала как можно дольше. Стыдно было сознаться самому себе, что день похорон матери был самым счастливым днем с тех пор, как пришел в первый раз Кулачок. Но мысль о том, что Соня не уйдет, закрывала этот стыд…

VII

Кулачок стал приходить почти каждый день. Соня была с ним внимательна, но держалась как будто холоднее и не так часто краснела.

Штабс-капитан засиживался иногда до полуночи и много говорил.

Однажды, когда у Сони болела голова и она ушла раньше спать, Кулачок рассказал Аркадию Николаевичу, что в прошлом году он чуть было не женился, но потом раздумал.

— На ком же это и почему же вы раздумали? — спросил Аркадий Николаевич, стараясь произносить каждое слово как можно медленнее, чтобы не выдать своего волнения.

— Да видите ли, там — в нашем городе, в Малороссии, была барышня … славненькая, душевная, чуточку глупенькая. Я увлекся её свежестью, искренностью и простотой, но с того момента, как мы в первый раз поцеловались, мое чувство, если оно только было, вдруг куда-то исчезло. Я представил себе наше будущее и увидел, что кроме чисто физических ласк и чисто животного благополучия, ничего быть не может. Ну, а у ней, после этого поцелуя, — вспыхнула такая любовь, что просто беда. Все спрашивает: «почему ты меня не ласкаешь, почему не прижимаешь к сердцу, разве ты не видишь, что я вся твоя?» Затем пошли вопросы еще более прямые: «когда же свадьба?» Я с ней никогда не был в связи и требовать она от меня этого не могла. Я уехал. Она за мной сюда. Потом вернулась домой, но стала писать отчаянные письма. Одним словом, совсем обыкновенная, но не совсем приятная история. Вот теперь был в отпуску и узнал, что она уже нашла себе другого жениха. Точно камень у меня с души свалился.

Штабс-капитан помолчал и добавил:

— Я, знаете ли, странно устроен: — как только узнаю, что девушка, которая мне нравится, готова быть моей женой, сейчас же она мне рисуется и не гордой и не умной, — словом, совсем не интересной и все проходит. Такие люди, как я, никогда не бывают счастливы. Особенно тяжко бывает узнать, что девушка любит не меня, а мой голос…

Аркадий Николаевич молчал, копал палкой песок и думал:

«Это нужно будет принять к сведению, нужно принять к сведению…»

Кулачок выкурил еще одну папироску и пошел домой.

Аркадию Николаевичу казалось, что до сих пор у него не было средств бороться с судьбой, которая непременно хочет отнять Соню, но теперь в руках у него вдруг очутилось великолепное, бьющее наверняка оружие.

Если Кулачок начнет серьезно увлекаться Соней, нужно будет В удобный момент только намекнуть этому офицеру, что она сама влюблена и мечтает выйти за него замуж. Всякая опасность уйдет… Но сделать это следует возможно позже, выждав время, пока штабс-капитан забудет о том, что говорил.

И никогда не укравший ни одного казённого гривенника, никогда до сих пор не лгавший, Аркадий Николаевич ни разу не подумал, хорошо или дурно он собирается поступить, как не думает человек, умирающий с голоду, хорошо или дурно украсть кусок хлеба для спасения жизни. А в Сони была вся жизнь.

Соня ухаживала за его отцом, как за своим родным. Сначала казалось, что старик очень легко перенес и смерть жены и похороны, но через месяц он вдруг стал без причины плакать как ребенок, плохо ходил, не мог без посторонней помощи есть и случалось — заговаривался.

Приближался октябрь. Кулачок бывал все так же часто и сидел подолгу, но у Сони было много дела и теперь она говорила со штабс-капитаном гораздо реже и меньше. Аркадий Николаевич видел, что её постоянная озабоченность, серьезное выражение лица, деловитая походка, — производят на Кулачка сильное впечатление.

С каждым днем становилось холоднее, листья желтели и редели. Прежде не было видно ни забора, ни красных товарных вагонов, а теперь они стояли перед глазами. Цветы в грунте завяли и казались несчастными. Фикус, филодендры и гиацинты в газонах Соня перенесла в комнаты. По вечерам нельзя было выйти без тёплого пальто. Собирались замазывать окна.

Кулачок и Соня, по вечерам, сидели не в саду, а в столовой и Аркадию Николаевичу из кабинета часто было слышно, о чем они говорят.

Как-то под праздник, когда отец уже спал, штабс-капитан не уходил особенно долго. Аркадий Николаевич был в скверном настроении, лежал у себя на диване с книгой, но не читал. Он услышал как Соня вдруг спросила:

— Отчего вы теперь совсем не поете?

— Да так знаете, как-то неловко. Все еще кажется, что в этих комнатах носится дух смерти.

— Это правда…

Они на долго замолчали. Кулачок глубоко вздохнул и потом снова заговорил тихо и с необычной горечью в голосе:

— Что я не пою — это понятно, а вот мне не совсем понятно, почему вы стали со мной говорить реже и все о пустяках?.. Помните как мы с вами хорошо, искренно разговаривали в мае, в июне. Или это на вас так погода действует?..

Соня ответила горячо и быстро:

— Нет, нет, нет… Я люблю с вами говорить по-прежнему. Только теперь жизнь складывается иначе. Папа все болеет, Аркадий занят и у меня пропасть дела. Теперь я и кухней заведую…

— Вот что… Верно… и как это я не сообразил раньше…

Горечи в голосе штабс-капитана уже не было, а послышалась нежность.

Аркадий Николаевич отложил книгу. В сердце у него что-то заныло, затосковало и вся кровь прилила к мозгам. Было неудобно лежать и хотелось перевернуться, но он боялся сделать неловкое движение, чтобы пружины в диване не загудели. Мысли поплыли тяжёлые и злые:

«Значит она любит его гораздо сильнее чем нас, значит тоскующая самка проснулась… Значит она тяготится своими обязанностями и скрывает это. Значит я не близок ей…»

Он сделал еще несколько таких же нелепых выводов и вдруг с радостью подумал:

«Теперь, и как можно скорее, нужно будет внушить Кулачку мысль, что Соня просто собирается выйти за него замуж…

А потом нужно хлопотать о переводе в другой город. Если Кулачок ее любит, тогда ничего не поможет. Если он возьмет ее, тогда я… под паровоз … Жить без неё, — все равно, что не жить…»

То же самое злое чувство, которое не позволяло ему шелохнуться на диване, теперь сказало, что нужно сейчас же выйти в столовую и помешать Соне и Кулачку говорить искренно.

Через десять минут он прощался в передней со штабс-капитаном и был необыкновенно вежлив и ласков. Кулачок застегнул пальто на все пуговицы, звякнул шпорами и сказал:

— Отчего вы, Аркадий Николаевич, никогда не заглянете ко мне?

— Непременно приду, на этой же неделе приду, — ответил он.

Соня взяла свечу и отворила дверь. Полоска света закачалась и запрыгала по дорожке. Казалось, что в саду вдруг стало еще холоднее и еще темнее.

Потом Аркадий Николаевич сидел на подоконнике в теплой, душистой Сониной комнате, смотрел как расчесываются под гребешком её чудесные волосы, как подымается и опускается под легкой кофточкой её молодая грудь и думал: «или я не буду жить, или Кулачок не увидит ничего этого никогда, никогда…»

VIII

Дома Аркадий Николаевич казался веселым и добрым, но в конторе, где не нужно было скрывать своего настроения, был мрачен и часто сердился. Сидя за огромным зеленым столом, он составил на имя начальника дороги обстоятельную докладную записку, в которой просил о переводе в другой участок и еще писал, что местность, где он теперь живет, сирая и вредно действует на его здоровье, а главное на здоровье престарелого отца. И солгать в бумаге было легко. Чтобы никто не узнал о его намерениях, он переписал ее сам.

Пришлось испортить много чистых листов и целых два дня стучать клавишами пишущей машины.

В среду Аркадий Николаевич пошел в гости к штабс-капитану Кулачку и, собираясь, так волновался, что забыл дома носовой платок и портсигар.

Кулачок ему очень обрадовался, угощал малороссийской колбасой, чаем, дорогим коньяком и великолепными сигарами, полученными в подарок от товарища-офицера пограничной стражи. Аркадий Николаевич тоже старался быть любезным, благодарил и думал; «все это он делает только потому, что я родственник Сони». И на сердце вдруг подымалась тоска.

Он выпил всего три рюмки коньяку, но очень ловко притворился сильно охмелевшим человеком, который не может не быть чересчур откровенным. Сначала говорили о русско-японской войне, потом о Соне.

Аркадий Николаевич мерно раскачивался в кресле, попыхивал сигарой и его слова шли просто и убедительно:

— Соня… Что ж Соня? Она чудесная девушка, но уж чересчур простой формации. Сейчас ей живется хорошо, но дальше, когда от женщины все больше и больше будет требоваться и серьезное образование и вообще интеллектуальное развитие, она непременно почувствует себя отсталой и несчастной. Будет только нянчить детей, будет днем и ночью лизаться с мужем, будет… Впрочем больше ничего не будет, — добавил Аркадий Николаевич и весело засмеялся.

Он затянулся сигарой и продолжал тем же искренним голосом:

— В сущности у всех нас судьба одинакова. Мечтаем об идеалах, а в душе стремимся устроиться, как можно удобнее и безопаснее. Все идеалы и мечты Сони, у меня как на ладони. Видите — даже стихами вышло… Вне всякого сомнения, что вы ей очень нравитесь и теперь её идеал составляет рано или поздно стать вашей женой. Но если хорошенько вдуматься, то нравитесь не вы, а ваш голос, ваши усы и… главное то, что вы офицер, то есть человек с весьма определенным будущим, который никогда не бросит бомбы, не очутится в тюрьме, не будет нищенствовать… Вы дело верное, не рискованное. А разные наши, ну там студенты, члены пресловутого железнодорожного союза и прочий, утопически настроенный народ — это уж дело рискованное. Вы для неё не только вагон первого класса, но еще вагон великолепно оборудованный. Я, например, не сомневаюсь, что в один прекрасный день она вам скажет, что полюбила вас с первого момента, но если этой любви ничем не выражала, то лишь потому, что была занята разными кулинарными соображениями. На самом же деле эта фраза будет значить: «возьми меня в жены». Каждая девушка отлично знает, что когда она говорит — «я твоя раба», это значит: «я сумею запрячь тебя в оглобли на всю жизнь».

Аркадий Николаевич замолчал и опустил голову.

Кулачок ходил и думал: «он опьянел и теперь у него на языке то, что и на уме. Действительно, еще недавно Соня жаловалась, что заботы о кухне отнимают у неё много времени… Несомненно, что она очень шаблонный человек; в ней хороши только молодость и девственность, а потом… типичная батарейная командирша и больше ничего…»

Мягко звеня шпорами, он еще раз прошелся по ковру, остановился возле печки и сказал вслух:

— Да… Вы правы… Это очень грустно.

— Все на свете грустно, — ответил Аркадий Николаевич.

Когда они прощались, то особенно крепко пожали друг другу руки.

Соню Аркадий Николаевич застал невеселой. Личико у неё было бледное, несколько прядей волос упало на лоб, но она их не поправила. Чтобы начать разговор, он спросил:

— Папа спит?

— Да.

— А ты как?

— А я никак, — голова сильно болит…

Аркадий Николаевич сел и заговорил действительно искренно, и совсем другим голосом, чем говорил с Кулачком.

— Значит, Соня, мы слишком скучно живем. Так нельзя. Молодость бывает только раз. Мне кроме тебя ничего не нужно, но я видел жизнь в Петербурге, а ты не видала… Я хочу просить о переводе в большой город. Да. Так нельзя! В этом захолустье нет ни оперы, ни порядочной драмы, ни выставок. Газеты приходят на пятый день… Конечно, и здесь можно выйти замуж, но клянусь тебе, милая, самая дорогая Соня, что выходить замуж, не видав настоящей широкой жизни, так же нелепо, как и сидеть запершись в комнате в то время, когда на дворе май, пахнут цветы и светит солнце. Вся моя жизнь для отца и для тебя. Ему все равно где жить, и мы всегда сумеем устроить его комфортабельно. Но нам с тобой не все равно …

— Мне кажется, я бы и здесь могла быть счастливой.

— Нет, Соня, клянусь тебе — нет. Нельзя говорить о том, чего не знаешь. То хорошее, что ты до сих пор видела, это не счастье, а только довольство такое же самое, какое испытывает свинья, когда в жаркий день ляжет в прохладной луже. А мы с тобой не свиньи. Во всей России теперь стоит жаркий день, все живут полным ходом, а мы забрались в тихий уголок. Мы не граждане, мы даже не люди, а просто обыватели.

— Я не понимаю, чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы в двадцать один год ты занималась бы не только садом и кухней — это везде будет. Я хочу, чтобы ты больше читала, больше видела, больше думала о всех других людях. Соня, милая, клянусь Богом и памятью мамы, — мне лучше умереть, чем когда-нибудь увидеть, что ты обратилась в самую обыкновенную бабу… Вот я самый обыкновенный инженер, буржуй, но если ты захочешь, я буду работать иначе, со временем выставлю свою кандидатуру в депутаты. Я не идиот и сил во мне много, но жить иначе я могу только тогда, когда буду знать, что моя деятельность радует тебя, захватывает и возвышает твою душу…

Аркадий Николаевич растрогался, разволновался и уже не мог остановиться.

— Помнишь, я спросил, хотела бы ты иметь мужем такого человека, как я. Ты ответила — нет. Пусть так. Пусть я не муж, пусть я просто кузен, опекун, просто родственник. Не в этом дело. Я согласен на всякое звание, но, Соня, или жить для тебя, или совсем не жить!..

Она смотрела на Аркадия Николаевича широко раскрытыми глазами и ей казалось, что только сейчас она узнала его душу, которую до сих пор он усиленно прятал где-то глубоко. И когда он подошел и обнял ее за талию так, что его широкая ладонь прикоснулась к её груди, Соня в первый раз почувствовала, что ее обнимает не двоюродный брат, а исстрадавшийся без неё мужчина и что теперь от неё зависит, чтобы он сделался и самым хорошим, и самым ничтожным человеком…

В ней вдруг затрепетал испуг женщины. Осторожным движением она вывернулась, сделала шаг назад, еще раз внимательно посмотрела на Аркадия Николаевича и тихо сказала:

— Ты странный…

— Нет, Соня, не странный, а если и странный, то не могу быть иным и никогда не буду… Он вдруг почувствовал, что не следовало говорить так откровенно и замолчал. Потом, чтобы доказать Сони, что каждое его слово сказано не под влиянием минуты и показать, что владеет собой, — тихо произнес:

— Ну, спокойной ночи!

Аркадию Николаевичу хотелось обнять ее всю, хотелось прижать ее к себе, но он опять сдержался и нарочно поцеловал ее тихим, дружеским поцелуем. Соня ушла задумчивая и крепко затворила за собой дверь.

Кулачок не приходил целых четыре дня. Не было ответа и от начальника дороги. Аркадий Николаевич не вытерпел и с курьерским поездом поехал в управление. Соня осталась одна. В этот вечер, когда отец еще не спал, пришел Кулачок. Соня сказала, что Аркадий Николаевич уехал, но не сказала зачем и куда. Штабс-капитан казался веселым и ласковым, но говорил больше со стариком, чем с ней.

Соня наливала чай, посматривала на стенные часы и думала: «через полчаса дядя идет спать, мы останемся вдвоем с Кулачком и, хотя он не такой умный как Аркадий, но с ним будет хорошо, радостно и не страшно». Ровно в девять часов старик поднялся и сказал, что идет к себе. Он задержал руку офицера в своей старческой сухой руке, прищурился мутными с красными веками глазами и прошептал:

— Я всегда, всегда очень рад вас видеть, вы хороший, необыкновенный человек…

Кулачок звякнул шпорами, поклонился и подумал: «это значит, — я хочу, чтобы ты женился на Сони», но этого не будет.

Все вышло иначе, чем ожидала Соня. Штабс-капитан посидел всего несколько минут, отвечал на вопросы нехотя, потом сказал, что ему нужно завтра встать очень рано и попрощался. Она проводила его грустная, удивленная и, когда осталась одна, долго плакала и так и заснула на мокрой подушке…

В управлении дороги Аркадия Николаевича очень ценили как работника и отказывать ему в просьбе о переводе не хотели, но ответили, что место в большом городе освободится только через два месяца. Он вернулся домой радостный и спокойный и даже не встревожился, когда узнал, что без него приходил штабс-капитан.

До отъезда Кулачок был у них еще несколько раз, но больше сидел в кабинете, чем возле Сони.

Однажды, когда штабс-капитан пришел к нему днем, Аркадий Николаевич на минутку вышел, чтобы взять из шкафа книгу и, увидев Соню, прошептал:

— Что ты все дома сидишь, вот Кулачок идет в город и ты бы с ним пошла прогуляться.

— Совсем я не желаю с ним гулять, — коротко ответила Соня, и нахмурилась.

Он не сказал больше ничего, но до самого вечера был в хорошем расположении духа.

На следующей неделе Аркадий Николаевич снимался в группе со всеми своими сослуживцами. Потом был прощальный обед. А еще через неделю стали деятельно укладываться и Соне некогда было вздохнуть. Во всех комнатах было натоптано чьими-то огромными сапогами и валялись веревки, бумажки, рогожи.

Курьерский поезд отходил в десять сорок вечера. В купе уже были постланы постели — для отца и Сони внизу, а для Аркадия Николаевича наверху.

Провожать пришло множество служащих и рабочих. Был и Кулачок с букетом цветов. Он стоял в коридорчике и вдруг сказал:

— Да, вам будет хорошо. Вы поедете не только в вагоне первого класса, но еще и в вагоне великолепно оборудованном — и засмеялся.

Соня посмотрела на него с удивлением. Ей хотелось плакать и трудно было владеть собой. Когда поезд тронулся, провожавшие на платформе закричали громкое ура, и Аркадию Николаевичу показалось, что и сам он кричит ура.

Ночью он смотрел на прекрасное, освещенное голубым фонариком лицо Сонечки и думал: «теперь моя, только моя!..»

 

Борис Александрович Лазаревский.
«Пробуждение» №№ 29-31, 1907 г.
Чайльд Гассам — In the old house. 1914