Дмитрий Голицын «Вася»
Васе четыре года минет на днях. Он еще не понимает всех тех слов, которые произносятся большими, но многое запоминает и любит повторять. За последние дни, он сделался особенно наблюдательным, потому что времени больше стало: им меньше занимаются. Папа нездоров, лежит в своей комнате, куда Васю не пускают. Мама озабочена, иногда плачет. «Мадемуазель» стала сосредоточенно мрачна и неразговорчива. Няня, вместе с какой-то черной тетей (для Васи все женщины тети), все компрессы готовит, за льдом в погреб бегает, охает, как в то время, когда у нее зубы болели. У всех часто встречается в разговоре слово «тиф».
Вася запомнил слово. Играя с Венеркой, маминой болонкой, он ее укоряет: «Ах ты, тиф». Ему кажется, что слово это нравятся болонке и смешит ее. Впрочем, и с Венеркой почти играть не приходится. Она тоже скучает и по целым часам сидит перед камином, словно выискивая чего-то в огне.
Игрушки больше не прельщают Васи. Новых давно что-то не покупают. Старые надоели. Гостей не бывает теперь. Они, почему-то, позвонят, спросят о чем-то в прихожей, и уходят. Прежде, они доставляли Васе много удовольствия. Он любил слушать разговоры, присутствовать при оживленных беседах больших. И многое западало ему в память. После ухода гостей, у него являлись новые эпитеты для Венерки.
— Ах ты, конверсия… Ах ты, подвижной состав!
Гостей не бывает. Ходит только дядя доктор, в очках. Для Васи все мужчины дяди. Этот доктор такой большой, что может достать рукой до люстры в гостиной. Когда Вася вырастет, он тоже будет доставать люстру рукой. Только эта надежда и заставляет его есть суп. Ему неприятно, что нельзя сделаться большим от сладкого.
К дяде доктору Вася не чувствует симпатии. Горькое лекарство прописывает он и всегда строит круглые глаза, когда ему говорят, что Вася капризничает. А Вася капризничает потому, что слов еще мало знает. Наберется в душе много, хочется сказать, а слов нет… Ну и заплачет, застучит ножками.
— Ну? — грозно закричит папа.
Теперь папа не кричит. Папа нездоров. В первые дни Васе было очень жалко. Он говорил «папа бобо» и плакал. Потом привык.
И он не знает, что все перемены в жизни произошли именно потому, что «папа бобо».
Иногда по часу оставляют Васю одного. Тогда он забирается на мамино большое кресло и мечтает. Он знает, что когда Боженька перестанет сыпать на землю снег, тогда будет лето, а когда будет лето, тогда все поедут по машинке в деревню. Там имеется приятель, желтый Фингал. Очень Вася любит, когда Фингал с ним играет и бьет его хвостом по лицу. В деревне тоже много кустиков, цветов, коровок, овечек. Можно ходить с няней за грибами. Бывают грибы большие, красные, с белыми пятнами: их нельзя есть. Это мухоморы. У папы в шкапу толстая книга, где все грибы нарисованы.
А если не о деревне, то о театре мечтает он. Он раз был в театре. Танцевали тети в коротких платьях. Всего он хорошо не помнит, но никогда не забудет, как приехала на крысах сердитая тетя Карабос и вырвала все волосы у дяди в красном костюме. Если же ни о чем мечтать не хочется, то Вася смотрит на открытый вентилятор и думает, правда ли, что оттуда покажется трубочист, чтобы взять Васю, если Вася станет чересчур капризничать.
Сегодня в доме все особенно беспокоились. Мама, совсем белая, вошла в детскую и сказала няне:
— Граф умирает.
Вася знал, что «граф» — это папа. Но слово «умирает» ему было незнакомо.
Няня испугалась, замахала руками.
— Господи Боже наш…
А мама схватила Васю, прижала к себе, заплакала, повторяя:
— Умирает, умирает… Сиротка ты моя, бедная сиротка.
И вдруг убежала в другую комнату, убежала как девочка. Няня за нею.
Вася смотрит им вслед, и недоумевает. Но выражение «сиротка» растрогало его. Ему ясно, что быть сироткой — нехорошо. Он решается плакать очень громко. Но никто не приходит, о нем забыли. Понемногу, он успокаивается, начинает валяться на ковре, скучая.
— Венерка! — зовет он.
Болонка, понимая, что он ее в покое все равно не оставит, покорно соскакивает с кресла и идет к Васе.
Вася теребит ее, валяется с нею.
Хохочет он, приговаривая:
— Папа умирает… папа умирает… Ах ты, толстая.