Дмитрий Крачковский «Ледяные сосульки»

Была весна.

Вечером на западе облака медленно плыли к воротам розового дворца, а у дверей дворца стояла стража с золотыми мечами. На земле раскрывали свои венчики подснежники, и на хрупких ветках деревьев всю ночь дрожали капли.

Всем казалось, что Творец создал небо и землю для людей, чтобы всегда веселились они и радовались. И, конечно, в эти весенние дни люди понимали все намерения их Творца.

Вместе с женою и единственной крошечной дочкой этот автор многих сюит, романсов, скрипичных сонат и симфоний жил в Малаховке, подле Москвы, и теперь, весною, писал новую сонату для виолончели. Он начал писать, когда последний мороз удалился в свое ледяное царство, и ртуть в термометре начала подыматься к красной черточке. Зимою его фантазия, как дряхлая старуха, грелась подле печки, — и ледяные сосульки над окнами, словно ледяные иглы, кровянили нежное тело фантазии. Нет, нет! Он мог писать только весною, когда открыты окна и так долго светит солнце. В девять часов он зажигал свечи, и бледный свет их долго боролся с последними лучами солнца. А в десять часов, в двенадцать, в час ночи, в три — свечи разгорались, как факелы, его рука бегала по нотной бумаге и не уставала опускать перо в чернила. В спальне мирно спали его жена и дочка, и быстрый сон перебегал от постели матери к кроватке дочери и шептал им на ухо свои рассказы.

Любил ли автор виолончельной сонаты свою жену? Никто не спрашивал его, никто не ждал ответа. Пять лет тому назад он встретил ее в курорте, где лечились серными водами. Она была так похожа на одну девушку, — эта девушка воспитывалась в доме богатых людей и всегда убегала, когда он приходил. Однажды он попросил ее остаться и начал рассказывать девушке о ее глазах. Но рассказать он не сумел, а девушка убежала и не вышла к ужину. Потом она уехала из Москвы и в Варшаве вышла замуж за гвардейца. Его жена была похожа на эту девушку. Она была похожа накануне свадьбы, в день свадьбы и спустя две недели после свадьбы. Но к концу первого месяца она уже не была похожа: она забывала названия его романсов и сонат, она плакала, когда не было денег, и, конечно, ее глаза обманули автора сонат. Эти глаза так наивно смотрели на мир. Неужели его жена думала, что в наивном мире живут такие серьезные, грустные композиторы? О, нет, — эти композиторы всегда жалуются и плачут: ведь даже музыка бессильна передать все жалобы и муки земли. И как хорошо, что никто не спрашивает, любит ли он свою жену? Он любит партитуру, рояль, он любит эти весенние ночи, когда подле луны кувыркаются ангелы, а свечи пылают, как факелы. Его виолончель будет звучать словно ропот заключенного в оковы раба, — и в последнем scerzo, последнем prestissimo он разорвет эти оковы и, зажмурив глаза, бросится к недостижимой цели.


Девочка прижала к груди плюшевого медведя и поцеловала его уши. Во двор пришел продавец рыбы и, улыбаясь, расхваливал свои товар.

Автор сонат закрыл крышку рояля и сел к письменному столу. Он должен узнать, где живет та девушка, которую он когда-то любил. Может быть, она разошлась со своим мужем или даже умерла? Эта девушка не могла любить гвардейского офицера. Конечно, не могла. И автор сонат написал своему приятелю письмо. С приятелем он не виделся и не переписывался пять лет.

«Милый Федя, здравствуй, голубчик! Может быть, у тебя уже выросли клыки или даже — хвостик? Ведь мы не видались пять лет. Пожалуйста, не рассказывай мне, что у тебя жена, пять детей — все ангелы, и все очень умные ангелы. Я верю, голубчик, и не стану спорить. И ты не спрашивай меня, — я очень счастлив. Этого счастья у меня так много, как у булочника булок и кренделей. И если одни булки черствые — мы испечем новые и будем печь, пока печка топится. Не правда ли? Наша фирма старая — скоро пятилетний юбилей, и повесим над дверями какое-либо отличие. Пожалуйста, не рассказывай мне, как надо печь булки, куда повесить отличие, куда сбывать черствый товар. Я знаю, — человек ты весьма рассудительный и благородный, твои советы на вес золота, и, когда их соберется двести тысяч, — открой подписку, я возьму билетик и выиграю сразу все двести тысяч. А пока — пощади. Я счастлив — и баста! Ты доволен, дружище? Да? Дай мне свою руку. Теперь весна, все сосульки рухнули на землю, — туда им и дорога! Я окончил виолончельную сонату — и чудес у меня видимо-невидимо. Помнишь, как хорошо слушала мои сонаты Софья Викторовна? Сколько у нее детей, каким полком командует муж, и так же ли сияют ее глаза, как сияли пять лет тому назад? Весна. Весною вспоминаешь всех своих слушателей и прощаешь даже полковому командиру его команду и четверку темно-карих лошадей. Пиши мне, Федюша, а в концерте я сделаю ручкой по направлению к твоему креслу».

Автор сонат послал письмо, а в середине апреля получил ответ.

«Здравствуй, канареечка. Очень рад, что твое кондитерское заведение процветает. Если много черствых булок — выброси их в сорную яму и принимайся за свежие. А если и черствых не сосчитать — ликвидируй дело и прикрывай лавочку. Не морщи свой гениальный лоб. У меня вырос маленький хвостик, я добродушно помахиваю им из стороны в сторону, но никому не даю советов, как махать. Если у тебя есть хвостик — сам научишься махать им. Клыки и щетина появляются. Когда обрасту щетиной до самых глаз — буду телеграфировать. Приезжай, сдирай кожу, а мясо — в колбасное заведение. Если разбогатеешь — твое счастье. На рынке душа моя сейчас не высоко ценится. Говорят, души сильно упали в цене. Поэтому я не ропщу и жду светлых денечков. Софья Викторовна, — Софья Викторовна с мерцающими глазами, — больна. Ее муж покинул земные края и теперь командует где-то на небе, а Софья Викторовна лечится в С.-Морице и все дни лежит на террасе. Говорят, она скоро умрет, но я не верю. Пусть умирают эти толстые, эти глупые люди. Но нежные, застенчивые девушки должны всегда жить. Они, как цветы, украшают грустные поляны нашего одиночества».

Автор сонат спрятал в карман письмо.

Теперь он уже не сомневался, что всегда, всегда любил только одну эту девушку, цветок наших грустных полян. Он не любит жены, он не любит маленькой дочки. Его жена пришла оттуда — из царства ледяных сосулек и зимы. В дни вьюги и снежных заносов он подходил к печке и грел руки. Но теперь — весна, весна. Бушующие воды снесли ледяную кору, разметали ее, и пусть на самое дно пучины падут эти ледяные осколки, мерцающие призрачным блеском!

Завтра он уедет в С.-Мориц.

Он припадет устами к полевому цветку и прижмет его головку к своей груди.


И вот он уехал.

Как великан, автор сонат перешагнул всю Европу, а потом сделался маленьким карликом и, как карлик, начал подниматься по горной Ретийской дороге все выше и выше. Маленький вагон скрипел, его колеса жаловались, неуверенно катились по рельсам, а горы вздымались одна выше другой, и в расщелинах их курились облака. Вагон вскарабкался на 2.000 метров и — остановился. Автор сонат побежал к отелю Сплендид, и ноги его проваливались в глубокий снег. Автор сонат забыл, что в горах снег лежит до половины мая, и в апреле спортсмены скользят по снежным склонам. Он удивлялся, что не цветут деревья и нет продавцов ландышей.

В отеле Сплендид у всех швейцаров, горничных, экономок была важные лица. Ежедневно они смотрят, как умирают богатые люди, и не роняют слез. Здесь платят тем, кто плачет, и тем, кто не плачет. Зачем же ронять на паркетный пол соленую влагу лакейских слез?

И вот толстый швейцар, — хозяин забыл надеть на его лицо намордник, — привел автора сонат к двери, а на двери был номер 79, и сказал:

— Войдите,

Он вошел. В комнате сильно пахло одеколоном, на столе стояли фотографические карточки и какая-то статуэтка, — а Софьи Викторовны не было в комнате.

Тогда автор сонат взглянул на балкон. Она лежала в меховом мешке, на ее голове была розовая вязаная шапочка, а на столиках, этажерках стояли цветы: огромные вазы с лилиями, резедой, пунцовыми розами, гиацинты, ландыши, фиалки и какие-то швейцарские сухие цветы, словно красные шерстяные шарики с колючками.

Она взглянула на него, и автору сонат показалось, что Софья Викторовна сейчас упадет в обморок. Ее губы побледнели, она широко открыла глаза, и, казалось, какой-то художник японской тушью начертил ее брови. Теперь она была прекраснее, чем раньше. Подстерегающая смерть оказалась бессильной похитить ее красоту. В эти весенние дни смерть разрушала ее легкие, она забыла о красоте, — и красота распускалась, цвела, и вся скрытая нежность ее сердца, как в зеркале, отражалась в огромных мерцающих глазах.

Он бросился к ней и опустился на колени. Там, в России, автор сонат всегда молчал; как проситель, сидел в кресле и рассказывал о погоде. Там, в России, он, как сыщик, следил за каждым своим словом, пожатием руки, взглядом; во всех углах его подстерегали какие-то враги, — они приказывали ему: не смей любить, не смей бросать к ногам единственной вдохновение, честь, долг, семью. Там, в России, у него не было ни одной единственной секунды, чтобы заглянуть в тайники своего сердца, — он всегда должен был спешить, работать, покупать хлеб, мясо, овощи и разговаривать с угрюмыми людьми.

Но здесь, здесь — Бог, она — мечта его жизни, горы, лазурное небо, а в неподвижном воздухе парят ангелы и славят его любовь.

В своем меховом мешке она не могла убежать, не могла спрятать лицо, руки и, как институтка, подставила щеки его губам и обняла его, словно маленького мальчика, рукою за шею.

— Люблю, люблю тебя, — шептала она, — всегда любила тебя одного, всегда буду любить. Добрый мой, хороший, приехал, солнышко мое ясное.

Он положил голову на ее грудь. Еще никогда, никогда он не прикасался щекою к этой груди. Он слыхал, как бьется ее сердце, и хрупкая грудь ее поддерживала его голову, — такую тяжелую, старую, усталую голову.

Он плакал. Он плакал первый раз в своей жизни. Он умеет плакать, у него, как и у других людей, есть слезы, и в течение долгих лет этих слез накопилось так много.

Он оплакивал свою жизнь. Кому автор сонат отдавал поцелуи, кому поверял мечты, кто весеннею ночью покоился мирным сном, когда он писал свои симфонии, романсы и, словно степной конь, мчался к недостижимой цели? Он продавал вдохновение, покупал капоты, одеяла, сорочки с кружевами, детские туфельки, и туфельки носила его дочка, — она была так похожа на свою мать. Эта дочка иногда спрашивала:

— Папа, если у нас будет много денег, ты купишь мне портмоне?

Но никогда девочка не просила:

— Папа, сыграй, — я так люблю твою музыку.

Он оплакивал эту хрупкую грудь, к которой прикасался щекою, он оплакивал молодую жизнь, перед закатом блеснувшую ему своим небесным лучом, он оплакивал наше человеческое счастье — оно приходит всегда так поздно, так поздно.

Автор сонат помог Софье Викторовне встать с long-chais’a. Она оперлась на его руку, и они прошли в комнату. У них кружились головы, расстояние от двери к дивану казалось бесконечным, и оба они боялись потерять друг друга. Голубые ленты, завязанные пышным бантом на груди, спускались к ее ногам, кружево прикрывало шею, а черепаховый гребень сдерживал непокорные волосы.

Автору сонат казалось, что Софья Викторовна, как невеста, давно ждала прихода своего жениха, a Софья Викторовна возносила хвалу Творцу в этом приюте смерти. Он привел к ее порогу того, кому утром и вечером она посылала все мольбы своего сердца.


Автор сонат отослал жене в Малаховку деньги, ведь его жена не умела зарабатывать деньги, и если бы ей пришлось работать в сутки восемь часов — она рассказывала бы каждому, что работает восемь часов. Когда жена была еще подростком, мать жены рассказывала ей следующее: мужчины работают в конторах, фабриках, они сочиняют симфонии, пишут поэмы и картины, а женщины выходят замуж. На женщинах лежит священная обязанность рожать детей, и женщинам разрешается не спрашивать, сколько часов работают их мужья.

Автор сонат не сомневался, что рождение детей — священная обязанность, но он также не сомневался, что женщины должны спрашивать, сколько часов работают мужчины. Автор сонат простил бы жене все ее грехи, если бы только один раз, ночью, она вытерла платком его пылающую голову. Но жена ни разу не догадалась сделать это.

На купоне денежного перевода автор сонат написал:

«Я не люблю тебя. Я не вернусь в Россию. Ежемесячно буду посылать деньги. Я разрешаю тебе не работать, воспитывать дочку и любить того, кого полюбишь. Ведь меня ты не любила, — ты не любила моей души. Следовательно, любила тело. А у каждого первого встречного есть тело — руки, ноги и голова. Будь здорова и счастлива».

Автор сонат предложил директору отеля Сплендид дать в отеле концерт. Директор согласился, и в английском зале поставили стулья, на эстраде — рояль, а английские леди, итальянские княгини заказали новые туалеты и послали в Лондон и Рим открытые письма: русский композитор дает свой концерт.

Эти английские леди и княгини, когда умирают, с грустью бросают последний взгляд на туалеты, брильянты и шкатулки с письмами. Даже умирая, они ежедневно посылают курьеров к портнихам, в магазины шляп, обуви, ювелиров и в каждом открытом письме рассказывают, что испанка влюблена в американца, а бельгийка — в шведа. Но в своих письмах они забывают рассказать, кто целовал их бледные губы прошлую ночь, — а мужья из Лондона и Рима спрашивают о здоровье и шлют тысячи фунтов стерлингов и тысячи поцелуев.

Автор сонат весь вечер в день концерта сидел на скамеечке у ног Софьи Викторовны и целовал ее руки. Они сидели теперь так ежедневно, молчали, и не было у них таких слов, которые могли бы выразить всю радость их сблизившихся душ. Эти души прощали людям маленькие дела, высокомерные надежды, лживые клятвы и преступления; прощали зверям кровожадность, рыбам — мертвое любопытство, птицам — глупое чирикание; прощали ручьям, звон безмятежных струй, горам — их ледяные вершины, полям — доверчивые пастбища скотов, пещерам — приют разбойников; прощали звездам прозрачное сияние; громам и молниям — бесполезную неукротимость, прощали самому небу его беспредельную лазурь, уходящую к чертогам бесконечности.

Рядом, друг подле друга, они, как любимые дети своего Творца, прощали Ему все бесполезные и ненужные жестокости и знали, что, как добрый Отец, Он наказывает тех, кто не слушает Его родительских увещеваний.

— Я люблю тебя! — говорил автор сонат.

— Я люблю тебя! — отвечала Софья Викторовна, и с каждым часом, с каждым днем они различали в лице друг друга новые черты и удивлялись, что раньше не прикасались плечом к плечу и не смотрели в глубину мерцающих глаз.

О, как любили они друг друга!

В семь часов Софья Викторовна вынула из шкапа белое платье и попросила автора сонат пройти на балкон. Она, как святыню, берегла свое тело, чтобы скоро, скоро отдать ему, своему любимому.

Он вышел на балкон. В горах звезды были ярче, и луна поднималась из-за снежных вершин. Все горы были теперь зеленые, а внизу, подле железнодорожного полотна, глухо шумела черная река. Спортсмены, зеленые в лучах луны, спускались по снежным склонам, а подруги их визжали и в изнеможения падали в объятия мужчин.

Автор сонат слыхал, как Софья Викторовна застегивала пуговки ботинок, слыхал, как шуршало ее белое платье. И платье, и ботики была священные реликвии, и, как в святая-святых, он не смел обернуться и войти в комнату. Он знал, что Софья Викторовна молится в храме любви и, когда услышит голос с неба — придет к нему и скажет:

— Возьми меня, я — твоя.

Потом она позвала его. Она стояла подле зеркала и протягивала ему руки. Сквозь белый шелк проступала косточки ее груди и плеч, и теперь, когда она надела белое платье, он увидел, что она скоро умрет, и закроются эти мерцающие глаза.

Он опустился на диван и зарыдал.

Софья Викторовна положила руку на его голову и сказала:

— Не плачь, дорогой, не плачь, любимый. Я еще проживу долго, долго — и мы насладимся нашей любовью.

Раздались звонки, — и они спустились в залу.

Англичанки показывали итальянкам свои туалеты, а шведы и португальцы рассказывали друг другу на ухо сплетни. Эти больные очень любят сплетничать и подкупают горничных, чтобы узнать, кто ночевал в комнате баронессы прошлый четверг.

Автор сонат взошел на эстраду и начал играть. Он играл свои сочинения, а иностранцы слушали его весьма снисходительно. Миллионеры и банкиры, они привыкли покупать хлопок, сталь, корабельное железо и не знали, как оценить пассажи и фиолетовые мазки художников. Поэтому они покровительственно улыбались и ждали, когда пианист закроет крышку рояля, а художник опустит занавеску над картиной. Быть мудро-молчаливым — в этом залог победы.

Когда автор сонат начал играть любимую chanson Софьи Викторовны, написанную на слова Шелли, — Софье Викторовне сделалось дурно, она покачнулась и упала на руки своего соседа. Все поднялись с мест, дамы смотрели в лорнеты на Софью Викторовну, а мужчины толпились подле ее кресла и заглядывали в ее закатившиеся глаза. Автор сонат перестал играть и бросился к Софье Викторовне. Вместе с каким-то американцем он перенес ее в вестибюль; там Софью Викторовну положили на носилки, и служители перенесли ее в комнату.

Автор сонат вернулся в залу и продолжал играть.

Мужчины говорили, что он, как лев, разрывал на части свой рояль, а дамы шептали друг другу на ухо, что русская дама влюблена в музыканта, а музыкант ее не любит.

Когда погасили огни в зале, он пошел к Софье Викторовне. Она лежала на постели; белая кофточка аккуратно была застегнута на все пуговицы, а волосы заплетены в косички.

— Как долго ты не приходил, родной мой, — сказала она. — Я не могу жить без тебя ни одной минуты.

Он сел в кресло подле ее постели. Она была очень возбуждена и теперь не могла молчать.

— Мне показалось, — сказала она, — когда ты играл — за твоею спиною стоял черный ангел. Он весь был черный — черные крылья и глаза. Потом плавно поднялся и полетел. Я испугалась, и мне стлалось дурно. О, нет, нет, — я не отпущу тебя ни на шаг, я прижму тебя к своей груди, я умру вместе с тобою! Иди ко мне, иди, крошка моя, радость!

Она привлекла его к себе, сжала в объятиях и разразилась неудержимыми рыданиями.

Слышно было, как на балконе из водосточных труб капала вода, и к станции приближался поезд. В соседней комнате сестра милосердия ухаживала за какой-то дамой, а дама жаловалась и говорила, что у нее болит спина.

И, когда автор сонат и Софья Викторовна поклялись друг другу никогда не расставаться и всю жизнь вместе страдать, вместе радоваться, когда они решили, что автор сонат останется в ее комнате и заснет на ее груди, — в дверь кто-то постучал, а потом вошла жена автора сонат.

Она вошла вместе со своим саквояжем, бросила саквояж в угол, села на диван и сказала:

— Вот и я. Не ожидал?

— Кто эта женщина? — спросила Софья Викторовна.

— Эта женщина — моя жена, — ответил автор сонат.

— Да, я — его жена, — повторила жена. — Ты долго думаешь здесь веселиться? — спросила она, помолчав.

— Всю жизнь, — ответил он.

— Мне кажется, ты сошел с ума, — ответила жена и поднялась. — Я жду тебя в пятьдесят третьем номере. Сейчас же приходи туда, — и она удалилась.

Софьи Викторовна лежала на спине, и ее неподвижные глаза смотрели в потолок. Потом из этих глаз потекли слезы, и она бросилась лицом в подушку. Автор сонат целовал ее руки, волосы, плечи, спину, умолял простить его, его глупую жену, но, казалось, Софья Викторовна не слышала и продолжала рыдать.

А потом, когда она начала кашлять, и вдруг из горла полилась кровь — пунцовая, дымящаяся, яркая-яркая кровь, когда не хватало стаканов, тарелок, чашек, куда бы могла вылиться эта красная кровь, — автор сонат побежал к доктору, разбудил всех сестер милосердия, стучал во все двери, звонил во все звонки, — и казалось ему, у людей торчать клыки, они размахивают хвостиками и хрюкают, как свиньи.

Всю ночь он стоял у постели Софьи Викторовны, видел, как лицо ее покрывается смертельной бледностью, и под глазами растет черная могильная тень. Врачи запретили ей разговаривать, и молча она глотала кусочки льда.

О лед, лед! Опять вернулась зима. Он думал, уже последние ледяные сосульки разбились в прах. Но нет: любимая, единственная прикладывает к губам эти мертвые стеклышки, а его пылающие губы, как губы умирающего от жажды, обречены жаждать небесной, чистейшей влаги.


Утром он пришел к жене.

— Я ждала тебя всю ночь, — сказала она.

— А я не думал о тебе всю ночь, — ответил он.

— Где ты был ночью?

— Я был у постели той женщины, которую люблю.

— Ты не смеешь любить ее, — сказала жена.

— Почему?

— Потому что я твоя жена.

— Кто сказал тебе, что ты моя жена? — спросил автор сонат.

— Мне сказал священник, который венчал нас.

— Он сказал: любите друг друга и размножайтесь. Но мы не любим друг друга и не должны размножаться.

— Но мы любили друг друга, — сказала жена. — У нас свой очаг.

— Наша любовь погасла — и погас очаг наш. Я тебя не знаю, не узнаю тебя, я не понимаю твоих мыслей, я не знаю, кто ты и откуда пришла, — сказал автор сонат.

— Но я знаю, я знаю, — ответила жена. — Я понимаю твои мысли, я понимаю твое творчество.

— Когда же ты научилась понимать? Давно ли, может быть, со дня нашей разлуки? — спросил автор сонат.

— Я всегда понимала, но я молчала. Я боялась, что мои замечания раздражают тебя.

— Ты так высоко ценила свои замечания, что сомневалась, радуют ли они меня? Однако высокого ты мнения о своих замечаниях.

— Я хотела быть нежной, — сказала жена.

— А была грубой?

— Я хотела быть доброй.

— А была злой?

— Я хотела помогать тебе и служить.

— Но не помогала, а требовала, жаловалась и упрекала.

— Ах, как я несчастна! — заплакала жена и вынула из кармана шелковый лиловый платок.

Она не умела даже плакать. Казалось, рыдая, она кому-то подражает, и рыдала она, как рыдала Софья Викторовна, и одевалась, как Софья Викторовна, но слезы ее не ранили сердца, а костюмы не возбуждали удивления. Она не понимала, к какой недостижимой цели мчится автор сонат, и хотела, чтобы все люди не ссорились, а мужья всю жизнь работали и в награду получали — постель, бутылку вина и хорошо выстиранную и выглаженную сорочку.

На столике валялись путеводитель швейцарских дорог и желтая сумка жены.

Автор сонат удивлялся, что в том же вагоне, в котором приехала сюда Софья Викторовна, приехала и его жена. Ему было так грустно: в вагонах рядом сидят мудрые и немудрые люди, а кондуктора с приветливой улыбкой контролируют билеты тех и других,

Он вышел из комнаты и пошел к Софье Викторовне.

В дверях ее комнаты доктор сказал, что Софья Викторовна тихо скончалась, и просил никому в отеле не рассказывать о ее смерти. Англичане и итальянцы боится мертвых. Они согласны, чтобы умерли все их друзья, но смерть окажется весьма любезной, если пощадит их драгоценные особы.

Софья Викторовна, как девочка, лежали на постели и улыбалась. Сквозь белую кофточку проступала косточки груди, и казалось, она сейчас проснется и бросится ему на шею. Он схватил ее руки, — они были еще теплые, — прижал их к губам и понял, что она никогда, никогда уже не проснется и никогда уже не скажет, что всю жизнь любила его одного.

И когда он это понял — ему захотелось вырвать из своей груди сердце, сжать в руке, а потом перебросить через горы, моря, океаны, — перебросить в самые лапы дьявола.

— Люблю тебя! — сказал он громко и поцеловал ее холодные губы.

В горах уже начиналась весна.

На деревьях показывалась крошечные почки, и с шумом падали на землю ледяные сосульки.

Д. Н. Крачковский
Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива», 1912 г.