Борис Верхоустинский «Атаман»

I

Набережная Волги кишела крючниками — одни курили, другие играли в орлянку, третьи, развалясь на булыжинах, дремали. Был обеденный роздых. В это время мостки разгружаемых пароходов обыкновенно пустели, а жара до того усиливалась, что казалось, вот-вот солнце высосет всю воду великой реки, и трехэтажные пароходы останутся на мели, как неуклюжие вымершие чудовища.

Перс Суран-хан, кирпичнолицый, бородатый, бритый, с выкрашенными ногтями, сидел в одних портках, без рубашки, на цибике чая и строго смотрел на синее небо.

После долгих размышлений он важно закурил глиняную трубку и с шумом плюнул в воду, переливавшую тысячами цветов из-за плававшей по ней нефти.

— Хан!

Перс обернулся: сверху набережной по шатким ступеням лестницы спускался мальчуган-оборвыш с здоровенным арбузом под мышкою.

Перс выстукал из трубки недокуренную махорку. Ну, ее, — какой это дурак придумал курить в такие жаркие дни? Съесть пол арбуза будет куда лучше.

Оборвыш сел на цибик рядом с Суран-ханом и разрезал темнополосый арбуз пополам. Принялись его уничтожать, громко чавкая. Когда от арбуза остались лишь корки, перс вздохнул и вытер мозолистою рукою губы.

— Эх! Караша, та малы.

— А ты жри, что дают! — ответил оборвыш.

Перс опять закурил трубку и опять плюнул в расцвеченную воду.

— Ну, а теперь расскажи, каково у вас там, — попросил, болтая ногами и не глядя на собеседника, мальчик.

— О-ой, жаркы! — вздохнул Хан.

— Ну, а как жарко?

— А ошен жаркы…

— Дурак! Говори толком. Заладил, что индюк: «жаркы! жаркы»! Басурман голопузый!

— А… а ты чэго? — обиделся перс, — хочэшь, тэбэ в лэпешка сдэлай?.. Тэпэрыча там — о-ой, тэм как… Кароший страна Персия, и бабы карошиэ.

Черные глаза перса мечтательно сузились, а широкие плечи поднялись выше. Мальчик, сурово прищурясь, посмотрел в даль реки. По ее ослепительной, как расплавленное стекло, поверхности вяло полз черный буксир, похожий на водяного таракана. Этот таракан тужился, изнемогал, волоча за собой на толстом канате огромную мачтовую баржу. Ей-Богу, ежели увидеть этакую махину во сне, то примешь ее не иначе, как за корабль. Вот было бы ловко, кабы ее подарили Волчку. Он, Волчок, прорубит в бортах окна, просунет пушки, нарядится в шелковую рубаху, плисовые шаровары и лакированные сапоги — и в добрый путь, за Астрахань, на Каспий — стрелять, грабить, рубить топорами.

— Хан!

— Чэго тэбэ?

— Поедем, хан, к Каспию… Рыбачить, да на промыслах воровать. А оттудова в Персию, укокошим купца какого-нибудь, будем богатыми.

Перс отрыгнул и повел плечами:

— А высэлыца хочешь?

Оба, раздумывая, замолкли. Но вдруг перс ударил себя по бокам, прыснул от хохота и оскалил зубы, белые, как у хищника. Удивительно веселые вещи ему вспомнились! В Шуше то было, на Кавказе. Хан служил у одного зажиточного армянина конюхом. Вдруг — щуп! щуп! — татары — в армян, армяне — в татар. Сколько пуль было изведено! Собрать тот свинец да снести в духан, так целый день можно пить и тутовку, и кахетинское, и нанять музыкантов с зурнами. Армянина ранили в руку, дочки перевязали ее; старшая дочь была беременная, но такая красавица… Татары вечером поймали ее на улице, раздели донага, и человек тридцать — в-ва!.. А потом отнесли на угол, вспороли ей живот, вынули младенца и положили к ее белым грудям.

— А и сволочь же ты! — нахмурился Волчок, — не буду больше тебе воровать арбузов.

Волчок спрыгнул с цибика и побежал по шатким ступеням лестницы наверх набережной. Суран-хан смущенно посмотрел ему вслед. Какой глупый Волчок! Как же можно лишать человека даровых арбузов, когда он к ним привык!

II

Покинув Суран-хана, Волчок долго стоял наверху набережной, облокотившись о чугунный барьер. Он смотрел, как река длинной серебряною лентой ползла и извивалась, словно убегала из плена. Левый берег казался таким далеким-далеким, почти игрушечным. Голубела игрушечная церковь, пестрели игрушечные домики, а люди маячили черными вертлявыми точками. Ни лиц, ни платья их нельзя было разобрать. По обеим же сторонам слободы тянулись бархатные заливные луга, а за ними чуть синела кайма леса. Слобода стояла на пригорке; в половодье луга вплоть до леса исчезали под водой, и тогда она была островом.

Сообщение между берегами поддерживал остроносый пароход, похожий на селедку. Он свистел, шумно хлопал красными лопастями колес по сонной воде и на длинном канате тянул за собою паром с лошадьми и возами. Волчок всегда изумлялся, когда пароход и паром подплывали к пристаням. Купцы, чиновники, мужики, барыни, дети, почтальоны и разносчики — ф-фу ты! И откуда только вылезала этакая прорва людей! Низ набережной сразу становился муравейником. Одни муравьи ползли длинными вереницами по деревянным лестницам вверх, к Волчку; другие входили в белые ворота, похожие на разинутый рот, и торопливо взбирались вместе с возами и извозчичьими пролетками на гору, в город.

— Пойду плюну! — пронеслась у Волчка мысль. Он стремительно сорвался с места, в припрыжку побежал по песку набережной к той ее части, где в старину были прорыты ворота; остановился над самой их серединой, перегнулся, прицелился в шляпу какой-то барыни и сплюнул. К несчастью, он рассчитал плохо, плевок отнесло в сторону, на картуз извозчика, — бородатый болван ничего не заметил. Тогда Волчок повторил свой опыт; на этот раз вышло удачнее — слюна упала прямо в лоток с яблоками, кто-нибудь да купит же это яблоко…

— Ты что тут делаешь, негодяй? — вдруг раздался солидный голос за спиною Волчка, но он не растерялся: скорчив страдальческую гримасу, Волчок обернулся к застигшему его на месте преступления барину в белой шляпе и с тросточкой.

— По-дай-те, Христа ради, ко-пе-е-чку! — завыл он, изгибаясь как угорь.

Барин поправил золотые очки на носу и, немного озадаченный наглостью оборвыша, неуверенно повторил:

— Что ты здесь делаешь? На народ плюешь, а-а?

— Ба-арин, Христа ради, ко-о-пе-е-чку! — еще плаксивее заголосил мальчик и даже втянул щеки в рот, чтобы показаться исхудалым от голода.

Барин изменился в лице.

— Да ты, может, спрыгнуть хотел?

— Х-х-хо-тел! — сквозь слезы прошептал Волчок. — Мамка палкой обидела. За фатеру не плочено… Хлеба не на что…

Барин смущенно пошарил в кармане кителя, вытащил кошелек и, избегая приниженных взоров Волчка, подал ему двугривенный, потом, поколебавшись немного, добавил еще гривенник.

— На, только уйди отсюда, уйди сейчас же… Ты — умный мальчик и не должен падать духом: свет не без добрых людей.

Барин пошел дальше своею дорогой, а Волчок весело засеменил голыми пятками по боковой дорожке бульвара, обсаженного пахучими вековыми липами. Он бежал во всю прыть, чтобы барин не одумался и не отнял двух серебряных денежек.

Добежав до переезда, разрывавшего тенистый бульвар на две части, Волчок свернул на площадь, где полукругом стояли скучные трехэтажные дома с посеревшею штукатуркой. «Окружный суд», «Архив», «Мужская гимназия», «Казначейство» — чернели на этих домах угрюмые надписи. Волчок терпеть не мог проходить здесь; если бы не безотлагательные дела, сюда его не заманить бы и горячими калачами.

Миновав площадь, Волчок понесся к табачной фабрике, где работала укупорщицей его тринадцатилетняя сестра Ленка. Чем дальше бежал Волчок, тем зеленее становились деревянные дома и заборы загаженной махорочной пылью улицы. И так воняло дешевым нюхательным табаком, что прохожие тут всегда чихали,

Фабрика вся содрогалась и глухо гудела. Волчок несколько раз бывал в ее середине — гибель народа, гибель машин, словно чертово место там. Сам сатана хозяином; он пустил колеса, надел на них ремни, шириною чуть ли не в грудь Волчка, приволок из ада ящики, накидал табаку и подрядил мастеров. Хитрый бес!

Волчок вытащил откуда-то из своих лохмотьев кусок мела и нарисовал едва заметный крестик на железных воротах фабрики. Он не рассчитывал быть дома до самого вечера, а потому крестиком сообщал Ленке, чтобы она приходила сразу же после работы в колокольную лавку, как Волчок называл один павильон полуразрушенной выставки. Выставка эта устраивалась года полтора тому назад. Сколько народу на ней перебывало, чего-чего там не красовалось в пяти дворцах-павильонах! Сеялки, плуги, молотилки, машины для пахтанья масла, огнетушители, картины, таблицы, испещренные цифрами, камни, меха, полотна, игрушки и тысячи необычайных вещей, вроде чучела дикаря, едущего на санях, везомых оленьими чучелами. Кроме того, там были две башни, с которых пускали шелковых змеев и воздушные шары, чтобы узнать какая будет погода.

Ныне же царем всех пустых дворцов — он, Волчок! Две версты пришлось ему обежать, исследуя дощатный забор, которым обнесена выставка, — наконец, труды увенчались успехом, он отыскал удобную лазейку.

Выставка была на той же улице, где и фабрика. Уж очень красивые ворота построили для нее плотники — расписные, узорчатые. Жаль только — дожди посмыли краску, да и фабрика наплевала на них много зелени. А все же хорошие ворота, будто девушка в малороссийском сарафане.

И на них мел Волчка начертил крестик. Пусть сегодня все соберутся в колокольную лавку.

Покончив с знаками, Волчок понесся к церкви Параскевы-Пятницы, что в конце прозеленелой улицы. Церковь старая — видела на своем веку и татар, и злых воевод, и гулящих людей, сподвижников Стеньки Разина. Синий купол с золотыми звездами; стены толстые, древние, но выбелены заново. Ходила в нее больше фабричная голытьба, да и то не горазд. По вечерам здесь было не совсем безопасно, рядом ютились Таборы, пригород, населенный золоторотцами, крючниками, нищими, ворами и самыми дешевыми потаскушками. У церковной паперти зачастую происходили побоища с ножами, свинчатками, с разбивающими череп гирьками.

Волчок прошмыгнул за церковную ограду и, отворив щелистую дверь сторожки, остановился на пороге.

— Ванька!

В сторожке женщина с изможденным лицом качала зыбку, подвешенную к потолку. «Баю-баюшки-баю! Не ложися на краю»! — тихо напевала она, но при виде Волчка перестала петь.

— Здравствуй, Волчок! Ванюха гуляет с мальчишками на речке, у мельницы. А тебе зачем его надобно?

— Да так, надобно! — замялся Волчок.

Женщина пристально взглянула на него, и под ее взором Волчок покраснел. Не видит ли она его душу? Чего доброго, тогда она узнает, зачем ему нужен ее сын.

— Тетя Шура!

— Ну?

Волчок совсем растерялся; кроткие глаза женщины как-то поширели и опечалились. Ей-ей, она что-то видит. Не влопаться бы впросак; даром, что он ловок врать, а тут можно попасться и выдать все.

— Хочешь гривенник? — пробормотал Волчок, торопливо нашаривая монету.

— А откудова он у тебя?

— Нашел! — твердо произнес Волчок, протягивая деньгу женщине, но та не приняла от него подарка; тогда Волчок захлопнул дверь и помчался через Таборы на речку, к паровой мельнице, где обыкновенно купались ребята в теплой воде, выпускаемой из мельничных котлов.

Подумать страшно, сколько всякой дряни приносила эта речонка в Волгу. Дохлых собак, гнилых арбузов, стружек, навоза, ломанных корыт… А нефть, краска, отбросы из ретирадов? И в такой-то помойной яме купались все таборцы, хотя называли ее Тухлой.

Когда Волчок выбрался на загаженную набережную, без перил, без мостовой, с пришибленными и словно издыхающими лачугами, он увидел золоторотца и потаскушку, раздевающихся на берегу в рассохшемся челне.

Волчок остановился.

Первым обнажился мужчина. Его тело было крепко и смугло, а на левой руке краснела шерстинка от дурного глаза. Оголившись, он помог бабе, совсем дрянной бабе… Волчок с удовольствием залимонил бы в ее отвислое брюхо камнем. Изрытое оспой лицо, рыжая косенка — и все это в грязи. Но вот женщина бросилась с челна в воду, вздымая тысячи брызг, искрящихся на солнце, — и вот совершилось чудо, когда она, проплыв по-лягушачьи до того берега, вернулась обратно и встала лицом к Таборам.

Волчок увидел прекрасное, сверкающе-белое тело: солнце и вода, хотя и нечистая, преобразили потаскушку. Волосы на ней горели, как золото.

— Ишь ты, стерва! — весело подумал Волчок, идя к мельнице. — Обязательно надо жениться. Слава тебе, Господи, пятнадцатый год! Есть и невеста на примете…

Волчок перепрыгнул с берега на хлюпающие под его ногами бревна плота.

— Ва-ань-ка-а-а! — басисто крикнул он, приставив ко рту ладони в виде рупора.

На краю плота несколько голых мальчишек сидели, спустив ноги в воду, и курили. Их было шесть человек, но имели они лишь две папиросы, по папиросе на троих. Затягивались по очереди, да и то не во весь дух, а в полдуха. Рядом с ними, на ослизлых бревнах, валялись рубахи, картузы и штаники. Сапогов же ни у кого, кроме Ваньки, — сторожева сына — не было.

Ванька обернулся на зов, передавая драгоценный окурок следующему счастливцу.

— Приходи в колокольную! — таинственно шепнул Волчок, здороваясь с ним. Ванька покорно кивнул головой. Белобрысый, толстый и сонливый, он был полною противоположностью смуглому и худощавому Волчку. Совсем нестоющий мальчишка, ждущий хорошего кулака. Да и порядочный трус к тому же. Волчок его не уважал и дорожил им исключительно из-за его обширных знаний по части городов, стран народов и морей. Ванька учился в городском училище, откуда он и выносил всю свою премудрость. Однако, раздражал Волчка он нестерпимо.

— запел Волчок, схватывая Ваньку подмышки и спихивая в воду. Тот на секунду исчез, потом, фыркая и отплевываясь, вынырнул. «Черт! Сволочь проклятый»! — ругался он, взбираясь на плот, но хохочущий Волчок уже взлетал по глинистому откосу на набережную.

«Беспременно женюсь»! — размышлял он, направляясь к покосившейся лачуге. В ней жила его невеста, дочь мороженника, большого пьяницы и драчуна.

Невеста сидела на крыше дровяного сарая и грызла черствую корочку хлеба. Кроме нее, на дворе еще был безносый старичок — Трофим сапожник. Сидя на бревне, он чинил шилом и дратвою прорехи порыжелого сапога и добродушно посвистывал, но вместо свиста из его рта вылетало шипение. Кроткое лицо Трофима было совершенно обезображено. На месте носа зияла черная дыра с зелено-ржавыми краями. Но глаза Трофима светились спокойствием.

— Бог на помощь, Трохим! — приветствовал Волчок старика. Тот поднял голову, отрываясь от работы.

— То-то что на помощь! — улыбнулся он, кивая на солнце, — ишь ты, жарит как… А мне и на руку! Червячком выполз махоньким, а как обогреюсь малость, може, и птичкою запорхаю. Хе-хе-хе!

— Волчок! Волчок! — заюлила невеста, соскакивая с крыши. — Пойдем гулять, мне одной скучно.

Волчок принял степенную осанку и вполголоса пробормотал:

— Сегодня в колокольную надо, все тамо соберутся.

Черные брови девочки почти сошлись, она прикусила пышную, как у взрослой, косу, перекинутую через плечо на грудь, ударила жениха косою по лицу и прошептала:

— Пойдем вместе, а то мальчишки защиплют.

— Знаешь что, выдь за меня замуж! — взволнованно попросил Волчок, заглядывая в ее синие глазки.

Девочка тревожно взглянула на жениха:

— А бить будешь?

— Редко, — успокаивал ее Волчок, — да и то, ежели будешь шлюндрой.

— Ладно! — согласилась девочка, — только поп не поженит и тятька насмерть выдерет.

— Эка! — задорно усмехнулся Волчок, — так он и достал! О ту пору-то, эва, как далеко будем, не иначе — в самой Персии.

Ксюша кивнула головой: Волчок говорит верно.

— Пойдем! — потащил он ее за рукав, — у меня тридцать копеек. Двадцать на нож, чтобы отплатить, ежели кто сунется, а на гривну пряников. Опосля походом в колокольную.

Ксюша согласилась, и они пошли со двора.

— Куда вы? — прохрипел Трофим.

Волчок ему никогда не врал:

— Деньга есть; за пряниками да за ножом…

Оборванная парочка направилась в город, — все хорошее там, в Таборах путного ничего нет.

III

В городе Волчок и Ксюша пробыли долго; ходили на бульвар, посидели на скамеечке; толкались по Сергиевской улице, где мостовая изрыта — строят рельсовую дорогу для таких фур, что бегают без лошадей. Наблюдали за работой асфальтщиков, заливавших тротуары, а также глазели на витрину ювелирного магазина. Хорошо быть вором: все твое, лишь бы зазевался городовой!.. И серебряные чарочки, и золотые часы и медали, и цепочки, и гравированные папиросники… Одним словом, все!

— Да не про нас! — вздохнула девочка, отходя от витрины. Волчок сверкнул глазами:

— А вот врешь! В Персии все богатеющие, только бы доехать. Перво-на-перво куплю себе саблю вострую с золотой рукояткою, а опосля тебе в косу бусу. А не то грабить будем, там перед русскими робеют.

Волчок выпятил грудь, словно завидел толпу преклоняющихся перед ним персов.

Свернули в железные ряды за ножиком.

— Нож мне! — заявил Волчок, пролезая мимо навешанных на дверь замков в первую попавшуюся лавку.

Темно-желтый, как испорченный лимон, продавец отрывисто спросил:

— Кухольный, сапожный али складешок?

— Складешок… Подлиннее бы.

Торговец навалил на прилавок целую кучу. Волчку сразу же понравился один, с черной ручкой, но он отложил его в сторону, как недостойный внимания, и начал рыться в ворохе других. Торговался же так упорно, что купец, утомившись спорить, вместо ответа стал лишь мотать головой: мол, я не согласен. Несколько раз Волчок даже порывался уйти из лавки…

— Да вот тебе за двугривенный! — вспылил продавец, подавая намеченный Волчком нож. Но Волчок презрительно фыркнул. Дурак он, что ли? Он, чай, не кует двугривенных и не находит их на мостовой. Такого ножа ему и даром не надо, — вот невидаль.

— Купи его, надоело! — в тон мальчику попросила Ксюша. Волчок нехотя, словно уступая ее просьбе, выкинул на прилавок монету, а складешок спрятал в карман.

Вышли.

— А и хитрый же ты! — восторженно молвила девочка. Волчок лихо нахлобучил картуз и процедил сквозь зубы:

— Со мной не пропадешь.

Ксюша запросила пряников — уж не надул ли он ее, и не лжет ли, что есть еще гривенник. Мальчик обиженно всунул ей в руку деньгу — покупай, что знаешь… И она у ближайшей торговки набрала десять копеечных коврижек, пахнущих льняным маслом. Девять коврижек Ксюша оставила себе, а одну подарила Волчку, чтобы и ему было сладко. «Не мало ли?» — одолело ее сомнение, когда она съела первый кус, и он ей не особенно понравился. «Мало!» — решила она, одаряя жениха второю штукой.

Фабрика, мимо которой они проходили, уже не тряслась и не гудела. По субботам в ней шабашили в два. Высокая, длинная, со множеством темных окон, она еле-еле вздрагивала, как при издыхании.

Ксюше она напомнила облезлую псину, что лежит посреди улицы и жалобно скулит.

Другое дело выставка! Красок-то, красок на воротах!.. Позолоченный шпиц, красная арка с синими финтифлюшками; под аркой щит с гербом города, половина щита белая, половина небесная. А столбы, вырезанные так затейливо? А створки ворот, и по красному петуху на каждой створке? Смотрят они друг на дружку да поют, задрав головы. Умные люди сделали!

И все это огромное пространство, обнесенное высоким забором с тремя рядами колючей проволоки наверху его, раньше было обыкновенною пустошью. Почему, зачем ей была оказана столь необычайная честь Ксюша не знает. Вероятно, богачи рассердились, что пустошь только улицу портит, и прислали плотников, маляров, землероев и каменщиков. Те построили им много знатных дворцов. Богачи перебрались туда со всеми сокровищами и долго показывали народу свою роскошь Но оказалось, в домах позабыли сложить на зиму печи, — подкатили осенние холода, богачи поселились в трактирах, а все свои вещи повывезли обратно — пустошь осиротела, что было весьма на руку пронырливому Волчку.

Его лазейка находилась не на той улице, где фабрика, а там, где против выставки желтые дома, пахнущие карболкою и йодоформом, — губернская больница. Идти туда надо темными переулками. Вокруг больницы много лип и седых берез, может быть, поэтому ее и назвали Загородным садом. Липы же и около самого забора выставки. Хотя между ним и Загородным садом залегла немощеная дорога, но в будни здесь ездили очень редко, да и то лишь одни возы с мешками извести, вытряхивающими из себя при каждом толчке белую зловредную пыль. Иначе обстояло по воскресеньям. Стремились велосипедисты, пролетали кареты и лихачи с седоками; спешили толпы пешеходов — на ипподром или в Деевскую рощу, под сень высоких сосен. Роща возвышалась верстах в двух от города на крутом берегу Волги и была излюбленным местом гуляния горожан.

Но по субботам дорога между Загородным садом и выставкой особенно пустела. Волчок свои путешествия за таинственный забор обыкновенно приурочивал к этому дню.

— Стой!

Ксюша остановилась.

Волчок оглянулся по сторонам, не подсматривают ли, и, прыгнув в придорожную канаву, приподнял одну доску в заборе. В образовавшее отверстие сперва пролезла Ксюша, а за нею он, и доска вновь опустилась.

— Поди, ждут; мы маленечко запоздали! — беспокоился Волчок, торопливо пробираясь по заросшей травою дорожке к пустующим павильонам.

— Пущай! — ответила Ксюша; она спешила доесть последнюю коврижку, чтобы ни с кем не делиться.

Печальное зрелище представляли собой покинутые здания — высокие крашеные сараи со стеклянными крышами; они побурели от снегов и дождей, а ветер сорвал с них флюгера и перебил множество стекол. Странный городок — без жителей, без вещей в разрушенных домах… Ласточки, голуби и скворцы были его единственными обитателями. Они гнездились и на метеорологической башне, и в павильонах, и в покосившихся будках, когда-то полных всяких сладостей — вафлей, халвы, конфект, мармеладу, бутылей с фруктовыми квасами и с лимонадом.

Все постройки были расположены кругом; посреди него, на небольшой площади, высилось нечто в роде беседки или, вернее вершины колокольни.

Волчок любил свое царство, беседка была его тронным залом.

Величаво, как и подобает истому царю, он прошел по широким ступеням, за ним Ксюша, его достойная невеста.

— Здорово, ребята! — нахмурив брови, пробасил он подданным, сидящим на деревянном парапете в ожидании его прибытия.

Один из подданных, Ванька — сторожев сын, которого Волчок спихнул с плота в Тухлую, — еще не совсем позабыл нанесенную ему обиду и куксился. Но Волчок строго взглянул на него, и так властен был его взгляд, что оскорбленный подданный лишь сокрушенно шлюркнул сопливым носом. Против Волчка ничего не поделаешь: надо слушаться…

Другой подданный держал в руках резиновую рогатку и мечтал, как он вечером разобьет пущенным из нее камнем фонарь. Мрачный, одинокий, воспитанник Сиротского дома, он слыл среди мальчишек за отчаянного головореза; Волчок взял его в свое царство после единоборства, предварительно расквасив ему нос и опрокинув наземь. «Пусти»! — захрипел тогда побежденный, — «А мне упокоришься»? — спросил Волчок. Тот обещал стать на веки вечные верным другом, — Волчок пощадил его и, действительно, нашел в нем преданного угрюмого раба. Дергач, как и Ванька, приходился Волчку однолетком.

Ленка, сестра Волчка, тоже находилась в числе подданных. Царь пустоши любил ее, хотя сильно подозревал, что до вдовства матка была не раз замужем, а дважды — очень не походила на него Ленка, бледная, высокая, покорная, с робкими движениями и слабым, точно умоляющим голосом.

— Вы чего же, черти, не отвечаете, как я повелел? — грозно крикнул Волчок и даже притопнул по полу беседки босою ногой.

Подданные соскочили со своих мест и вытянули руки по швам:

— Здравия желаем, атаман!

— То-то! Садитесь опять, да впредь-то не позабывайте, а то буду бить…

Подданные влезли обратно на свои места.

— Жениться задумал я! — выпалил Волчок, — на Ксюшке. Так вот… С сегодня она будет… ну… моя жена. Верно, ведь? — обратился к невесте Волчок.

— Ладно, мне все равно.

Волчок опять нахмурился:

— А звал я вас не за тем… Все о стране Персии… Видел я седни того самого тамошнего хана. Ай, и богат же, богат! На ногах сафьяновые коты, на руках перстни; халат, что у татарина, куда там — татарина, жаром горит халат-от; весь в золоте. Сказал я хану: «Мои удальцы собираются»! Похвалил: всем, бает, будет за старание по… по лошади.

— Ишь как! — удивилась Ленка, — мне-то коня ни к чему, а вам под стать.

Волчок рассердился.

— Молчать, дура! Видишь, не кончил слово я… Так вы, братцы, обряжайтесь. Пора выезжать. Уведем карбас али катер и задуем до Каспия, а по Каспию с рыбаками до страны Персии. Хан говорит: уже много мальчишек туда поехало, такие головотяпы, что ай-лю-ли! В Персии-то война страшенная, вот он и набирает тайком. А ежели кто разблаговестит, так того удушим.

Волчок вынул из кармана нож и воинственно погрозил им подданным.

— Так что молчок, ни гу-гу… Да и не в барыш вам болтать попусту: полиция учует, что мы в Персию собрались, перво-на-перво в тюрьму, а опосля на заре расстреляют. Закон такой, не то все давно бы утекли. Да и расстрельная-то казнь в большущую милость, скорее всего обольют керосином и подожгут, как того скубента, что в мае красный стяг на бульваре перед людом пронес.

Ванька со страхом шлюркнул носом, а Дергач зевнул: дескать, не запугаешь.

— А теперича выметайтесь! — окончил свою речь Волчок. — В тую субботу опять приходите, а кто супротивничать станет, дам ему взбучку здоровую.

— Прощай, брат! — буркнул мрачный Дергач.

— Прощай! — покровительственно ответил ему царь пустоши, пряча складешок.

Подданные быстро засеменили по заросшим дорожкам и один за другим исчезли в лазейке.

— Ну, Ксюшка! — тихо сказал Волчок, обнимая девочку, — давай же поженимся.