Дмитрий Крачковский «Знаменитый скульптор»

Он знаменит.

У него нежное, красивое лицо, плотно прилегающие уши, глаза с длинными ресницами, светлая борода, тонкие руки, и на указательном пальце правой руки кольцо с бриллиантом.

Каждый, у кого были дела с портными, мебельными магазинами, магазинами шляп, магазинами письменных принадлежностей, чернильниц, пепельниц, знает, как дорого стоит его костюм, его диваны, его письменные столы, часы и подсвечники.

Каждый, кто в течение своей жизни изваял маленького херувима, или бюст общественного деятеля, или бюст девицы с открытой шеей и медальоном, — знает, сколько стоит его мастерская, его мрамор, его полки, лестницы, серое полотно, ножи, скамеечки, ведерца, глина, цепочки, сантиметры, фонари — синие и красные. И эти фонари он зажигает вечером в мастерской.

И каждый, кто бывает на выставках, в салонах, в «Обществе Эстетики» и на Кузнецком мосту в 4 часа дня — знает, что его фамилия Хворостинин, что его имя и отчество Лев Андреевич, что он потомок князя И. А. Хворостинина, состоявшего при дворе первого самозванца, потом, при Василии Шуйском, сосланного в Иосифов монастырь и погибшего за вольнодумство, — что в 1901-м воду он выставил «Самсона», Самсон понравился всей Москве, Фишер сделал много снимков, и в «Русском Курьере» был напечатан портрет Хворостинина и сказано, где он родился и когда начал свое художественное образование.

Копия Самсона стоит в углу его мастерской, и часто, вернувшись домой, — после ужина, обеда, чествования выдающегося деятеля, — Хворостинин садится в кресло, смотрит на Самсона, и кажется ему, что выставка закрылась только вчера, вчера была напечатана его биография в «Русском Курьере» и вчера Фишер сделал много снимков.

Но потом Хворостинин вспоминает, что это случилось давно — в 1901-м году, и вспоминает, что теперь он знаменитый скульптор, и у него есть неотложные заказы: бюст миллионера Четверикова, надгробный памятник дочери фабриканта Мюллера, скончавшейся 18-ти лет от роду, и проект памятника Гаазу, над которым Хворостинин работает уже давно.

И часто, в восемь часов вечера, когда его голова болит после выпитой за обедом водки, которую пил он, слушая музыку румынского оркестра, — Хворостинин зажигает белый электрический фонарь и чеканит лепесток на решетке памятника или серьгу в ушке девицы Мюллер.


Он теперь всегда много работает, — и потому ли, что он так занят, или потому, что память его притупилась, но он забыл все то, что совершалось на земле до 1901-го года, и кажется ему, что Хворостинин родился в 1901-м году, и родился он с золотистой бородкой, в светлой мастерской, на полках мастерской гипсовые головки, а в ящике стола сохраняется чековая книжка, по которой он может всегда получить из Лионского кредита столько, сколько ему нужно получить.

В прошлом, словно опираясь на решетку, которая отделяет девяностые годы от девятисотых, стоит его двойник — прежний Хворостинин, смотрит на теперешнего и не видит его. Прежний Хворостинин не умел делать надгробных памятников, бюстов миллионеров и веточек на решетках. У него были маленькие усики, палка, черная шляпа; он гулял взад и вперед по скверу храма Христа Спасителя и думал о Самсоне.

Над куполом храма клубились облака, в сквере распускались цветы, а по обрыву бежали одна за другою ступеньки и добегали к Москве-реке.

На паперти звенел ключами церковный сторож, на аллеях играли в серсо дети, опираясь на перила, стоял учитель гимназии и улыбался своей жене, — и никто не знал, что Хворостинин думает о Самсоне и, заложив ногу на ногу, смотрит на облака и мечтает. И никто во всем мире не знал, что у него дома под кроватью лежит рыжий чемодан, а в чемодане «История Искусств»; никто не знал, что все его сорочки разорваны у локтя, кальсоны держатся на одной пуговице, а носки — когда-то фиолетовые, в полоски — теперь желтые, без полосок.

Впрочем, эти тайны знал Румянцев; он писал стихи и печатал их в «Сельскохозяйственном журнале». Румянцев знал, что Хворостинин думает о Самсоне и сидит на скамейке, подле клумб храма Спасителя.

И, когда дети вместе со своим серсо убегали, появлялись студенты, и медленно шла дама вся в белом и садилась радом на скамейке, — к Хворостинину подходил Румянцев в спрашивал:

— Как поживает ваш Самсон?

— Прекрасно, — отвечал Хворостинин. — Садитесь.

Румянцев садился, закуривал папироску и, казалось, следил, как мало-помалу темнели цветы, и над цветами появлялись звезды.

Они молчали пять минут, десять, полчаса, час и слушали как растет трава, как разговаривают звезды, а души людей приближаются одна к другой и пристально вглядываются друг в друга.

Тихо шелестели листья деревьев, зажигались первые огни, с реки прилетал ветер, и они уходили из сквера.

Они останавливались подле окон книжного магазина, читали афиши театра Аквариум, входили в бакалейные лавки, покупали папиросы, а потом шли в оперетку и слушали «Корневильские колокола». Корневильские колокола все звонили и звонили; Румянцев сидел, опустив голову на руки, и казалось, что за его спиной стоит смерть и с улыбкой читает стихи, напечатанные в «Сельскохозяйственном Журнале». А Хворостинин думал: «Мой Самсон уже открыл глаза, его волосы разбегаются по голове, как змеи, и скоро вся Москва начнет звонить в колокола».

И Москва зазвонила в колокола, а Румянцев умер в третий день Троицы.

Он купил непромокаемый плащ, две дести писчей бумаги, том статей Рескина об искусстве, все утро играл с хозяйкой в дурачки, а, когда по зеленым стебелькам побежала курица, а за нею цыплята — он умер, и выстрел его испугал хозяйку, а также мужа хозяйки, который лежал на постели и читал «Московский Листок».

И Хворостинин забыл теперь, какие были глаза у Румянцева — голубые или черные. И только иногда, когда идет дождь, а в мастерской холодно и шипит электрический синий фонарь, — Хворостинин вспоминает похороны Румянцева: в соседнем доме девица играла на рояле, дворник ругал татарина, девочка в воротах разбила бутылку молока, а по лестнице несли гроб Румянцева, шла хозяйка и держала в одной руке том Рескина, а в другой грязный платок и часто прикладывала платок к глазам.


И потому, что Хворостинин теперь так знаменит, потому, что у него много денег, и эти деньги словно капли дождя просачиваются в его мастерскую сквозь двери, окна, трубы, потому, что он много работает и чеканит ордена и лепестки на изгороди, ему часто бывает очень скучно, ночью он не может заснуть, а утром с отвращением читает «Русский Курьер».

И поэтому он недавно купил пианино, а вечером, чаще всего в субботу или в воскресение к нему приходит Зиночка; он зажигает красный фонарь, и Зиночка играет на пианино полчаса перед чаем и полчаса после чая. Для Зиночки он купил вальсы Грига, ноктюрны Шопена, шесть пьес Чайковского, а также ликер Какао-шва, мандарины, красные яблочки, шоколадные конфеты и ванильные сухарики.

Зиночка также, как и все другие женщины, с которыми он был знаком после 1901-го года — делала его кресла удобными, его комнату уютной, свет электрических фонарей нежно разливался по мастерской, и Хворостинин тогда знал, зачем он лепит эти памятники, зачем чеканит бронзовые подсвечники и зачем отдает в Лионский кредит на текущий счет сотни и тысячи рублей.

Зиночка все понимала. Она понимала, что миллионеру Четверикову нужно поставить надгробный памятник, что страховое общество обязано было заказать бюст председателя своего управления, что украшения пьедестала — греческие лица и львиные морды — сначала нужно вылепить, а потом отлить. И она так любила сидеть на мягком диване, любила рассматривать иллюстрированные журналы, «Ежемесячник Архитектурного Общества» и, когда рассматривала, ей казалось, что она — архитектор и скоро выстроит в Москве древний греческий театр.

Хворостинин, снисходительно улыбаясь, смотрел на Зиночку также снисходительно, как он смотрел на всех женщин после 1901 г., и казалось ему, что Зиночка маленькая белка, для которой нужно сделать золотое колесо, дать золотые орешки, и она, как белка, рождена только для того, чтобы забавлять знаменитого скульптора, которому часто бывает так скучно и которого раздражает «Русский Курьер».

Ему так приятно было купить пианино и вальсы Грига, так приятно ждать вечером, что Зиночка спросит по телефону: «Можно прийти, вы — один?» — приятно было открывать дверь, встречать ее в голубом капоре и, хотя она позволяла целовать только руку, волосы и шею, возле воротника, это его смешило, как смешила всегда одна маленькая девочка тринадцати лет: она всегда сердилась, когда Хворостинин подавал ей шляпу и кофточку.

Он знал, что скоро Зиночка останется в его мастерской до шести часов утра, они вместе будут любоваться восходом солнца — его первыми лучами, проникающими в мастерскую сквозь граненные стекла, — и Зиночка скажет: «Ведь вы честный человек, вы понимаете, что я подарила вам лучшие сокровища женщины», — а он ответит: «Конечно, понимаю, моя дорогая», — ответит так, как отвечал уже много, много раз, и закроет дверь на замок.

Потом будут слезы, и Зиночка приедет в черном кружевном платье, ежедневно будет звонить телефон, а он не поднимется с дивана.

Но это случится потом, потом, не скоро, когда зашумит августовский дождь, когда блеснет молния, а шторы мастерской вздрогнут и затрепещут, как парус.

А теперь: и сегодня, и завтра, и через неделю — он знаменитый скульптор, его любили и любят многие женщины, он поставил памятник известному поэту, к нему каждый четверг из Торжка приезжает знакомый князь, и он выписал недавно из Лондона спортивный журнал, а из Мюнхена юмористический журнал.

Он стоит высоко-высоко над морем людских голов, как Казбек стоит высоко над горами, и поэтому он должен не замечать: человеческих слез, маленьких радостей людей, их страстей, их просьб и разговоров о долге.

Он купил пианино; полированная крышка пианино блестит, освещенная голубым фонарем, Хворостинин любит слушать, как Зиночка играет Arietta Грига, и смешно ему, что Зиночка думает, что все скульпторы живут как боги и питаются амброзией.

А завтра или послезавтра он уедет в Тверь, в имение депутата Палицина. Палицин обещал показать Хворостинину интересный рисунок, а также хотел поговорить об одном маленьком заказе.


И Палицин действительно показал Хворостинину интересный рисунок: это был набросок Гольбейна из его серии «Смерть», находящейся в Базельском музее, случайно доставшийся Палицину. Рисунок был помечен № 78 и таких рисунков в Базеле сохранялось около ста. Смерть, подняв косу, стояла подле монаха, а монах улыбался и пил вино.

Хворостинину очень понравился рисунок и, заложив ногу на ногу, он говорил, как говорят знаменитые люди, что Россия боится творить только для того, чтобы творить, и всегда ставит определенные вехи. Палицин соглашался с Хворостининым, — ведь с знаменитыми людями всегда соглашаются, — и, когда в столовой громко пробили часы шесть ударов и они выпили по три рюмки шартреза и две чашечки кофе, а в окно кабинета смотрел деревенский пейзаж, и блестела поверхность пруда, — Палицин осторожно попросил Хворостинина сделать мраморный медальон его жены, умершей прошлой осенью от родов, и сказал, что ему тяжело обращаться к нему с этой просьбой, но он — Палицин — верит, что Хворостинин простит его назойливость.

Хворостинин сказал:

— Какие пустяки, — зажег сигару и начал говорить о концерте в пользу престарелых артистов Большого театра.

Потом, когда зажгли лампы, и Палицин вышел из кабинета поговорить с приказчиком, — Хворостинин взял первое попавшееся открытое письмо с дамой в оранжевом платье, с хлыстом в руке, (дама эта держит на ладони крошечного мужчину во фраке с моноклем), — и написал Зиночке:

«Милое мое, прекрасное, чистое создание! Что вы делаете? Вспоминаете ли вашего скульптора, который отдыхает на лоне природы и любуется Гольбейном? Слышу ваш голосок, вижу ваши губки и думаю о вас. Крошечное мое создание! Если будете гулять завтра, зайдите в мою мастерскую и узнайте, нет ли писем из Флоренции. Если есть — телеграфируйте мне. Приеду послезавтра утром».

Это письмо он передает Палицину, просит отослать сегодня же, улыбается и говорит, как говорят знаменитые люди:

— В Москве есть славная девочка, — очень строгая и любопытная. Она собирает открытые письма и ей, конечно, понравится эта дама в оранжевом платье.

Палицин думает: «Ах, эти знаменитые люди, счастливцы!» — и вместе с гостем отправляется в столовую.

А Зиночка на следующий день получает открытое письмо Хворостинина. На открытке штемпель «Тверь», — и она думает:

«Счастливец! Он знаменит — и летает как птица».

Идет дождь, но быстро иссякает. Небо ярко-синее, из разорвавшихся облаков смотрит солнце, дрожат последние капли на молодых листочках, и громко стучат экипажи.

У Зиночки отец, заведывающий вещевой частью военного училища; мать говорит по-французски и каждый день молится в Успенском соборе, сестры по вторникам ездят в Литературное Общество и все знакомые называют их — «сестры Зиночки Небольсиной», все знают, что друг Зиночки — знаменитый скульптор Хворостинин, и знакомые уважают маленькую Зиночку.

И Зиночка показывает теперь сестрам, матери, отцу открытое письмо Хворостинина, а родные думают: «У всех знаменитых людей неразборчивый почерк», — и, молча, умоляют Зиночку сохранить эту открытку.

Потом, в два часа Зиночка надевает галоши, раскрывает зонтик, отправляется в Скатертный переулок и вызывает Алексея Алексеевича. Алексей Алексеевич всегда помогает в работе Хворостинину.

Алексей Алексеевич застегивает ворог рубашки и спрашивает:

— Что вам угодно, барышня? — Смотрит на Зиночку и думает: «Шляется сюда утром и вечером».

— Лев Андреевич спрашивает, — говорит Зиночка, — нет ли письма из Флоренции?

Алексей Алексеевич поворачивается спиной, идет в мастерскую и сейчас же возвращается с письмами и газетами в руке.

— Посмотрите, — говорит он, — а мне нужно разыскать молоток. — И он уходит.

Зиночка садится на доски, сложенные на дворе, и рассматривает эти письма и газеты.

Здесь объявление страхового общества, извещения о заседания «Общества Словесности» и «Комитета воспомоществований студентам». Скаковая газета, письма из Харькова и Варшавы, письмо банкирского дома Мишиных, два открытых письма и письмо из Флоренции, где напечатано: «Firenze, Cavur, Pension Palley а la Bovettaz».

Зиночка радостно улыбается и думает: «Как я счастлива! Есть письмо из Флоренции».

Потом снимает перчатки и читает открытые письма.

На одном написано:

«По вашему заказу имею честь известить вас, что доски 15×17 будут доставлены вам в среду. С почтением Иван Забелин».

А на другом:

«Лев Андреевич, — у вас плохая память, и вы все забыли. Но я не забыла. Я ежедневно, вечером, гуляю подле вашего дома и думаю, что тот, у кого такая плохая память, не может называться знаменитым скульптором. Мария П.»

Зиночка читает эту открытку один раз, два, три, — и не понимает.

Но потом у нее мелькает мысль, что это открытое письмо написала обиженная заказчица, и Зиночка шепчет: «Ах, какая капризная!» — и возвращает все письма и газеты Алексею Алексеевичу.

— Прощайте, — говорит Зиночка, и поднимается с досок.

— Прощайте, барышня, — отвечает Алексей Алексеевич и думает: «Погоди, скоро перестанешь улыбаться».

Зиночка раскрывает зонтик и отправляется на почту.

Она берет синий бланк и пишет:

«Письмо есть. Приезжайте. Жду».

Потом передает бланк телеграфисту и думает:

— Бедный телеграфист, он не знает, что эту телеграмму через час прочтет знаменитый скульптор Хворостинин, портрет которого напечатан в «Русском Курьере».

И ей хочется купить телеграфному чиновнику букет фиалок и подарить «Историю Искусств» Муттера, который она купила в субботу вечером и заплатила 4 рубля 50 коп.


В двенадцать часов со скорым поездом приезжает из Твери Хворостинин. Его маленький саквояж из купе выносит носильщик, Хворостинин садится на лихача, носильщик покрывает его ноги зеленым пледом, — и Хворостинин едет домой.

По пути он заезжает в «Общество Художеств» — узнать, не вернулся ли в Москву меценат Титов, потом останавливается подле магазина Алексеева и покупает вишни в соку и абрикосы для Зиночки, пять бутылок белого вина, коньяк — три звездочки, белевскую пастилу, конфеты с ликером и крупный виноград прошлого сезона в соломенной корзинке.

Дома он застает все в порядке. Приходила баба и вымыла все полы, на полках ни соринки, Алексей Алексеевич трезв и вызолотил все лепестки, а на столике подле дивана лежат газеты, письма — и, среди писем, одно из Флоренции.

Но, так как вкладывая ключ в скважину замка, Хворостинин почувствовал внезапное глухое раздражение в груди и показалось ему, что он не свободный творец, а знаменитый фабрикант памятников, — он небрежно бросает на стол покупки и говорит Алексею Алексеевичу, чтобы он позвал ту бабу, которая мыла полы: баба в дворницкой с дворником пила чай.

Пришла баба, вытерла ноги в передней о коверчик и сказала:

— Здравствуй, ваше сиятельство! С благополучным возвращением.

Но глаза Хворостинина загорелись гневом, и он сказал:

— Я не ваше сиятельство, а ты баба-дура, зачем переставила с места на место белые головы?

Баба поправила платок, низко поклонилась и ответила:

— Мыла полы и ничего не знала. А пыль вытирала и головы переставила.

Хворостинин вынул из кармана жилета три серебряных рубля и сказал:

— Получай деньги и отправляйся с Богом к своему мужу.

Баба вздохнула и направилась к двери, а Хворостинин открыл бутылку вина, налил полный стакан, лег на диван и раскрыл письмо из Флоренции.

Он думал:

«Будет ли биться мое сердце?»

Но сердце не билось и его смешила надпись: «Firenze, Cavur, Pension Palley а la Bovettaz».

И он прочел:

«Дорогой мой, светлый Лева. Сегодня я написала все мужу и сказала ему, что люблю тебя, только тебя одного и люблю уже давно, целых два года. Я написала ему, что ты гениальный, светлый, умный, образованный, что ты истинный художник и не умеешь лгать и притворяться. Я сказала мужу, что мы, женщины, всегда стремимся к таким людям, как ты, словно бабочки к солнцу, потому что любовь художника так же прекрасна, как и его творчество. Я так горячо люблю тебя, мой золотистый Лева, что согласна даже забыть детей, я оставляю их у мужа, — пусть только поскорее он даст мне развод. Я скучаю без детей, я хочу их видеть, но тебя люблю больше детей, больше мамы и хочу поскорее прижаться к тебе, мой родной. Флоренция мне надоела. Надоел Cavur, памятник Виктору-Эмануилу, надоел Дуомо, надоели Лоджи, даже надоел чудный сад Микель-Анжело. Я хочу быть с тобою — всегда, всегда! Приеду в Москву через несколько дней. А ты — чем занят? Может быть, лепишь второго Самсона. Целую твои голубые глаза, мой великий. Твоя Джиоконда».

Хворостинин бросил письмо на столик, и раздражение сжало его грудь.

«Как осмелилась она, — подумал Хворостинин, — говорить о втором Самсоне?!»

— Джиоконда, — тихо сказал он, — жалкая Джиоконда московская.

Потом он заметил открытое письмо. Хворостинин прочел письмо Марии П. несколько раз, и так как Джиоконда нанесла ему оскорбление, письмо Марии П. было уже близко и дорого ему. Он вспомнил, как Мария часто говорила, как говорят простые женщины: «Ах ты мой красавец, сердце мое ненаглядное», и ему захотелось ее простых ласк и долгих, долгих поцелуев.

Хворостинин улыбнулся, встал с дивана, подошел к письменному столу и на плотной красной бумаге написал:

«Маруся, вы не должны сердиться. Я вас не забыл. Завтра, слышите ли, непременно завтра в пять часов вечера приходите ко мне. Я уезжал из Москвы, поэтому вы не могли застать меня дома. Я купил красный пеньюар и прошу вас завтра позировать мне. Итак — не сердитесь».

Он пишет адрес: Цветной бульвар, дом Краснушкина, мастерская Васильевой, мастерице Марии Прониной, потом пьет два стакана вина, и ему весело.

Он чувствует себя независимым, свободным, богатым; ему кажется, что он живет на острове, окруженном со всех сторон голубым морем, и по морю плывут только золотые, серебряные ладьи; никто, никто не смеет отравить его сердце ядовитой стрелой, и все должны низко склонять пред ним свои головы. Он знаменит, он, только он один зажал крепко в своих руках сверкающее будущее, а все остальные обречены влачить свою жизнь в пыли и, как подданные вассалы, обязаны приносить ему в дар свои поцелуи, клятвы, надежды и мысли. Они должны страдать, надеяться, стремиться к несуществующей цели, а он уже пришел, он победитель, в его руке развевается яркий флаг и, как дерзкий победитель, он может сесть, заложить ногу на ногу и закурить папиросу. Он оставил все смешные мечты юности, той юности, которая хочет воевать с миром, которая мечтает сжать в одной руке мудрость Аристотеля, Сенеки, Вольтера, Гейне, Шекспира, Ибсена, а в другой — отвагу Навуходоносора, Александра Македонского, Цезаря, Наполеона, и одним взлетом крыльев подняться выше созерцания Саккия-Муни.

Он знает, что золотую лестницу его славы выковали мануфактурные купцы, архиереи, почтенные люди города, — а на верхней ступеньке сидит образованный богач, и покрывало над ним держит красивая женщина. Он знает, что мир только тогда увидал его Самсона, когда он поднял Самсона на верхнюю ступеньку золотой лестницы, а женщина вплела в волосы Самсона пунцовую розу.

Ему весело, обед через полчаса и, написав письмо Марии, он подходит к телефону и просит соединить телефон с военным училищем.

— Зиночка дома? — спрашивает Хворостинин.

— Дома, — отвечают ему, и через секунду к телефону подбегает Зиночка.

— Это вы, Лев Андреевич? — спрашивает она. — Уже вернулись? Я очень рада.

— Да, я, Зиночка, — отвечает Хворостинин. — Скучали?

— Очень скучала, — говорит Зиночка, и слышно, как она дышит.

— А сейчас, что делаете? — спрашивает Хворостинин.

— Читаю Макса Нордау.

— Интересно?

— Нет, скучно.

— Тогда закройте книгу.

— Нет, нет. Я прочту еще двадцать страниц. Вы получили письмо из Флоренции?

— Получил.

— Интересное письмо?

— Нет, неинтересное.

Они оба молчат, и слышно, как жужжит проволока телефона.

— Вы не заняты сегодня вечером? — спрашивает Хворостинин.

Зиночка не отвечает, а потом говорит:

— Свободна.

— Приезжайте ко мне, — и Хворостинин улыбается.

— А не помешаю?

— Нет, нет, конечно.

— Тогда приеду, — говорит Зиночка, и опять слышно, как она дышит.

Хворостинин вешает трубку на крючок и идет обедать. После обеда он надевает белый фартук, отправляется в мастерскую и вместе с Алексеем Алексеевичем поднимает на высокий пьедестал тяжелый кусок мрамора.

Теперь он весь покрыт каменной пылью, и можно подумать, что Хворостинин трудится над памятником Рембранту или бессмертному Боттичелли.


А Зиночка уже в семь часов вечера начала волноваться. Она перебегала из комнаты в комнату, выглядывала в окно на двор, где воспитанники военного училища занимались гимнастикой, и ей хотелось, чтобы поскорее потемнело небо и показались звезды. Ей хотелось всем рассказать, что она знакома с знаменитым скульптором, и этот скульптор для Зиночки покупает яблоки, мандарины, шоколадные конфеты, и покупает потому, что она умная и талантливая. И отец, и мать, и сестры казались ей теперь глупыми, необразованными, грязно одетыми: ей было неприятно, что они живут в казенной квартире военного училища, а отец — заведывающий вещевым складом. И поэтому она хотела надеть самую красивую кофточку, самый красивый, легкий платочек, и надеть так, чтобы Хворостинин думал, что она и дома всегда носит на плечах этот шелковый платочек. Ей казалось теперь, что дом Хворостинина — самый красивый дом в Москве, что его костюмы исполнены образованными портными, и Хворостинин никогда не хочет ни пить, ни есть, ни спать, а всегда работает. Она бессознательно понимала, что Хворостинин собирается причинить ей маленькое горе, если она позволит ему поцеловать свою руку выше локтя, и она понимала, что Хворостинин будет тогда иной, а не такой, как теперь. Но какой он будет — Зиночка не знала и не хотела знать. Ей было так приятно сознавать, что ежедневно она двигается все вперед и вперед, ежедневно ее ожидают все новые и новые события, ее кругозор расширяется, и она понимает теперь то, чего не понимала раньше. Она знала, что Хворостинин открывает перед нею только одну маленькую часть своей души, но все же она была бесконечно ему благодарна, и казалось ей, что Хворостинин работает только для того, чтобы угощать ее.

Но все-таки она всегда волновалась, когда переступала порог его дома, и Зиночке казалось, что она вернется домой иной, какой-то черной, со сгорбленной спиной и больными глазами.

Но все же в девять часов вечера она радостно поехала к Хворостинину и, так как вечера были холодные, она надела фуфайку и закутала шею голубым шерстяным платком. Но, подъезжая к дому Хворостинина, она сняла платок, и спрятала платок в карман.

Хворостинин встретил Зиночку на пороге; он был в белом фланелевом костюме, зажег все лампы в комнатах и мастерской. На столе шипел самовар, а на зеленых тарелках лежали вишни и абрикосы.

— Зиночка, моя Зиночка! — сказал Хворостинин и потянул к ней руки.

Зиночка сняла перчатки и сказала:

— Здравствуйте, Лев Андреевич, — очень рада, что вы вернулись.

Хворостинин поцеловал ее руку, и они отправились в столовую.

— Садитесь к самовару и хозяйничайте, — сказал он и широко улыбнулся.

У Зиночки радостно билось сердце, ей так приятно было сидеть вместе с Хворостининым в большой столовой и сознавать, что Хворостинин ждал ее и приготовил это угощение. Теперь она уже хозяйка этого дома, и так как дом — мастерская художника, она могла свободно думать, свободно размахивать руками и даже петь цыганские песни.

Как хорошо! Хворостинин смотрел теперь прямо в ее лицо — на ее зубы, нос, алые губы и, казалось, мысленно целовал ее волосы. Но она не опускала своих глаз; ведь Хворостинин — художник, знаменитый скульптор.

— Зиночка опять у меня, — сказал Хворостинин, — пьет чай, кушает абрикосы, а потом сыграет Arietta Грига. Ведь сыграет?

— Да, сыграю, — ответила Зиночка, и опустила глаза.

— Чудесно, — сказал Хворостинин и захлопал в ладоши.

Сразу все сделалось таким, каким было пять, десять, двадцать дней тому назад; ушли все сомнения, Хворостинин — нежный, чудесный человек, и Зиночка теперь попросила позволить ей расстегнуть маленькую пуговичку воротника, так как воротник тесный.

— Конечно, можно, — ответил Хворостинин, — ведь Зиночка друг мой.

И Зиночка весело расстегнула, встряхнула головкой, начала много пить, много есть и болтать без умолку.

В соседней комнате жужжал электрический вентилятор, а Зиночка говорила, что очень скучала, когда Хворостинин уехал: она гуляла по улицам, купила черепаховые гребешки, гравюру Штука и посетила выставку акварелистов. Все дни стояла прекрасная погода, и в воскресенье первый концерт в Сокольниках. Но она не поедет в Сокольники, в Сокольниках всегда сыро и хохочут пьяные приказчики. Зиночка любит искусство, очень любит музыку, но папа и мама с головой погружены в свои дела и не верят, что она так любит искусство. Но в тот же день, когда Зиночка получила открытое письмо из Твери, она купила масляную краску, холст и вчера начала писать букетик фиалок. Букетик легко писать, а стакан — трудно.

И вот она просит Хворостинина рассказать ей, как надо писать стакан.

Хворостинин думал:

«Милое, чистое создание; это создание воображает, что умеет писать».

И он говорил:

— Написать стакан трудно. Я расскажу вам потом, как надо писать. А теперь выпьем вина.

Он наливает в стакан белое вино и говорит:

— Будьте здоровы, Зиночка!

Зиночка пьет вино, и на ее глазах дрожат слезы.

Она теперь рассказывает, что все люди очень злые, скучные; она не любит военных, — военные всегда смеются и говорят глупости; ей надоела Москва, дома, улицы, магазины, извозчики, — она так любит поле и сосновый лес, но в этом году они не переедут на дачу; папа освободится только в июне, а мама хочет поехать к своей сестре. Она прежде совсем мало читала и была необразована, но теперь она понимает, что художники, скульпторы, артисты и писатели — самые замечательные люди, и они так же могущественны, как короли. Недавно она прочитала замечательное сочинение Рёскина, и, конечно, согласна с Рёскиным, что люди должны устраивать общедоступные художественные школы, как устраивают теперь гимназии и народные училища.

«Прелестное создание, — думает Хворостинин, — она читала Рёскина».

И он говорит:

— Зиночка, выпьем еще стаканчик вина.

Зиночка пьет, у нее кружится голова, ей кажется, что за спиной растут крылышки, и, когда в сердце Зиночки вливается чистейшая радость, она говорит:

— Идем в кабинет, и я сыграю вам Arietta Грига.

Они отправляются в кабинет. Хворостинин поддерживает Зиночку под руку, она шепчет: «У меня кружится голова», — а в кабинете горят электрические свечи, на письменном столе — тяжелая «История Искусств», а на полу, подле дивана, шкурка дикой козы.

Зиночка опускается на табурет, говорит: «Боже мой, как хорошо» — и прикасается к клавишам пианино.

Зиночке теперь кажется, что она заморская царица, что она Пифия, и перед очами Зиночки открыта ее прекрасная судьба, что она самая счастливая женщина в Москве и так богата, как дочь миллионера.

Зиночка играет Arietta, потом Papillon, потом вальс и чувствует, что рядом, за ее спиною стоит Хворостинин, слышит, как он переступает с ноги на ногу; но она, Зиночка, не боится Хворостинина. Она знает, что Хворостинин ее друг, он — прекрасный, честный человек. Arietta все повторяет и повторяет один и тот же мотив, и Arietta рассказывает, как жила на свете маленькая Зиночка, а теперь стала большой. Зиночка знала, что лишь только она начнет играть Элегию, — рука Хворостинина опустится на ее плечо, а губы поцелуют ее волосы, но она не волнуется, она играет и не думает о том, что будет потом. И, когда в Элегии она взяла последний аккорд, Хворостинин сжал ее плечи и сказал:

— Зиночка, вы чудная, хорошая, посмотрите направо!

Зиночка посмотрела направо и встретила лицо Хворостинина — его губы, а последняя нота прозвучала и долго, долго дрожала.

И сегодня, как и пять, как и десять дней тому назад, ей показалось, что в комнате клубится голубой, душистый пар и сейчас наступит предел радости. Одна ее рука неподвижно лежала на клавиатуре, а из столовой доносилось шипение потухающего самовара.

Хворостинин гладил волосы Зиночки, гладил ее руки. В голубом тумане комнаты растворялись свечи, пианино, картины, нога Зиночка прижала педаль, а прекрасный друг был велик, как Бог.

Потом Хворостинин сел на диван, посадил Зиночку рядом, подле себя, поцеловал ее руку и сказал:

— Зиночка, я люблю вас, только одну вас, и, если вы поверите мне, мы будем очень счастливы.

Зиночке казалось, что она сидит на белых, пышных облаках и пьет шампанское.

Она склонилась щекой к щеке Хворостинина и шептала:

— Милый мой, Лев Андреевич, дорогой, — и теперь она сама целовала его щеки и глаза.

И уже не знала она, где сидит, который теперь час, не знала, должна ли сопротивляться или соглашаться, но знала она, что ее согревает небесное тепло, и она счастлива.

И, когда Зиночка открыла глаза и увидала, что у Хворостинина бледное лицо — очень строгое, словно он профессор Академии, — она отклонила его протянутые к ней руки и просто сказала:

— Завтра я буду смелая, я всегда смелая. Вы очень добрый. Все люди грубые, так страшно жить. А вы такой нежный. Я все сделаю, чтобы вам было хорошо, я приду завтра.

Хворостинин встал, направился в столовую, вернулся назад и принес стакан воды. Зиночка робко прикоснулась губами к стакану и выпила несколько глотков.

Хворостинин гладил ее волосы, целовал ее руки, а, когда часы пробили двенадцать, он подал Зиночке кофточку и надел на ее руки маленькие перчатки.

Зиночка застегивала пуговицы кофточки, улыбалась и, сквозь слезы, говорила:

— Сегодня мне было очень, очень хорошо у вас, — потом кивнула головой, сказала: — Завтра я приду опять в девять, — и ушла.

Хворостинин запер дверь на ключ и вернулся в свой кабинет. Он потушил свечи, разостлал на клавиатуре пианино лиловую фланель и подумал:

«Эта маленькая девочка всегда плачет. Но завтра, если она снова начнет плакать, я надену смокинг и отправлюсь в клуб».

Хворостинин прошел в мастерскую, склонился над бронзовыми лепестками решетки, взглянул на глыбу белого мрамора, а потом вернулся в столовую и выпил стакан холодного чаю.


Утром, на следующий, день, лишь только показывается солнце и щебечут птицы, а дворники метут улицу и на Никитской звонят колокола в церкви, во двор Хворостинина въезжает повозка, а на повозке белые доски.

Хворостинин пьет чай в маленьком садике, возле дома; на столе молочник, булки, масло, мед, свежие газеты. Хворостинин в мягкой сорочке с отложным воротником, перевязанным розовым галстуком.

Доски принимает Алексей Алексеевич, — он в черном пиджаке, у него болит левый глаз, и Алексей Алексеевич не может смотреть на солнце.

Доски складывают одну на другую, скрипит повозка, лошадь мотает головой, а на крыльце соседнего дома появляется хозяин и кричит:

— Доброго утра, Лев Андреевич, хорошо ли спали?

— Прекрасно, — отвечает Хворостинин, кивает головой и снова принимается читать газету.

Сегодня среда — и в отделе «Художественные вести» «Русского Курьера» сказано, что жюри Академии наградило премиями бездарных художников Синюшина и Иванова, а также приобрело картину Фомичева. Рецензент высказывает удивление и говорит, что бездарные художники всегда могут рассчитывать быть отмеченными Академией. Потом рецензент говорит, что открылась выставка молодых художников. Все эти молодые художники, говорит рецензент, пока еще только ищут новые пути, пишут под влиянием французских и немецких художников, но рецензент указывает на трех: Сургучева, Стрепетова и г-жу Нарышкину, которые выставили безусловно оригинальные вещи. «Мы были свидетелями, — говорит далее рецензент, — как многие талантливые люди, например Макшеев и Хворостинин, променяли резец на кирку и открыли фабрику памятников и всевозможных нелепых монументов. От всего сердца желаем молодым художникам не идти по стопам Макшеева и Хворостинина».

Хворостинин бросил газету на стол и улыбнулся.

Теперь очень часто его называли фабрикантом памятников. Одни газеты говорили, что он фабрикант, а другие — что гениальный художник. Гениальным называли те газеты, которые получали правительственную субсидию, и, хотя Хворостинин знал, что эти газеты получают субсидию, но старался убедить себя, что рецензенты газет — образованные и талантливые люди. А когда его ругали в «Русском Курьере», «Заре», «Надежде России», в «Молодом сознании», — он старался думать, что теперь в России свои не узнают своих, брат поднялся на брата, и он, Хворостинин, должен идти намеченным путем, не обращая внимания на клеветы и злословия.

Но эти резкие статьи все же, как острые булавки, ранили сердце Хворостинина; он всегда старался забыть содержание статьи и с утра принимался за работу.

Он любил также обедать в эти дни в ресторане, заказывал новый костюм, катался в Всехсвятское и любил, когда к нему приходили женщины, называли его гениальным, знаменитым, великим, дарили ему свои бесчисленные поцелуи, и Хворостинин, склонив свою голову на их грудь, забывал слова напечатанные крупными буквами: «бездарный», «монумент», «памятник», «Самсон», «выставка 1901-го года».

И когда он вспомнил, что сегодня в пять часов к нему придет Мария П., он почувствовал прилив бодрой радости; ему, как и вчера, захотелось услыхать ее простые слова, почувствовать ее ласки, увидать ее доверчивые крестьянские глаза. И казалось теперь ему, что, хотя она простая женщина и на ее ногах грубые башмаки, но она прекраснее Джиоконды и Зиночки. Мария полюбила его в первый же день встречи, просто отдалась ему, была покорна, как собака, молча приходила, молча уходила — и Хворостинин теперь даже сожалел, что в течение месяца отклонял свидания с Марией П.

Он с нетерпением ждал, когда часы пробьют пять ударов; ему казалось, что простая Мария своим молчанием скажет ему, что он создаст еще трех Самсонов, — и он забудет статью в «Русском Курьере».

И чтобы сократить время от утра до пяти часов, Хворостинин принимается за работу, поднимает все шторы, открывает все окна, надевает фартук и в десять часов уже лепит голову девицы, скончавшейся восемнадцати лет от роду.

Доски сложили на дворе, Алексей Алексеевич заплатил за доставку и теперь пьет чай в маленькой комнате; на дворе играет шарманка, а в окне соседнего дома сидит дочь хозяина.

Небо безоблачное, свистят далекие паровозы, в переулках стучат колеса пролеток и едут господа с портфелями.

Потом небо хмурится, окно мастерской темнеет, а в палисаднике кошка прячется под кустом.

Потом накрапывает дождь, все усиливается, усиливается, вдруг обрушивается на город, и изо всех водосточных труб с грохотом несутся бешеные струи.

Когда дождь стихает, и на дворе играют щенки и дети, а дворник надевает белый передник, — Хворостинин уже обедает и очищает редиску. В открытые окна столовой вливается весенний благоухающий аромат, красный редис сверкает каплями воды, у Хворостинина на шее белый галстух, и он уже забыл содержание рецензии.

Хворостинин теперь думает об автомобилях и не знает, какой купить: маленький — открытый, или большой — закрытый. И, кажется ему, что уже вместе с Алексеем Алексеевичем он уезжает со двора.

А в пять часов, когда на дворе кричит разносчик, приходит Мария П., и звонок ее робко дребезжит.

Лицо Марии побледнело, под глазами черные пятна, а в руке она держит платочек.

Мария осторожно ставит в угол зонтик, снимает бурнусик, белая кофточка плотно прилегает к ее высокой груди, и полную талию стягивает коричневый пояс. Из-под юбки выглядывают тяжелые ботинки с пуговицами, руки Марии красные, и на руках серебряные кольца.

Она улыбается и робко говорит:

— Здравствуйте, Лев Андреевич.

Хворостинин обнимает ее, привлекает к себе и говорит:

— Здравствуй, Маруся, я очень скучал по тебе, здравствуй, милая.

Она тоже целует его и говорит:

— Боже мой, Боже мой, как я скучала без вас, Лев Андреевич, — такая тоска, право. Все хожу, все хожу подле вашего дома — и думаю, когда-то увижу.

Она робко направляется в кабинет, смотрит на диван, где так часто обнимала Хворостинина; по ее лицу пробегают тени, и она опускается на стул.

Хворостинин закрывает все окна, опускает все шторы, в комнате теперь бледно-желтый полумрак, Мария молчит, комкает в руке платочек, а Хворостинин идет в кабинет, сейчас же возвращается назад и приносит красный пеньюар с золотым кружевом. Он встряхивает этот пеньюар, как встряхивают портнихи, и говорит:

— Вот, Маруся, красное платье, о котором я писал. Я хочу, чтобы в этом пеньюаре ты позировала мне.

Мария краснеет, глубоко вздыхает и говорит:

— Боже мой, Лев Андреевич, — мне почему-то стыдно. Отвыкла уже, — и она опускает глаза.

Мария опускается на диван; Хворостинин расстегивает пуговички ее ботинок. Он рад, что эти ботинки такие тяжелые, а чулок Марии вязаный, черный.

Ему нравится, что Мария сидит покорная, тихо вздрагивает, и в глазах ее таится такая огромная любовь.

Кажется, она согласна сидеть так неподвижно два часа. Она благодарна ему, так благодарна: он раскрыл перед нею двери своего дома, позволил войти в этот кабинет и позволил смотреть на себя.

Разносчики все кричат, свистят паровозы, гудят колокола, капает вода в умывальнике, а ветер врывается в комнату из-под штор и наполняет своим благоуханием весь кабинет.

Кажется — стены, картины, чернильницы и подсвечники удивляются, как сильно любит эта женщина с глазами собаки, и хотят они, чтобы на голове этой женщины была коронка, а в руках скипетр.

В тишине комнаты минуты бегут за минутами, четверть часа за четвертью; уже темнеют шторы, в углах прячутся тени, а Мария шепчет:

— Как люблю я тебя, мой Лев Андреевич, голубчик мой, солнышко. Нет мне жизни без тебя, все потемнело — и тоска такая, право. Хожу, хожу, работаю, и все думаю, не спит ли Лев Андреевич, не ест ли, а может быть уехал куда. Ах, Боже мой!

А Хворостинин теперь скучает. Его раздражает сознание, что он, знаменитый скульптор, прикасался к простой женщине. Теперь он ненавидел Марию, он смотрел на нее так же враждебно, как смотрел на ту бабу, которая мыла полы. У Марии грубые башмаки, грубая сорочка, у нее красные руки и потная ладонь.

— Надень красный пеньюар, — говорит он, и думает: «Милая Зиночка, ты чистая и непорочная, как ангел».

И Мария надевает пеньюар. Ее лицо побледнело, в чудных глазах таятся молнии. В Марии глубоко оскорблена крестьянская гордость, та гордость, которая так любит тишину полей, шепот леса и церковную службу в субботу.

В пеньюаре она похожа на купчиху, или на восковую куклу в музее, или на кормилицу в кокошнике. Хворостинин замечает это сходство, но старается убедить себя, что Мария не похожа на крестьянку, и вместе с Марией отправляется в мастерскую.

Здесь Мария поднимается на возвышение, она простирает руку, упирается рукой о деревянные перила, а Хворостинин комкает глину и свистит песенку из «Веселой Вдовы».

Мария не шевелится, она — восковая статуя, ее глаза устремлены на Хворостинина. И кажется теперь, что она мать всех русских людей, такая гордая, непорочная и любящая.

Всю свою нежность она отдала этому скульптору, она забыла родную деревню, собирает последние гроши, чтобы купить новый пояс и серебряное колечко, ночью всегда молится и просит всевозможных удач рабу Божьему Льву, а в церкви ставит свечу во здравие раба Божьего Льва и его семейства. А когда шьет, поет песенку про лихого рыцаря и девушку, про лошадку серую и темный лес. Игла вонзается в палец, она высосет кровь, потом опять шьет и все поет, поет.

А Хворостинин комкает глину, лепит, опять комкает, опять лепит; он ненавидит эту «крестьянку» с красными руками, «глупое чучело». И когда солнце опускается за горизонт, а у Марии ноет рука, — он говорит:

— Не могу работать сегодня. Приходи снова через неделю.

«Через неделю…» — думает Мария и по ступенькам спускается вниз с возвышения.

У Марии сжимается сердце, а Хворостинин поворачивается к ней спиной, подходит к умывальнику и моет руки.

В столовую Алексей Алексеевич приносит самовар и опять жужжит электрический вентилятор.

Мария видит мастерскую, видит подруг, видит эту неделю, которая тянется бесконечно, как тысяча лет, — и медленно из глаз ее выкатываются слезы и стекают по носу.

Но, так как в мастерской полумрак, эти слезы видит только один Бог, образок которого на груди Марии, под рубахою.

Она, молча, надевает кофточку, перчатки, платочек, крепко сжимает в руке зонтик и говорит:

— Не утомились ли вы, Лев Андреевич? Работали долго.

Хворостинин отвечает:

— Пустяки. Приходи через неделю.

— Приду, — говорит Мария, и опускает глаза. — Прощайте, Лев Андреевич.

— Прощай.

Мария уходит и на дворе встречает Зиночку.

У Зиночки Небольсиной голубой капор и желтые башмачки. Она спешит и задыхается. В палисаднике пьет чай хозяин дома, играют щенки, а баба снимает с веревки белье.

Выйдя за ворота, Мария вынимает из кармана платок, прикладывает платок к глазам и рыдает. Слезы просачиваются сквозь пальцы, а подле скамейки сидит кошка и неподвижными зелеными глазами смотрит на рубиновую звезду.

Хворостинин устал; его раздражают женские шляпы, кофточки, перчатки, шелковые платки, ему теперь кажется, что все лица женщин похожи одно на другое, а губы женщин созданы только для поцелуев, и женщины не умеют ни читать, ни писать. Но, когда пришла Зиночка, — Хворостинин радостно улыбнулся. Зиночка чистая, непорочная, она не похожа на эту швею Марию, ее движения, слова и взгляды напоминают движения и взгляды 16-ти-летней девочки, она не умеет целовать, обнимать. Если улыбнуться — она тоже улыбнется, если нахмуриться — на ее глазах выступят слезинки.

И, так как час тому назад к губам Хворостинина прикасались губы зрелой женщины, и эта женщина отдала ему всю свою любовь, Хворостинин смотрел теперь на Зиночку, как сытый человек смотрит на холодную осетрину, или пьяный — на полный стакан красного вина. Ему хотелось быть торжественно-важным, хотелось опуститься на колени перед Зиночкой и сказать: «Маленькая принцесса, я не осмелюсь притронуться к вам даже мизинцем», а потом неожиданно поднять ее высоко, высоко на воздух и зацеловать до смерти.

Он знал, что Зиночка любит его первого; поцелуи пугают Зиночку и кружат ее голову, она дрожит и закрывает глаза. Но теперь Хворостинину хотелось причинить острую боль Зиночке, Марии, Джиоконде, рецензенту «Русского Курьера», Алексею Алексеевичу, хозяину своего дома, каждому извозчику и городовому. Он мучительно хотел забыть, что на свете живет скульптор Хворостинин, этот скульптор в 1901 году выставил Самсона, а теперь продает памятники. Он хотел громко смеяться, хотел крикнуть дерзкую брань и сказать: «Я никого не люблю, — не люблю женщин, мужчин, художников, писателей, музыкантов, рецензентов, моя фантазия истощилась и умоляю — дайте мне стакан вина. Но, если вы требуете, я сделаю серьезное выражение лица и буду благоразумен, как римский папа».

Хворостинин торжественно встретил Зиночку и сказал:

— Я очень рад, Зиночка, что вы пришли. Позвольте поцеловать вашу руку.

А Зиночка решилась.

Она не спала всю ночь, смотрела на синий квадрат окна, упрекала себя, называла трусихой, глупой девчонкой, у нее дрожали губы, и в шесть часов утра выступил на лбу холодный пот.

Она убеждала себя, что Хворостинин самый лучший человек в Москве, он художник, и его сердце белоснежное. Она вспоминала многих своих подруг, все эти подруги вышли замуж, мужья их — глупые, грубые, какие-то чиновники, какие-то секретари и помощники. Подруги обвенчались, у подруг уже есть маленькие дети, но подруги часто плачут и с радостью вспоминают дни своей гимназической жизни. Но тот, кто любит, тот, конечно, всегда видит перед собой только одно лицо любимого и забывает, что на улицах стоят дома, а в домах живут люди. В детстве Зиночка робела перед отцом, перед матерью, потом робела перед учителями и директором, а теперь ее пугает Хворостинин. Но она должна быть смелой, ведь Хворостинин ее друг — он знаменитый скульптор и так нежно целует ее волосы.

Она слыхала, как в столовую принесли самовар — и не могла заснуть. А потом встала, оделась, умылась и, когда умывалась, все ее сомнения рассеялись. Она сразу выросла и поумнела; она прислушивалась к ударам своего сердца и думала: «Мне двадцать лет, я — совершеннолетняя». И теперь Зиночка уже не боялась ни отца, ни матери, ни сестер, ни Хворостинина и думала: «Если суждена мне такая судьба, — пусть будет, что будет». И день этот тянулся бесконечно, день был торжественный, как день Пасхи, и казалось ей, что она готовится к причастию, сердце ее замерло, а руки были холодные. Она говорила, смеялась, ее глаза горели, а другая — вторая Зиночка — наблюдала за первой и думала, что случится в девять часов? Как боевой конь, она напрягла все свои силы, насторожилась, вздрагивает, сейчас бросится вперед и не хочет знать, что случится потом. Зиночка надела темное платье, она теперь строгая, молчит, а если говорит, говорит о пустяках, и никто конечно не знает, как дрожит ее маленькое сердечко.

И новая — гордая, беззаботная, она входит в дом Хворостинина и, как всегда, направляется в столовую и принимается хозяйничать.

— Моя милая столовая, — говорит Зиночка и наливает чай.

Зиночка и Хворостинин смотрят друг на друга, как старые, добрые знакомые. И кажется теперь, что Хворостинин никогда не прикасался к волосам Зиночки, и она не шептала: «Милый мой, славный, хороший».

Они говорят о последнем заседании «Литературного Общества», о докладе — «Новая Литература»; Зиночка вспоминает учителя гимназии, — этот учитель писал хорошие стихи, а Хворостин говорит, что в ранней юности написал единственное стихотворение, которое называлось «Океан».

— Вы — поэт! — восклицает Зиночка и показывает свои белые зубки.

— Да — поэт, — отвечает Хворостинин, — и скоро у меня вырастут большие волосы.

Потом в столовую приходит Алексей Алексеевич.

Он кланяется Зиночке и спрашивает, в котором часу завтра уезжает Хворостинин.

— В девять двадцать, — говорит Хворостинин.

— Вы завтра уезжаете? — спрашивает Зиночка, и сердце ее трепещет, как бабочка.

— Да, уезжаю, — отвечает Хворостинин, и пьет чай. — Но вернусь через два дня. Меня вызывает к себе один заказчик.

Зиночка чувствует, что начинают дрожать ее руки, губы и веки глаз; она ненавидит свои ноги — они холодные, холодные. И хочется ей быть такой беззаботной, как дамы на открытых письмах: они курят папиросы, забрасывают ногу на ногу, хохочут, и у этих дам шляпы с огромными, острыми перьями.

Зиночка улыбается и говорит:

— Завтра вы уезжаете, и поэтому я буду играть сегодня весь вечер. Я сыграю Чайковского, Шопена, Грига, даже сонату Бетховена. «Я сказала — сонату», — думает Зиночка, и щеки ее краснеют.

— О, я бываю всегда очень счастлив, когда вы играете, Зиночка, — отвечает Хворостинин. — Когда вы играете, мне кажется, что я слушаю мою сестру. Она большая музыкантша.

Хворостинин говорит теперь торжественно, словно разговаривает с вице-президентом Академии.

— У вас есть сестра? — спрашивает Зиночка, и ей почему-то страшно, что сегодня Хворостинин рассказывает о сестре.

— Да, есть сестра — и очень красивая.

Хворостинин говорит, что у сестры черные глаза и русые волосы. У сестры было три жениха, но она всем отказала. Потом уехала в Париж, вернулась обратно и открыла в Харькове музыкальное училище. Сестра всегда в черном платье, на ее груди ожерелье из черных камней, она похожа на королеву. И когда в Харьков приехал пианист Пиньо, — он на эстраде большой залы поцеловал ее руку.

— У вас есть мать и братья? — спрашивает Зиночка, и ей снова страшно. Кажется, она — маленькая Зиночка — прикасается к огромному сердцу человека и сейчас умрет.

— Да, есть.

Мать Хворостинина — старая женщина. Она читает французские книжки и не спит всю ночь. Она часто пишет письма и кончает свои письма всегда так: «ты, Лева, помни, что у тебя есть одна мать, а, когда мать умрет, у тебя уже не будет матери». Братья Хворостинина — несчастные люди. Старший брат, гвардейский офицер, упал с лошади и разбился насмерть. Второй уже давно собирается поступить в монастырь и переплетает книги. Третий купил имение, и у него бесконечные тяжбы с крестьянами.

Зиночке очень страшно. Ей кажется, что в соседней комнате статуи размахивают руками.

Но Хворостинин весело говорит:

— А четвертый брат — знаменитый скульптор и очень любит вас. Идем в кабинет. Там голубой фонарь, пианино и ваши конфеты.

Они идут, Зиночка вытирает кончик носа маленьким платком, в ее глазах двоятся предметы, но она улыбается и напевает какую-то песенку.

В кабинете Хворостинин берет со стола тяжелую книгу в кожаном переплете и говорит:

— Хорошо, что вспомнил. Вы спрашивали меня о художнике Карьере. Вот здесь собраны лучшие гравюры его рисунков. Карьер любил словно вуалью покрывать свои портреты, из-под вуали выглядывают прекрасные женские лица, их глаза вопросительно смотрят, на губах играет улыбка, но и глаза и улыбка — французские. Он жил в середине прошлого столетия, он смелый предшественник новой школы, нашей школы, школы молодых художников — французских, немецких и русских.

Когда Хворостинин произносит слово «нашей» — это слово раздражает его, но он крепко сжимает в руке книгу и смотрит в упор на Зиночку.

А Зиночка не решается поднять глаза на Хворостинина, Ей кажется теперь, что все художники — Карьер, Делакруа, Моро, Пювис де Шавань, Дегаз, Манэ, — очень страшные, и у них огненные глаза.

Чтобы не видеть этих глаз, она подходит к пианино и начинает играть.

Зиночка играет долго, полчаса, час, два, она играет все пьесы, которые когда-то разучивала с учительницей, играет Шумана, трудную рапсодию Листа, повторяет два, три раза одни и те же такты, ее пальцы скользят по клавишам, черные клавиши сливаются с белыми, пюпитр пианино похож на горбатого верблюда. Зиночка не решается повернуть назад голову, посмотреть на Хворостинина, и на ее лбу появляются капельки пота.

Но Зиночка неожиданно вдруг обрывает какой-то маленький ноктюрн. Хворостинин говорит: «Продолжайте, Зиночка» — и Зиночка теперь покорно играет этюды Клементи, сонатины Моцарта, танцы Брамса, похоронный марш Бетховена и, когда играет, ей кажется, что танцы Брамса — похоронный марш, а похоронный марш — танцы Брамса.

И когда маленькие часы на письменном столе звенят двенадцать раз, Зиночка перестает играть, смело поворачивается, пристально смотрит на Хворостинина. И кажется ей, что она простенькая горничная в белом фартучке, а Хворостинин ее господин.

Зиночка теперь успокоилась; она уже не дрожит и прислушивается к тишине комнаты. Какая большая комната! Какая тишина! Зиночка тоже большая, очень смелая, она даже может не моргать веками пять минут, и хотя у Зиночки холодные руки, но горячее сердце. Какая она смешная была вчера! Разве вчера здесь, подле пианино, сидела она, Зиночка? Нет, нет. Зиночка теперь упругая, как корсет, и ее смешат бомбошки на браслетке.

И Зиночка говорит:

— Я не боюсь вас, Лев Андреевич. Сейчас двенадцать часов, и я сяду к вам на колени.

Хворостинин пристально смотрит; у него сегодня такое же лицо, какое было и вчера — строгое-строгое, он похож на президента, а Зиночку смешат усы и бородка Хворостинина.

Она встает, подходит к Хворостинину, садится на его колени, и гладит его волосы, целует прямо в губы и говорит:

— Вот и я. Не ожидали? Смотрите: я — теперь большая, большая женщина, и Зиночки прежней больше нет.

У Зиночки горят глаза, пылают щеки; она стремится познать все, все, ее смешит этот скульптор с бородкой, но она любит его и хочет, как в зеркале, отразиться в любимом человеке.

Движения Зиночки теперь легкие, грациозные, она вся эластичная, как каучук. Тишина комнаты простирает к ней свои руки.

И мама, и папа, и сестры — Любочка и Анюточка, воспитанники военного училища, диваны в гостиной, стаканчики подле постели, календарь с ленточкой, лакированные туфельки, — все они уходят вдаль, как уходят берега, домики, рощи в беге парохода. И папа, и мама, и сестры теперь такие маленькие, такие неопытные, такие скромные, — Зиночка смело сбрасывает с себя все их подарки, все их наставления, советы и видит одно: прекрасное мужское лицо, пышные волосы и тонкий нос. Он — король, он — Бог! Какие крепкие руки, какая сильная грудь! И сколько грусти, сколько счастья, таинственно слившегося с этой грустью. Она королева, и маленькая Зиночка умерла.

Тишина тянется бесконечной пеленой, и кажется, что сейчас невидимая тень сыграет на пианино ариетту Грига. Зиночка не замечает, как меркнут электрические свечи, она уже не ощущает своих рук, ног, головы, она сама — тишина, она — та бледная пелена, которая покрывает окна, она — мышь, которая скрежещет в углу, она — капля воды в умывальнике, звонкая, хрустальная, она — бронзовые часы и шепчет: тик-так, тик-так.

Как прекрасна жизнь! Таинственная, как эта ночь, нежная, как поцелуй и, смелая, как этот человек, лобзающий ее руки. В молчании жизни ее раздаются голоса ангелов и звучат серебряные колокольчики: тик-так, тик-так. В церкви звонят колокола, а в умывальнике капают капли.

— Ты слышишь, звонят колокола? — говорит Зиночка.

Он отвечает:

— Да, звонят колокола.

Он отвечает! Он здесь — близко-близко, он — рядом! Зиночка не грезит, Зиночка не спит. Зиночка крепко сжимает свою руку, она хочет убедить себя, что не спит, и чувствует теперь, как он целует ее волосы.

Зиночка доверчиво опускает руку на грудь, закрывает глаза, видит огненные звезды, ракеты, пурпурные искры; искры взвиваются высоко-высоко, Зиночке кажется, что здесь подле дивана бегает собачка Ласточка, что в углу стоит разукрашенный цветами пасхальный стол, а на кресле — ее ажурное платье с розовыми ленточками. Весна. На горизонте белые горы и огромное озеро, на подоконнике горшки с гиацинтами, и на лиловом гиацинте сидит пчела.

Потом Зиночка открывает глаза, видит, что окно уже бледно-голубоватое и начинается рассвет.

Хворостинин ласкает ее волосы, и губы его улыбаются.

Зиночка опускается на колени, припадает к его ногам и шепчет:

— Утро. Восходит солнце. Здравствуй, мой муж, здравствуй, мой великий.

Она целует руки Хворостинина и все повторяет:

— Мой муж, муж, муж, — а окно уже сбрасывает бледно-голубую пелену, и вдруг золотая искра зажигает граненые стекла.

Потом поют птицы, просыпаются люди, визжат щенки, и слышно, как по ступенькам лестницы спускается дворник.


В девять часов утра Хворостинин уезжает.

У него утомленное лицо, его раздражает сознание, что в эту ночь он целовал маленькую девочку, — у девочки такие тонкие руки, такие грустные глаза, она стояла перед ним на коленях, обнимала его ноги и шептала: «Мой муж, мой муж».

Конечно, маленькая девочка — очень смешная, говорит всегда глупости и, словно пьяная, не понимает смысла своих слов. Любовь лишила ее рассудка, и девочке казалось, что она плывет в золотой ладье по глубокому морю. Она молилась — ночи, рассвету, первым искрам солнца; она не верила, что так, как любит он, любят все люди, даже мастеровые и сапожники. И казалось ей, что она единственная, и Бог создал только ее одну.

Хворостинин улыбается, думает: «Ах, эти женщины, женщины!» Полулежит на диване вагона и читает газету.

Мелькают телеграфные столбы, овраги, будки сторожей, коровы пристально смотрят, подняв морды, кричат мальчишки, на горизонте дремлют облака, мчатся тарантасы, а Хворостинину кажется, что под деревьями стоит Зиночка, смотрит на свою руку и говорит: «Вот здесь подле локтя он целовал меня». Хворостинин вдруг чувствует аромат ее волос, вспоминает ее алые губы, но потом улыбается, снова принимается читать газету и мало-помалу забывает ночь, рассвет, пылающие щеки Зиночки. Глаза Зиночки сливаются с носом, нос с губами, чистота и непорочность ее испаряется как пар, она уже женщина — требовательная, злая, которая утомляет его своими поцелуями. Он не должен думать о Зиночке. Сегодня яркое утро. Вот озеро, полевые цветы, вот стальной мост, древняя церковь. Вагон укачивает его, и как хорошо, что он так богат и может ездить в первом классе.

Газета интересная: Москва выбрала нового голову, московскому градоначальнику представлялись члены управы, вчера градоначальник был экстренно вызван в Петербург, — в Америке землетрясение, в Париже сенсационный процесс, а Весенний Салон — неинтересный: русские художники дали слабые вещи.

Хворостинин улыбается. В Америке — землетрясение. Эти просыпающиеся силы природы радуют его; ему кажется, что подземная лава — лава его негодования и раздражения. В Париже судят женщину. О, все они, эти женщины, коварны как кошки! Он благодарен, да-да, благодарен тем русским художникам, которые выставили в Салоне слабые вещи. Художники пишут лиловые дома, розовые заборы, но мечтают о медалях и орденах. «Ничтожные люди, — думает Хворостинин, — маленькие, глупые!» И Хворостинин разрезывает приложение к газете: «Вестник Мод».

Теперь носят широкие шляпы, украшенные серебром и золотом, жакеты с шелковыми отворотами, много кружев и какие-то детские рукавчики. Женщины на страницах модных журналов всегда смотрят удивленно, как смотрят удивленно крестьянские дети на лугу; за спиною женщин колонны мраморных дворцов, и они стоят одна подле другой, как сбившееся в толпу стадо. О, нужно быть миллионером, чтобы весною, зимою, осенью покупать новые шляпы, кофточки, юбки. Осенью десять шляп и кофточек, зимою — десять, весною — десять, а еще экипажи, ливреи, кучера, и Люцерн, и Биариц, и Канн. Сто тысяч в год и двадцать — на булавки.

А Джиоконда умеет одеваться. Она, как ребенок, сорит деньгами. Раннею весною Джиоконда отдыхала в Нерви, а теперь во Флоренции.

«Неужели она так горячо любит меня, что согласна даже бросить своего мужа?» — думает Хворостинин.

И он видит лицо Джиоконды. Да, да, она похожа на Джиоконду Леонардо. У нее такие же глаза, такие же руки, а лицо прозрачное, матовое. Но она всегда громко хохочет, а Джиоконда Леонардо — грустная.

«Когда, наконец, приедет Джиоконда?» — думает Хворостинин. Он будет так счастлив, если увидит ее завтра.

Джиоконда всегда струится как поток, она капризничает, иногда плачет, словно бешеная вонзает свои зубы в его руки, потом устраивает поездки, пикники, кавалькады, потом закрывает на замок дверь и, когда Хворостинин не сомневается, что Джиоконда прекрасная, обаятельная женщина, он слышит шелест ее шелкового платья, аромат духов. И Зиночка, конечно, служанка Джиоконды, — скромная, тихая и глупая.

Хворостинин успокоился. Он затаил в своем сердце огромную злобу, он — фабрикант памятников, мраморных бюстов и золотых решеток. Пусть так! Он купец, он любит мешки золота и горы ассигнаций. Пусть так! Если он фабрикант, купец, богач, он должен сжать в своих объятиях эту высокую женщину в шелковом платье, он хочет, да, да, он хочет, чтобы она искусала его руки, называла бы демоном, Богом и, бешеная, швыряла бы в его лицо бриллиантовое колье.

Пусть так!

В Рязани Хворостинин отправляется на телеграф и посылает в Национальную Гостиницу телеграмму:

«Джиоконда, я вернусь в Москву завтра в четыре. Если вы уже в Москве, — приезжайте непременно ко мне».

В груди Хворостинина скопились бешеные силы, он сильнее Самсона, он должен вступить в бой с заказчиком, к которому едет, он, как вампир, высосет всю его кровь, и карманы Хворостинина разбухнут, словно воздушные шары. Да, да.

В Тамбове Хворостинин садится на пролетку извозчика; лошадь хромает, армяк извозчика весь в пятнах, а кнут взвивается над головой Хворостинина. Везде ухабы, за заборами распускаются вишенки, идут барышни в старых башмаках, а кавалеры их, в форме охотников пожарной команды, говорят комплименты.

Извозчик сворачивает налево, к Торговым рядам, потом направо, пересекает площадь и останавливается подле богатого дома.

В передней Хворостинина встречает купец меховых товаров, Левашов. У купца седая борода, широкое обручальное кольцо, а красную шею сжимает низкий воротничок.

— Милости прошу, ваша милость, — говорит Левашов и низко кланяется.

Хворостинин весело протягивает руку Левашову; он беззаботно улыбается, как улыбаются знаменитые столичные люди, он бросает на стол серую шляпу и вынимает из кармана платок.

Хворостинину кажется, что у Левашова везде, во всех углах, во всех вязках и шкатулках скрываются золотые монетки, золото в подушках, в перинах и, если крепко нажать живот Левашова, то червонцы со звоном посыплются из его рта.

Хворостинин отправляется в кабинет Левашова, опускается в кресло, курит папиросу. Из маленькой дверцы в кабинет входит девка, несет поднос с чаем, вареньем, сухарями, и спотыкается на пороге.

Кричат канарейки, в щелку смотрит детский глазок, на стене портрет императора и, хотя Левашов — меховой купец, но в комнате нет шкурок и чучел зверей, а только вязаные скатерти и календари.

— Весьма осчастливили меня вашим приездом, — говорит Левашов и тяжело вздыхает.

Хворостинин смотрит в упор на Левашова и, как опытный делец, принимается говорить о мраморе, работе, времени, упаковке, перевозке.

Теперь мрамор очень дорог. Мрамор Хворостинина — лучший средиземный мрамор, а сейчас у отправителей, как известно, недоразумения с комиссионерами, и мрамор часто запаздывает. Хворостинин очень занят: памятник Гаазу, монумент девицы Мюллер, несколько решеток, а через недели две-три он должен отправиться на выставку в Венецию — и работы по горло. Хворостинин занят весь день, он работает даже ночью и не принял некоторые выгодные заказы. Но господина Левашова он весьма почитает, уважает, он слыхал о господине Левашове самые лестные отзывы, знает, что его меховая фирма получила несколько медалей в Париже, и он, Хворостинин, не может отказать себе в удовольствия поставить памятник жене Левашова — благотворительнице и сестре известного московского купца Цветочкина.

— Так, так, — говорит Левашов и барабанит пальцами по столу. — Весьма будем благодарны.

Хворостинину кажется, что Левашов не спит напролет все ночи, мечтает о памятнике, но, когда памятник будет воздвигнут над могилой его жены, — забудет о памятнике и купит десять канареек.

В комнате появляется какая-то баба, играет заводной ящик, а Хворостинин говорит о памятниках — чугунных, бронзовых, мраморных, о бюстах земских деятелей и председателей благотворительных обществ. И конечно, Хворостинин не сомневается, что лучший памятник для жены Левашова — это ширококрылый ангел, склонившийся над овальным медальоном.

— Так, так-с, — соглашается Левашов.

А когда на пороге двери появляется жирный мопс с двойным подбородком, Хворостинин произносит слова: «Шесть тысяч пятьсот» — и снова закуривает папиросу.

Левашов вздрагивает, на его лбу сразу появляется пот, краснеют щеки, и он тяжело дышит. Потом краска растворяется, Левашов вытирает лоб платком и расстегивает пуговички сюртука.

— Так, так — говорит он и барабанит пальцами. — Дорогие памятники у вас в Москве, — замечает он, помолчав. И кричит: — Анютка!

Приходит девка.

— Возьми поднос, — говорит Левашов, — да налей покрепче.

Девка уходит, а музыкальный ящик играет: «Коль славен».

Потом они отправляются на кладбище.

В пролетке сидят Левашов в шапке с блестящим козырьком, рядом Хворостинин в серой шляпе, на козлах молодец в красной рубахе, а под дугой серый рысак. Все прохожие кланяются, а мальчишки пускают к небу змиев.

На кладбище лес крестов, несколько мраморных колоннок, несколько блестящих часовен; распускаются деревья, на скамеечке гимназист, а рядом гимназистка с розовыми щечками. Вероятно, эти дети только что целовались, и у них виноватые лица.

И в тишине кладбища, в глуши тамбовского края лежит жена купца 1-й гильдии Евгения Левашова, скончавшаяся на 59-м году от роду, а на могиле ее растет трава и валяются желтые листья.

Под березой черный крест, портрет Левашовой, фиолетовая скляночка, стальной венок с пурпурными розами. И неужели лежит она, украшенная браслетами, брошкой, старинными серьгами, в новых прюнелевых башмаках и юбке — широкой, как колокол.

А лицо Левашова застыло в неподвижную маску, и, кажется, он смотрит на могилу жены, как смотрит на шкуру белого медведя или шкурку горной козы, а в груди его малахитовое сердце.

Теперь загораются верхушки всех деревьев, сквозь кружево деревьев глядит багровая полоска, сгущается могильный запах, на ветках копошатся птицы и летают майские жуки. На аллее появляется пристав с какой-то немочкой, а подле серой мраморной колонны стоит вдова в черном, и слезы струятся по ее бледным щекам. Потом Хворостинин и Левашов возвращаются обратно к пролетке. В траве, подле скамейки, где сидели гимназист и гимназистка, валяются окурок, корка апельсина и серебряная бумага, а в воротах пристав целует руку немочки, говорит: «бонжур», и звенит шпорами.

В девять часов вечера Хворостинин вместе с девкой отправляется наверх в белую комнату, и девка зажигает лампу с бумажным розовым абажуром.

На столе сочинения Михайлова-Шеллера, на стене — Наполеон и Александр I-й протягивают друг другу руки; постель покрыта красным ватным одеялом и, возвышаются одна над другой пять подушек.

На маленьком столике под образами чернила в баночке, ручка и розовая бумага.

Хворостинин снимает пиджак, воротничок и неожиданно вспоминает Зиночку. Он вспоминает, что вчера ночью эта чистая девушка подарила ему свою первую любовь, слезы струились по ее щекам, она боролась с любовью несколько месяцев, наконец устала и опустилась на колени.

«В девять часов вечера я вспомнил Зиночку, — думает Хворостинин, — а ведь сегодня ночью она шептала: мой муж».

Но сердце Хворостинина бьется так же равномерно, как маятник часов. Он подходит к столику и в одном жилете пишет Зиночке:

«Милая Зиночка, я пишу вам на розовой бумаге, так как люблю вас. Думаю о моей маленькой крошке и целую ее ручку. Тамбов — грязный город. Завтра вечером вернусь в Москву, а вы приходите ко мне послезавтра в час дня. Вижу ваши губки и не сомневаюсь, что ваши губки — единственные в Москве. Чем вы заняты, о ком думаете? X.»

Потом он опускается в постель закрывает глаза и рассуждает:

— Зиночка получит письмо завтра вечером, и завтра вероятно приезжает в Москву Джиоконда. Послезавтра мы с Джиокондой поедем кататься в четыре часа, а от часу до четырех на пианино будет играть Зиночка. Великолепно.

В комнате жарко, и Хворостинин сбрасывает одеяло.

Светит луна, и видно, как на черной каланче гуляет черный пожарный.


А в доме военного училища, в квартире заведывающего вещевой частью, лежит на постели Зиночка, на голове Зиночки компресс — мокрое полотенце с красными буквами «3. Н.»; ее худенькое тело покрыто белым одеялом и старым бурнусиком; на столике подле кровати «Первая любовь» Тургенева и открытое письмо Хворостинина из Твери.

Родные не знают, как назвать болезнь Зиночки. Зиночку навещали и отец, и мать, прибегали сестры и женихи сестер — юнкер Корсаков, техник Шевашидзе, они садились в кресла, смотрели на Зиночку, а Зиночка жаловалась, что у нее болит голова и невралгия зубов. Потом пришел военный врач. Он сказал:

— Барышня простудилась, — и прописал аспирин, посоветовал лечь в постель, накрыться потеплее, а если будет болеть голова, положить на голову мокрый компресс.

И Зиночка лежит в своей кроватке, думает, думает; ей кажется, что цветы обоев кивают головками, на деревянной спинке кровати сидит злая, маленькая обезьяна, и везде живут люди, у которых два лица, одно — дневное, а другое — ночное. Когда светит солнце, играет военная музыка и стреляют пушки, — тогда люди говорят о Боге, о плащанице, о крестном ходе, о комитете воспомоществования бедным студентам, о лекциях ученых профессоров, о ярких шелковых платьях и бриллиантах испанской певицы Отеро. А ночью все люди раздеваются, бросают свои платья с грязными оборками и разорванными подвязками, на их лицах, освещенных огнем свечи, резко выступают морщины, складки, и там, где днем блестели глаза, полные надежды, теперь грустные глаза, а руки, протянутые к солнцу — теперь руки бессильные, как плети. И нет крестного хода, бриллиантов Отеро, «союза прогрессистов» и стихов молодых поэтов. А есть мысли о Иуде-предателе, страшном грабеже в старинном соборе, крушении экстренного поезда, о темницах, куда проникает бледный луч луны. И есть еще мысли о людях: они ласкают, нежно обнимают, они смотрят так доверчиво в глубину глаз, они обещают королевство в сказочной стране, с апельсинными рощами и фонтанами, а потом убегают далеко-далеко, и вместе с ними убегают их обещания.

Зиночка думает о Хворостинине. Она думает, думает о нем бесконечно. Хворостинин уехал, бросил, забыл ее, маленькую девочку — такую слабую и любящую. Он уехал, уехал! Сегодня ночью совершалось великое действие. Страшная тайна открыла свой покров. Была тихая ночь, капали капли в умывальнике, а он целовал Зиночку — и тихо скрежетала мышь в углу. Но разве прикоснуться губами к девушке так же легко, как раскрыть золотой музыкальный ящик и нажать металлическую кнопку? Нет, нет! Человек — не музыкальный ящик, его душа не похожа на кнопку ящика и песня его слез звучит иначе, чем песня «Веселой вдовы». Зиночка живет на свете 20 лет, она не умеет еще покупать, продавать, спорить и ссориться. Но она знает, что ее любовь дороже богатств Монакского княжества, с его рулеткой и театром, и знает, что 20 лет она думала о нежном рыцаре и хижине в лесу. Ах, как болит голова! Она не должна плакать. Она даже не умеет плакать. Но теперь, когда папа ушел в училище, мама варит кофе, а Любочка играет на пианино гаммы, — она может плакать, хотя бы час, два часа, сто часов. Люди выдумали часы, месяцы, годы, столетия; они скучают — и выдумывают. Нет годов, нет столетий; есть мгновения, равные столетиям, и столетия, равные мгновениям. Вчера в одно мгновение она постигла мир, с его звездами, кометами, океаном и эфиром бесконечным. А сегодня часы тянутся, как обозы на сибирских дорогах, и обозы эти погоняет Злой Дух с кнутом и свинцовой пулей. Она не должна простирать руки к Хворостинину, она не должна звать его, не должна умолять. Он далеко, далеко, он продает, подписывает счета и раскрывает записную книжку. Но разве сердце будет покорно ей, когда она скажет: молчи? Боль ползет от ног к сердцу, сердце сжимается, и, кажется, из сердца струится кровь, и кровь сжимает ее горло. Но нет, Зиночка скажет сердцу: молчи. И Зиночка говорит: молчи! Сердце умирает, сердце теперь словно стеклянное, и в сердце отражаются окна, кресла, книжки, цветы, но только отражаются, Зиночка не видит их, — и эти вещи живут своею, им одним известной жизнью. А потом стекло тускнеет, Хворостинин протягивает губы, она чувствует на своих щеках его дыхание, и слезы застилают ее глаза.

Ах, как болит голова!

В столовой обедают; Любочка приносит Зиночке бульон, крылышко цыпленка. Анюта играет на рояле, а Шевашидзе смеется. Потом незаметно темнеет небо, кажется, гремит гром; в комнате запах фиалок, уже вечер, уже звезды, — и приближается ночь.

Как странно: Зиночка училась в гимназии, столько было дней, столько мыслей, в субботу она ездила в театры, хлопала в ладоши, у нее были любимые пьесы, любимые артисты. Но теперь, когда Зиночка уже сама артистка и играет главную роль в пьесе «Жизнь», она не знает своей роли. О, да, да! Она должна поведать Хворостинину всю свою жизнь, все свои мысли, все страдания. Хворостинин — муж Зиночки, она прикасалась к нему всем своим телом. К матери и отцу Зиночка так не прикасалась, и душа ее теперь парит высоко-высоко. А Хворостинин далеко, он уехал, и сотни верст отделяют Хворостинина от больной Зиночки.

О, если бы только получить одну строчку, одно открытое письмо, одну телеграмму, цветочек в конверте.

Но нет писем, нет цветов и телеграмм. А голова болит, болит, болит.

И когда мама зажигает лампу и уходит, Зиночка снова читает уже поблекшую открытку из Твери. «Милое мое, прекрасное создание, слышу ваш голос, вижу ваши губки и думаю о вас. Крошечное мое создание. Если будете гулять завтра, зайдите ко мне и узнайте, нет ли письма из Флоренции».

Боже мой, как все это было давно. Тогда Хворостинин говорил Зиночке «вы», он осторожно целовал ее волосы, он гладил ее руки, а сегодня ночью Хворостинин, как Самсон сжал ее в своих объятиях, и вместе с Хворостининым она провалилась в какую-то пропасть. О, как страшно! И теперь, в девять часов, она сразу постигает все значение случившегося факта; ее лицо вспыхивает, горят уши, щеки, и она закрывает глаза.

А голова все болит и болит. Кажется, острые ножи вонзаются в мозг; ее раздражает смех Анюточки и Любочки, рассказы Шевашидзе и тяжелая поступь отца. Анюточка и Любочка в следующем году вероятно выйдут замуж за юнкера и студента; юнкер и студент всегда весело смеются, показывают фокусы, а Хворостинин или молчит, или серьезно говорит, или неестественно шутит, или бешено целует. «Хворостинин страшный человек», — думает Зиночка. Компресс сухой, и нужно опустить его в воду.

И кажется Зиночке, что она умерла, из ее больного тела вынули душу, изуродованное тело лежит на постели, и это тело завтра уже не будет размахивать руками и ногами. Зиночка — маленькая горничная, а Хворостинин — ее господин. Горничная вымыла посуду, поставила самовар, — а господин уехал в имение и пошел стрелять вальдшнепов.

Ночью, в комнате Зиночки опускают все шторы; она глотает аспирин, Зиночку покрывают тремя одеялами, мама ставит на стул подле постели стакан холодного чаю, целует ее в лоб, и все уходят.

Зиночка закрывает глаза, ее руки крестом сложены на груди, а компресс, как тяжелый камень, давит ее лоб.

Зиночка засыпает и удивляется во сне, что так сильно болит ее маленькая голова. Болит затылок, болят виски, а в мозг проник штопор и буравит его. Зиночка видит этот штопор: штопор каменный, а ручка золотая. И во сне она вспоминает, что такой же штопор видала в столовой Хворостинина. Штопор лежал на столе, подле бутылок вина с желтыми этикетками и зелеными печатями. Но теперь в столовой Хворостинина, на маленькой трапеции из стороны в сторону раскачивается малиновый попугай. Громко шипит самовар, и пар валит из трубы, как дым из трубы паровоза. Попугай задыхается, он громко кричит, из трубы уже вылетают искры, а из крана сочится вода. В туфлях и оранжевых чулках из кабинета входит Хворостинин. Он подходит к самовару, берет крышку, прячет ее в карман и говорит: «Зиночка, вообразите, подвал, где сохраняются мои яблоки-антоновки, весь залит водой». Тогда Зиночка спрашивает: «Где же дворник, может быть он утонул?» Но Хворостинин отвечает: «Дворник уехал в Тамбов, а в подвале утонула его дочка в голубых чулках». Зиночка не удивляется. Она говорит: «Если бы вы мне подарили сетку, я вытащила бы девочку и привела бы ее в чувство». Хворостинин отвечает: «Девочка промочила чулочки, и одной ножкой она упирается о каменный пол». Потом Хворостинин говорит: «Смотрите Зиночка, фокус!» Хворостинин покрывает стол клетчатым платком, а под столом суетится собачка Ласточка. И вдруг Хворостинин неожиданно приоткрывает платок, а на столе тысяча писем: из Китая, Новой Зеландии, Стокгольма, письма эскимосов, индейцев, письмо Эдиссона, предводителя буров Ботты, письмо Мопассана в конверте с двумя зелеными печатями и письмо подруги Зиночки — Раевской, с Рейнского водопада. Зиночка говорит: «Раевская поступила в консерваторию, и на ее голову упала медная труба. Вы — плохой фокусник». Но Хворостинин отвечает: «Вы заблуждаетесь, в субботу второй концерт Пиньо, я купил два билета и заплатил шесть рублей». И, когда Пиньо начал играть, а Зиночка вошла в залу в подвенечном белом платье, оказалось, что Пиньо играет в семь часов утра. «Он играет в семь часов утра, — думает Зиночка, — а в девять часов я уже должна быть в гимназии. Вероятно, меня сейчас разбудят и прикоснутся к моему плечу. Я должна проснуться».

И Зиночка просыпается. На голове Зиночки тяжелый компресс и жужжат мухи. Она собирается встать с постели, одеться, отправиться в гимназию, но сразу вспоминает, что вчера целовала руку Хворостинина и ночью капала вода в умывальнике.

Сегодня Зиночка уже не плачет. Голова тихо ноет, а руки и ноги холодные. Она должна получить письмо, непременно — письмо, такое же большое, как то письмо Мопассана, которое она видала во сне, с зелеными печатями, или письмо Ботты, или письма эскимосов. Она согласна отдать за маленькое письмо десять лет своей жизни, все кольца и новую весеннюю кофточку. Если она не получит письмо через два часа — она умрет. Если письмо опоздает и придет вечером, она возьмет острый нож и ножом пронзит свою руку.

Теперь Зиночка думает о почтальонах.

Бедные почтальоны, несчастные люди! С утра до вечера они бегают по городу, от Страстной площади к Арбату, от Каланчовской улицы к Мясницким воротам, сумки почтальонов переполнены газетами, письмами, и, прикасаясь к деловым, мертвым письмам, лежат письма, написанные на розовой бумаге, и от этих писем струится аромат духов. О, Зиночка теперь знает, почему любовники всегда пишут свои письма на розовой бумаге и целуют листочки писем. Когда сердце переполнено любовью, когда еще одна секунда, — и сердце разорвется на части, тогда белая бумага — черная, тогда конверты нужно запечатать десятью печатями, чтобы поцелуи не улетели. Хворостинин всегда писал свои письма на белой бумаге и так часто посылал Зиночке открытые письма. «Если письмо, — думает Зиночка, — которое я получу сегодня, написано на розовой бумаге — он любит меня, и я не должна плакать».

Зиночка слушает, как бьют часы и, чтобы не скучать, она считает: тысяча двести, тысяча двести один, тысяча двести два, потом снимает компресс, бросает компресс на стул, встает, одевается, подходит к комоду, раскрывает все свои ящики, коробочки, ищет пуговицы, крючки, ленточки, приоткрывает дверцы шкапа, осматривает платья, потом в флакон с цветами наливает свежую воду — и все ждет, ждет. А почтальон не приносит письмо. Она сейчас переставит стрелки часов, она выбросит часы в окно, но минуты медленно следуют за минутами, а солнце равнодушно льет свои лучи.

И мама, и папа, и Любочка, и Анюточка очень рады, что Зиночка здорова, и Любочка принесла ей шоколад Гала-Петер.

А перед обедом, в четыре часа, Анюхочка входит в комнату, держит в руке розовое письмо и говорит:

— Письмо Хворостинина, на розовой бумаге.

У Зиночки мелькают пурпурно-фиолетовые искры в глазах; она сейчас покачнется, упадет, но письмо уже лежит на столе, и Анюточка уходит.

Зиночка смотрит, закрыта ли дверь, разрывает конверт и читает:

«Зиночка, я пишу на розовой бумаге, так как люблю вас, весь день думаю о вас. Завтра вечером вернусь в Москву. Не сомневаюсь, что ваши губки единственные в Москве».

Да, да! На небе есть Бог. Справедливый, мудрый, любящий Бог услыхал жалобу сердца Зиночки, он увидал ее слезы и послал великое счастье — письмо на розовой бумаге. Хворостинин любит Зиночку, он думает, мечтает о ней, и губки Зиночки — единственные в Москве.

— О, мой великий, — шепчет Зиночка, — господин мой, муж мой! Я припаду к твоим коленям и облобызаю твои ноги.

Зиночка непременно сделает маленький сюрприз Хворостинину. Она незаметно проникнет в его мастерскую, спрячется за Самсона, — она уже несколько раз пряталась там в укромном уголке, — затаит дыхание и покроет голову серым полотном и яркими тряпками. А когда Хворостинин вернется домой, она выскочит из своей засады, бросится к нему на шею и крикнет:

— Муж мой, друг мой, великий, солнечный!

О, Зиночка уже совершенно здорова. Какой смешной этот компресс, мокрый, тяжелый.

Зиночка надевает коричневую юбку, шелковую кофточку, золотой пояс, новые английские ботинки с тупыми носками и смачивает платок духами.

В пять часов она стоит перед зеркалом, на ее голове шелковая шляпа с фруктами, лентами, цветами, в руках пунцовый зонтик и желтая сумка.

Она отправляется в Скатертный переулок и по пути покупает мандарины и леденцы Эйнем.

Алексей Алексеевич скрылся в какой-то сарай, маленькая дверь открыта, — и Зиночка незаметно проходит в мастерскую. В мастерской в лучах солнца мигают пылинки, стоят бюсты, диваны, в углу Самсон, на стуле красный пеньюар, и серая, холодная глина в ящике. Зиночка проходит в кабинет. Вот здесь она обнимала Хворостинина, здесь целовала его руки и слушала, как капала вода в умывальнике. На столе подле «Истории Искусств» — письмо из Флоренции, а на пюпитре пианино — шесть пьес Чайковского. Зиночка осторожно прикасается к клавише, клавиша звучит и — умолкает.

Зиночке скучно. Чтобы не скучать, Зиночка ест мандарины, сосет леденцы, а в окна смотрят вечерние серебряные облака, летают ласточки и догоняют одна другую.


По переулкам Мерзляковскому и Большому Афанасьевскому мчатся две пролетки, и два рысака перегоняют один другого: один рысак рыжий с белыми пятнами на лбу, а другой вороной. На первой пролетке сидит Хворостинин и держит в руке маленький чемоданчик, а на второй — дама в коричневом манто, черной страусовой шляпе, и лицо ее прикрыто легкой вуалью.

На углу Мерзляковского переулка и Скатертного пролетки сталкиваются, Хворостинин поднимает глаза, видит — Джиоконда и кричит:

— Джиоконда, это ты. Боже мой! Извозчик, придержи свою лошадь.

Извозчик останавливается, Хворостинин легко соскакивает с пролетки, а Джиоконда уже протягивает Хворостинину свою руку, ее лицо сияет, она поднимает вуаль, на глазах слезинки, и она говорит:

— Лева, голубчик мой, наконец, я вижу тебя! Как я рада.

Хворостинин целует руку Джиоконды, извозчики сдерживают бешеных лошадей, а прохожие оборачиваются.

— Скорее едем ко мне, скорее, дорогая Джиоконда, — говорит Хворостинин, легко вскакивает в пролетку, рысаки мчатся и снова перегоняют один другого. Джиоконда кивает головой и посылает воздушные поцелуи.

Подле дома рысаки сразу останавливаются, Джиоконда выходит из пролетки, Хворостинин целует ее руку и, тяжело опираясь на руку Хворостинина, Джиоконда вместе с ним направляется к двери мастерской.

А Зиночка задремала. Она съела четыре мандарина, все леденцы и теперь на коленях лежит корка мандаринов, и тихо вздрагивают бомбошки браслета.

Вдруг Зиночка слышит стук лошадиных копыт, мягкий шелест колес экипажа; она бросает на пол желтые корки, подбегает к окну и видит: к двери мастерской направляется Хворостинин, он держит под руку даму в манто, они оживленно разговаривают, а Хворостинин несколько раз целует руку дамы.

Зиночка смотрит на Хворостинина. И кажется ей, что вместе с дамой под руку идет не Хворостинин, а двойник его. Зиночке кажется, что ее глаза ослепли, кажется, она живет на планете Марс или же сошла с ума. К Хворостинину подходит Алексей Алексеевич; они начинают оживленно говорить, а Зиночка подбегает к Самсону, прячется за его спиной, покрывает голову серым полотном и всевозможными тряпками.

Зиночке кажется, что над нею склонилась смерть, все люди и звери на земле умерли, у нее огромные руки, огромная голова, а прямо к сердцу подползает зеленый отвратительный червяк. «Ужас! — шепчет Зиночка. — Страшный ужас. Я сейчас умру». И Зиночке кажется, что она действительно умирает. Холод сковывает ее руки, ноги, шевелятся волосы и дрожит нижняя челюсть. Челюсть дрожит все сильнее, сильнее, и Зиночка не может остановить это дрожание челюсти. Тогда Зиночка сжимает пальцами челюсть, ее глаза выкатываются из орбит, и, сквозь узкую щелку, она видит ковер, кожаный диван и бюст девицы Мюллер. Но потом она закрывает глаза, ей кажется, что она сидит на дне темного колодца и везде кругом зеленые жабы. И Зиночка теперь слышит, как Хворостинин своим американским ключом открывает дверь, сразу раздаются два голоса, голоса приближаются, и Хворостинин вместе со своей дамой входит в кабинет. Теперь Зиночка слышит, как Хворостинин бросает на стул чемоданчик, а его дама говорит:

— Кабинет тот же, тот же старый, славный кабинет.

«Дама бывала в его кабинете, — думает Зиночка, — что они будут делать сейчас?»

И Зиночка слышит странный звук, этот звук похож на поцелуй, на лязг замка, на удар ножа о вилку.

«Они уже закусывают, — думает Зиночка, — закусывают в кабинете». Но сразу понимает, что закусывать в кабинете они не могут. «Неужели целуются? — думает Зиночка. — Ведь Хворостинин любит меня, я — его жена».

В кабинете тихо, странные звуки не повторяются, но вдруг на пол с шумом падает книга.

— Я уронила твою книгу, Лева, прости меня, голубчик мой, — говорит дама.

— Книга, книга, забудь о книгах, дорогая Джиоконда.

«Дама говорит ты, Лева, — думает Зиночка, и кажется ей, что кожаный диван простирает к ней свои лапы. — Дама — сестра Хворостинина, конечно, сестра — музыкантша, и имя ее Джиоконда, — какое красивое имя».

Зиночка широко открывает глаза, она не сомневается теперь, что Джиоконда сестра Хворостинина, она улыбается, и в груди ее трепещет радость. Но вдруг Зиночка слышит — дама говорит:

— Как крепко ты меня целуешь, раньше ты меня так крепко не целовал.

Зиночка съеживается в комочек, опускает голову на грудь, а из глаз ее текут слезы. Теперь Зиночка уже не может соображать. она не знает, кто это дама: сестра ли Хворостинина, или жена генерал-губернатора, или артистка Большого театра. Но знает она, что там в кабинете стоит прекрасная женщина, и Хворостинин целует эту женщину в губы.

И снова раздаются восклицания, хохот, поцелуи. Хворостинин уходит из кабинета, снова возвращается, и теперь слышно, как он откупоривает вино, хлопают пробки, звенят стаканы, дама смеется, и раздаются поцелуи.

— Мы будем пить чай? — спрашивает Хворостинин.

Дама отвечает:

— Нет, нет, мы будем пить вино, много, много вина. Я так счастлива.

«Дама счастлива», — думает Зиночка, и вонзает свои зубы в палец. Она вонзает глубоко, и, когда появляется кровь, Зиночка улыбается и вынимает из кармана маленький ключик.

Дама спрашивает:

— Ты играешь на пианино? Я вижу ноты… Григ, Чайковский.

Хворостинин отвечает:

— По субботам здесь собираются мои друзья. На пианино играет одна девочка-натурщица.

— О, мы знаем этих натурщиц, — хохочет Джиоконда. — Ах, Лева, Лева!

— Не грози пальцем, — говорит Хворостинин, — я чист перед тобою, как белый голубь.

Дама снова хохочет, потом подходит к пианино и берет несколько аккордов.

— Я разучилась играть, — говорит дама, — во Флоренции у меня даже не было рояля.

— Флоренция, — шепчет Зиночка, и слезы застилают ее глаза. Слезы льются словно ливни в грозу, слезы капают на пол, на ее коричневую юбку, и, кажется, Зиночка сейчас погрузится в волны этих слез и захлебнется. — Телеграмма, — шепчет Зиночка, — телеграмма, и видит слово — «приезжай».

Хворостинин чокается с дамой, опять хлопают пробки, и дама вдруг восклицает:

— А твоя мастерская? Мы еще не были там. Скорей, скорей в мастерскую. Я так люблю ее. Мы будем пить вино в мастерской.

Зиночка уже умерла. Она улетела, испарилась, под тряпками скрывается смешной зверек, там скрывается крошечный скелет Зиночки, а на указательном пальце руки кровавое пятно.

В мастерскую входит дама в коричневом платье, на груди золотая цепочка, а на волосах золотой обруч.

Дама останавливается посредине мастерской, смотрит на окна, занавески, на бюст девицы Мюллер, улыбается и, кажется, так счастлива, словно стоит на небесах.

Вслед за нею появляется Хворостинин. В его руках стаканы, бутылки, и теперь он не похож на того Хворостинина, который целовал Зиночку. Зиночка знала угрюмого Хворостинина, Хворостинина с насмешливыми улыбками на губах. А этот Хворостинин — веселый, его глаза сияют, пиджак расстегнут и на жилете золотая цепочка. Хворостинин ставит бутылки на стол, подходит к даме, берет ее под руку, они стоят так рядом и, кажется, что Хворостинин и его дама нарисованы на портрете.

— Моя мастерская, моя мастерская! — говорит дама. — Вот широкие окна, вот этажерки, вот бюст кавалерийского полковника, а вот и Самсон. Милый Самсон, он, как всегда, таинственно возвышается на своем пьедестале и смотрит на тебя, Лева.

— Самсон мне надоел, — отвечает Хворостинин и целует руку дамы.

— Тебе надоел Самсон? — и глаза у дамы теперь большие-большие. — Повтори то, что ты сказал.

— Да, Самсон мне надоел, — говорит Хворостинин, — мне все надоело. Надоел Самсон, надоела моя прежняя слава, надоели памятники, бюсты, рецензии, статьи, Москва и весь мир. Я должен куда-нибудь скрыться, на какой-нибудь остров, я хочу забыть о мраморе и гипсе.

— Ты не должен так говорить! — восклицает дама и закрывает ладонью своей маленькой руки рот Хворостинина. — Ты огромный, великий, единственный. Я люблю тебя, теперь ты будешь работать, ты создашь еще сто Самсонов.

— О, моя Джиоконда! — говорит Хворостинин и обнимает даму.

— Я ежедневно поджидал тебя, все вечера я проводил дома и было так грустно, грустно. Иногда я зажигал красный, голубой фонари, и мне казалось, что я живу в Италии.

— Ты искренен со мною? — спрашивает дама и пристально смотрит в глаза Хворостинина. — Я требую, чтобы ты рассказал мне все, все. Дорогая моя мастерская! Налей вино.

Хворостинин наливает в стаканы вино, они опускаются на диван, прижимаются друг к другу, и рука дамы неподвижно лежит в руке Хворостинина.

В мастерской сгущаются сумерки. Последние лучи золотят рамы картин, украшение камина, ручку двери и, кажется, что в углу стоит статуя конного всадника с белым мечом в руке.

Зиночка склонила голову на руку и смотрит. Зиночка уже не человек, не девушка, не дочка своей мамы и своего папы, а маленький ежик, черепаха, кошка с когтями, ядовитая змея, ядовитый тарантул, и у Зиночки длинное-длинное жало, и сейчас она укусит своим жалом этих двух страшных людей, Зиночке кажется, что на диване сидит Антихрист, а рядом с Антихристом ужасная ведьма.

Страшный мир, страшные люди! Они разбойники, убийцы, а когда сгущаются сумерки, нежно целуют друг друга.

Теперь Хворостинин пьет вино, говорит, что с нетерпением ждал приезда Джиоконды и даже две недели тому назад ездил на вокзал. Но Джиоконда не приехала; Хворостинин отправился в клуб и много пил. Он теперь всегда много пьет.

— Наши люди, — говорит Хворостинин, — глупые, скучные, неинтересные, а женщины не умеют говорить, думать, играть на рояле, они всегда предлагают ему свою любовь, ведь он знаменитый скульптор, но Хворостинин, конечно, отказывается от любви смешных женщин и часто, когда они звонят в звонок, он не открывает двери. Наши девушки не умеют одеваться, у них красные кофточки, старые ботинки, смешные шляпы, они способны в течение всего вечера говорить об отце, матери, сестрах, выставках, концертах, но, конечно, эти девушки не понимают искусства, не понимают музыку.

— Я ждал тебя так долго, Джиоконда, — говорит Хворостинин. — Ты должна оставить своего мужа и поселиться у меня. Ведь мы созданы друг для друга. Мы смелые, веселые, мы так любим жизнь.

В мастерской теперь совсем темно. Зиночка видит только две тени, которые чокаются стаканами. Ей хочется вонзить острый нож в грудь этих коварных людей; она пристально смотрит, и кажется ей, что серыми клубами вертится полумрак.

— Я богат, — говорит Хворостинин, — я могу купить этот дом, автомобиль, я получаю десятки тысяч рублей и вчера в Тамбове окончил выгодное дело. Меня ругают в газетах, но ругают, конечно, потому, что завидуют. О, Хворостинин — большая сила! Хворостинин победил проклятую бедность и нищету. Пусть голодают дураки и пишут изо дня в день розовые заборы и лиловые дома. Этих дураков надо гнать в три шеи. Они поднимают свой нос слишком высоко, и забывают, что в их кармане большая, большая дыра. Мы будем очень богаты, у нас будут свои лошади, вилла на юге, дом на Пречистенке, много цветов и дорогих вещей. Мы будем с тобой наслаждаться жизнью, хорошо одеваться, слушать прекрасную музыку, и нашим золотом заткнем глотку крикливых болтунов. — Ты умная, — шепчет Хворостинин, — ты воспитанная, грациозная, такая женщина, как ты, дорогой бриллиант, и, я верю, мы вместе с тобою одержим победу над глупой Москвой.

— О, мой солнечный, — шепчет Джиоконда, — о, мой знаменитый!

Зиночка закрывает уши руками и погружается в Нирвану. Здесь нет людей, зверей, птиц, цветов, гор и пропастей. Здесь один бесконечный голубой океан, океан чистейших слез, — и плывет золотой корабль, нет пассажиров, нет капитана, и подвигается корабль прямо к солнцу. Там стоит пурпурная Смерть. Она распростерла свое медное сияние во все стороны, и стрелы сияния пересекают океан из конца в конец.

В ушах у Зиночки гудят колокола, мелькают красные чертики, и языком она прикасается к сухим губам. Она все крепче и крепче сжимает уши, и, когда уже начинает вдруг задыхаться, Зиночка открывает глаза и видит: Джиоконда опускается на колени перед Хворостининым. Хворостинин говорит:

— Идем в столовую, там горят лампы и шипит самовар.

— Идем, мой любимый, — и Джиоконда опирается на руку Хворостинина.

Теперь в мастерской мрак и тишина. На своих пьедесталах возвышаются белые памятники, а подле дивана черные бутылки и черные стаканы.

Зиночка стоит на коленях, и ее глаза широко открыты. Одну руку она прижимает к груди, а другая опустилась, бессильная. Сердце Зиночки стучит громко-громко, но вдруг начинает стихать; поднимается оранжевая занавесь, и открывается цветущее поле. Здесь — скромные, пестрые цветы, много одуванчиков, васильков. Блеск разливается волнами, он, как море, разливается без предела и, благоухающий, наполняет своим ароматом всю вселенную. И в волнах его купаются крошечные ангелы, они ныряют вверх, вниз и, вдруг, один за другим исчезают.

Широко открытыми глазами Зиночка смотрит, куда улетел последний маленький ангел; но вдруг волны золотого эфира обрушиваются на нее, — Зиночка падает на спину, из кармана ее юбки вываливается последний мандарин и, как шарик, катится к бюсту девицы Мюллер.

Она лежит на спине, ее глаза закатились, и неподвижная рука Зиночки белеет на полу. Из-под юбки выглядывают детские ножки.

В мастерской тихо, квадрат окна бледно-гульбой; медленно поднимается луна, она уже смотрит на Зиночку. Скрежещет мышь, а Самсон высоко поднял голову и устремил свой взор в даль. Сильный, божественный, он видит зарю благоухающей человеческой любви.

Дим. Крачковский
«Вестник Европы» № 5, 1912 г.