Дмитрий Голицын «Разговор»

— Барыня дома? — спросил Борис Павлович Чернин, сбрасывая с плеч шубу, побелевшую от мелкого снега.

— Дома-с, — ответил лакей, такой благообразный и строгий на вид, что нагляднее всей роскошной обстановки дорогой квартиры отражал в себе богатство своих господ.

Борис Павлович нахмурился. Он надеялся, что не застанет жены и будет иметь возможность спокойно подумать целый час, вплоть до обеда. Взглянул он в громадное зеркало, закрывающее один из простенков просторной передней, и с неудовольствием заметил, что его некрасивое лицо очень бледно. Она, можно поручиться, как только увидит его, скажет: «Ты опять не в духе…»

Нетерпеливо тряхнув плечами, он прошел прямо в свой кабинет, мельком посмотрел на груду писем, лежащих на широком письменном столе, и остановился в раздумье, среди комнаты, прислушиваясь к звукам рояли, долетавшим из дальней гостиной. Это играет жена, играет отвратительно пошлую мелодию. Значит, овладело ею музыкальное настроение, верный признак того, что она скучает. И Борис Павлович захотел отдать себе отчет, отчего ему показалось неприятным, что жена его дома, и не выехала кататься, как всегда в эти часы. Он ее любит, женился на ней по безумной любви, порабощенный ее сказочной красотою, которая, за год, еще расцвела. Не меньше он ей предан, чем в первый день… Но сегодня он хотел бы чувствовать себя совершенно одиноким. Провел он весь день за деловыми разговорами, расчетами с одним из своих компаньонов, устал, нужно ему отдохнуть, нужно долго и много подумать.

Прежде жизнь женатого человека представлялась ему совсем другою. Он воображал, что с двойным удовольствием будет заниматься увеличением своего состояния, а возвращаясь домой, после утомительных часов головной работы, найдет в привязанности жены новую силу для новой работы. Это не сбылось… Нет между ними ничего общего. Равнодушна она к нему, занята одними удовольствиями, мечтаниями об увеселениях, выездах, приемах и балах. Иногда, впрочем, она говорит: «Я тебя очень люблю…»

«Полно! Так ли это!» — подумал Борис Павлович.

Пустое обстоятельство навело его, сегодня в первый раз, на эту мысль. Кортев, его компаньон по крупнейшим предприятиям, сказал ему: «На твоем месте, я бы чрезвычайно сочувствовал такому плану. Если мы продадим свои Тверские заводы, то не придется тебе больше ездить в Тверь, расставаться с женою почти еженедельно на целые сутки. Спроси у нее совета. Она будет очень рада…»

И Кортев засмеялся, усмотрев в своих словах очень милую шутку. Борис Павлович тотчас же нахмурился. Ему пришло в голову, что он не имеет ни малейшего основания предвидеть, по этому поводу, особенную радость со стороны своей жены. Да, она заявит: «Я очень довольна, что у тебя меньше дела», но произнесет она это совсем так, как говорят любезность малознакомому лицу.

— Очень ясно, она не любит меня! — прошептал Чернин, садясь за письменный стол и рассеянно вскрывая письма. «Не любит! Не любит!» — мысленно повторил он. Вот почему я не нахожу счастия в ней. Нет в ней огня, которым бы моя душа осветилась. Разумеется, она вышла за меня замуж, имея в виду мое богатство. Я некрасив, невесел, даже угрюм. Для нее же весь смысл жизни в развлечениях… Я некрасив, но я богат…

Он глубоко вздохнул и откинулся на резную спинку орехового стула. Не предполагал он в себе такой душевной слабости. До сих пор, заваленный делом, он только о том заботился, как бы нажить громадное количество денег и давать их побольше жене, чтобы она имела возможность тратить, сколько угодно… Она благодарила и целовала его и ласкала… Сегодня, в первый раз, ему пришло на ум, что у него нет ни малейшего доказательства ее любви. Пришла эта мысль и быстро разрослась, оттеснила другие мысли.

По его круглому, бритому лицу стали пробегать судороги, что всегда с ним бывало в минуты сильного волнения. Хотелось ему быть одному, не слышать этой пошлой музыки, думать, думать, найти средство, которое поможет ему добраться до правды. Больно будет смотреть на жену, пока не улягутся все сомнения. Ведь он живет лишь для нее… Если она его не любит, то и не стоит жить…

— Женился в сорок лет на девятнадцатилетней бедной девушке и ждал от нее любви! — прошептал он, иронически, но это была деланная ирония, близкая к слезам. Только в эту минуту понял он, как болезненно любит он свою жену, любовью до того сильной, что внезапно появившееся сомнение может свести с ума, если продлится… В подобные минуты позавидуешь беднякам…

Звуки рояли замолкли. Послышались легкие шаги. На пороге показалась Александра Петровна, прелестная жена Чернина, рослая брюнетка с блестящим взглядом черных глаз.

— А! Я не знала, что ты вернулся! — сказала она. — Представь себе, у Карских дети заболели корью, сегодняшний бал отложен.

— Неужели? — проговорил Чернин таким усталым голосом, что Александра Петровна удивилась.

— Что с тобой? — спросила она. — Что-нибудь случилось? Неприятности?

Борис Павлович, особенно старательно всматривавшийся в жену, уловил на ее лице едва заметное тревожное выражение. Внезапная мысль зародилась в нем. Нервные судороги замелькали на его физиономии; он резко побледнел и ответил:

— Да, случилось. Я не хотел тебя пугать, но коль скоро ты сама замечаешь, как серьезно я озабочен, я не считаю возможным скрывать… Дела плохи…

— Что такое?

Она широко раскрыла глаза, глядела на него в упор, начиная волноваться. Чернин поднялся, не сводя с нее взгляда. Сердце в нем билось так сильно, что ему стало больно.

— Сейчас, сейчас, — сказал он и отошел подальше от письменного стола, чтобы пламя свечей слабее освещало ему лицо. — Видишь ли, — продолжал он, — я теперь, в своих делах, переживаю очень тяжелое время. Все поставлено, так сказать, на карту. Я рискнул всем, ничтожнейшая неосмотрительность может лишить нас всего состояния. Ты понимаешь, я полагаю, что мне нельзя быть спокойным…

По мере того, как он говорил, Александра Петровна бледнела. Глаза ее засверкали резче прежнего, стали черней и больше.

— Мне не понятно, — с трудом произнесла она, — зачем же ты рисковал?..

— Потому что представлялся случай удвоить состояние.

— Но так же и потерять его! — раздраженно вскрикнула она. — Разве ты имеешь право поступать подобным образом, до такой степени забывать обо мне? Ты не сказал мне ни слова, я была спокойна, воображая нас навсегда обеспеченными…

— Что же делать! Я виноват, — простонал Чернин, с трудом произнося слова. Он не предвидел, что будет так больно. Она сердито пожала плечами, потом подошла к нему совсем близко и спросила:

— И неужели, в случае неудачи, у нас не останется ничего?

— Ничего…

— Но ты, скажи правду, не имеешь пока основания сомневаться в счастливом исходе? Нам опасаться нечего? Ты настолько опытен, что не мог ошибиться? — торопливо допрашивала она дрожащим голосом.

Чернин вздохнул и отвечал:

— Напротив, я должен сознаться, что обманул тебя… Я объявил, что все поставлено на карту… Знай же: все поставлено было, все пошло прахом, у нас нет ничего…

— Что! Что? — вскрикнула она, и ее пальцы вцепились ему в плечи порывистым движением. Столько внезапной злости сверкнуло в ее глазах, что Борис Павлович невольно зажмурился на секунду, словно испуганный.

Подождав, набравшись сил, он продолжал:

— Мы разорены, по моей неосторожности, вконец…

— Вконец, — машинально, сдавленным голосом повторила Александра Петровна. Ее красивое лицо исказилось от сдержанного гнева. Чернин видел, как страстно ей хочется крикнуть: ты негодяй!

«И я мог воображать, что она меня любит!» — подумал он, стараясь посмеяться над собой, чтоб не заплакать. Надо кончать, решил он.

— Да, мы разорены… В былое время, нашлось бы во мне достаточно энергии, чтобы поправить все. Я бы взялся за дело с отчаянной смелостью, сознавая, что нечего бояться пропасти, когда уже в нее упал. Я бы выбрался, спасся, стал бы снова на ноги, прочнее, быть может, нежели прежде…

— Так что же?.. Разве тебе нельзя теперь…

Она задыхалась. Взгляд ее становился невыносимо острым.

— Нет, нельзя… Прежде я был силен. Нынче я устал, устал потому, что больше не верю в твою любовь: зачем мне утомлять себя сверхъестественными усилиями, коль скоро весь смысл моей жизни исчез…

— Ах! Любовь моя! При чем она тут! Не время о ней разговаривать! — грубо вскрикнула Александра Петровна, потом спохватилась: — Нет, прости… я ничего не понимаю, сбил ты меня с толку, ошеломил меня… Отчего ты думаешь… ведь я люблю тебя, больше всего на свете… Ты все можешь, ты так умен! Спаси меня, спаси нас от нищеты! Я люблю, я люблю тебя… Как мне тебя убедить…

Она хотела даже его обнять. Чернин отстранил ее, осторожно, боясь, что у него сорвется с руки такой удар, от которого жена его упадет мертвая.

— Подожди, — хрипло произнес он, — это еще не все…

Он подошел к широкому несгораемому шкапу, медленно отпер его, достал несколько пачек процентных бумаг и швырнул их, одну за другою, на письменный стол. Александра Петровна смотрела на мужа, не понимая.

— Послушай, — начал он, глядя ей в глаза, — я более виноват, чем ты думаешь. Я довел дело до того, что завтра явятся опечатывать наше имущество. Эти деньги, около пятидесяти тысяч, пойдут на уплату последних грошей моего долга, вызванного неосмотрительной биржевой игрой. Благодаря тому, что у меня имеется такая сумма, я могу выйти чистым из краха: у нас ничего не останется, ни одной копейки, ни одного стула; но, зато, никто не будет в праве поносить мое имя, всякий скажет, что я погиб честным человеком… Но я надеюсь, что ты согласишься взять эти пятьдесят тысяч… И тебе следовало бы взять их поскорей, скрыться куда-нибудь, захватив с собою все свои бриллианты. Ты знаешь, теперь пошли большие строгости относительно несостоятельных должников… К тому же, предвидятся тяжелые сцены, при которых женщина присутствовать не должна…

— Мне в Петербурге остаться или уехать за границу? — деловито спросила Александра Петровна.

Чернин чуть не вскрикнул, пораженный. Как! Вот все, что она считает нужным сказать… Ей уж совсем нет дела до него…

Голова у него закружилась, сердце замерло. Он понял, что способен сойти с ума от бешеного гнева на эту женщину, посмевшую, еще с минуту тому назад, говорить о своей любви.

— Ну? — торопила жена. Очевидно, ей хотелось приступить к хлопотам переезда.

— Подожди, — сказал Борис Павлович, снова повернулся к несгораемому шкапу и достал из него револьвер. Александра Петровна отшатнулась, испуганная. Ее поразил мутный взгляд мужа. Чернин засмеялся.

— Не бойся, — успокоил он ее ледяным голосом, — не бойся.

Он взял оружие за ствол и швырнул его в окно, с такой силой, что стекла разлетелись вдребезги, а револьвер упал на улицу, в снег. Морозный ветер хлынул в комнату, со снежинками рассвирепевшей метели.

Чернина подумала, что муж ее сошел с ума, что его рассудок не выдержал несчастия. Одной рукой прикрыла она горло, боясь холода, а другую протянула к деньгам. Борис Павлович опять засмеялся злым смехом.

— Подожди, надо же объясниться! Я держал этот револьвер постоянно у себя под рукою, чтобы иметь возможность пустить себе пулю в лоб, если представится обстоятельство, которое я не в силах буду пережить. Он мне больше не нужен: теперь ничто меня до самоубийства не доведет: я разочаровался в тебе, я мог прейти от любви к презрению и остаться живым… Да, кстати, слушай хорошенько: наши, дела находятся в превосходном состоянии. Я просто хотел убедиться в твоей любви ко мне, больше ничего…

Она совсем растерялась, хотела что-то сказать, схватилась за голову, рванулась к нему,

— Возьми же деньги! — вскрикнул он и злобно отшвырнул ее от себя. — Возьми же деньги, кукла! Возьми еще вдвое, вчетверо больше. Ты имеешь право требовать от меня миллионов за свою красоту… Требуй! От таких как ты не принимают подарков…

Но вдруг он заплакал, упал с рыданиями на кресло, поняв, что напрасно храбрился. Он все-таки любит ее, глупо, безумно любит, не мог бы жить без нее. Он попросит у нее прощения и тяжеле прежнего завалит свою жизнь делами, чтобы больше наживать, чтобы ее не лишиться… Кто из них виноват, что они сошлись — все равно — но он безумно ее любит…