Дмитрий Мамин-Сибиряк «Черное слово»

I

 Царскосельский вокзал имел особенно оживленный вид в этот майский день. Масса публики с радостно озабоченным видом сновала по платформе. Все это были счастливцы, ехавшие на дачи, вернее сказать — бежавшие от городской пыли и духоты. Это оживление чувствовалось даже в зале третьего класса, где набилась публика среднего разбора — лакеи, кучера, горничные, дачные дворники, рабочие и дачники из небогатых.

Лично я имею какое-то предубеждение против второго масса, где набирается всегда такая чопорно-скучная публика. Все оглядывают друг друга с подозрительностью коренных петербуржцев, принимают уныло-деловой вид и непременно стараются чем-то казаться. Всю дорогу никто не промолвит слова с соседом, точно боится потерять драгоценнейшую часть собственного достоинства. Вообще скучно, и я предпочитаю третий класс, где серая публика так наивно знакомится в течение получаса, и вы чувствуете, что едете с живыми людьми, а не с манекенами. Впрочем, это мое личное впечатление — не больше.

Беру билет третьего класса, отыскиваю вагон для курящих и усаживаюсь на скамью к окну. До отхода остается всего минут десять, и публика начинает ажитироваться, как на пожаре. Главною причиной этой ажитации являются узлы, картонки, коробки и дети, — нужно все это пристроить, а поезд не ждет. Другие волнуются просто так, потому что все другие куда-то торопятся, бегут, проталкиваются и проявляют специальную энергию путешествующих людей. Наш вагон наполняется довольно быстро, и одним из последних вскакивает какой-то дворник в «спинджаке», сапогах бутылкой и белом фартуке. Он как-то пугливо озирается кругом, наконец отыскивает место напротив меня и бросается к нему с таким видом, точно деревянная скамейка может вспорхнуть и улететь.

— Ну, слава Богу, — говорит он, усаживаясь.

Сняв фуражку и вытерев лицо платком, дворник принимает удобную позу успокоившегося за свою судьбу путешественника. Он вытягивает ноги, рассеянно смотрит в окно и достает жестяную коробку с папиросами.

— Однако здорово народу-то наперло, — говорит он, затягиваясь и отдувая дым в сторону сердитого соседа. — Уж время такое… да…

Дворник, очевидно, человек словоохотливый, и, кроме того, он заметно выпивши, т. е. выпивши прилично, как полагается старшему солидному дворнику одной из барских дач. Я рассматриваю его крепкую приземистую фигуру, добродушное русское лицо, весь дворницкий костюм и нахожу, что это типичный представитель того мужика, который приспособился «под барина» и благоденствует. В нем чувствуется что-то такое завидно уравновешенное, как у человека, который окончательно определился, нашел свое место в природе и не беспокоится о будущем. Это сказывается во всем — и в костюме, и в движениях, и в выражении глаз. Главное, нет той удручающей заботы, олицетворением которой является обыкновенный мужик. Одним словом, приспособлен человек и нашел свою точку, устойчивого равновесия. Нужно было видеть, как посматривал дворник на остальную публику третьего класса: разве это настоящая публика, настоящие господа? Так, шахер-махеры и больше ничего.

Но это благодушное настроение сразу пропало, и дворник сорвался с места, точно по нему выстрелили. Он какими-то испуганными глазами обвел соседей, осмотрел свое место и даже ощупал свой «спинджак».

— Зонтик… Ах, Божже мой! Господа, вы не видали, как я вошел в вагон? Был при мне зонтик?..

Все молчали, и дворник еще раз посмотрел на нас, обыскал себя и с каким-то отчаянием опустил руки. Что же это такое, в самом деле?.. Публика отнеслась к нему совершенно безучастно, и только с дальней скамейки ответил невидимый бабий голос:

— Никакого зонтика у тебя не было… Так шел, с пустыми руками.

— Ну, а на вокзал как я приехал?

В глубине показалось типичное лицо дачной кухарки и объяснило уверенным тоном:

— А на вокзал-то с зонтиком приехал, я видела. Еще в третьем классе пиво пил у буфета…

— Ну вот, вот, — обрадовался дворник. — Я, значит, был у кумы… Ну, маленько выпили, потому как она именинница. Ну, приехал на вокзал, зашел в класс к буфету, например…

— Да ты сбегай в класс-то, — посоветовала с участием кухарка. — Еще поспеешь… Третьего-то звонка не было.

— Ах ты, Божже мой!..

Дворник, как ошпаренный, выскочил из вагона и вернулся только после третьего звонка. Зонтика не было. Он уныло посмотрел на всех, напрасно отыскивая сочувствия, и уныло сел на свое место, махнув рукой. Дело выходило табак.

— Нет зонтика-то? — спрашивала кухарка через вагон.

— Нету… Как скрозь землю провалился, — уныло ответил удрученный горем дворник. — Шелковый зонтик-то перед Пасхой шесть цалковых дадено…

— Ах ты, грех какой вышел! — соболезновала кухарка, качая головой. — А я еще даве посмотрела на тебя, как ты к вокзалу-то на извозчике подкатил. Вижу, что из наших дворников, из Царского… А зонтик точно что отличный.

— Уж такой был зонтик, что другого такого и не нажить… Ведь вот поди ж ты, какая штука вышла, а?.. Значит, присел это я к столику, ну, спросил бутылку пива… А буфетчик говорит, что никакого зонтика не видал.

— Кто-нибудь другой ухватил твой зонтик, — поддерживала разговор кухарка. — Мало ли народу!.. Другому на голодные-то зубы твой зонтик в самый раз.

— А ведь шесть цалковых дадено… Целых три года собирался купить. Ну, и штука… Да не видал ли кто, господа, как я в вагон входил?

Опять общее молчание. Дворник тряхнул головой, поправил фуражку и сердито отвернулся к окну с обиженным видом. Очевидно, он теперь сердился уже на публику, отнесшуюся к его горю с таким обидным безучастием.

II

 Поезд тронулся, унося дачную публику в благословенную дачную местность, облюбованную петербургскими богатыми людьми. Кругом сейчас же запестрели огороды, тощие поля, далекая кайма каких-то фабричных зданий, одним словом, весь незавидный ландшафт окрестностей Петербурга. Третьеклассная публика начала знакомиться; послышался веселый говор, смех, и только один дворник оставался безучастным к этому общему оживлению. Он время от времени поправлял свою фуражку, встряхивал головой и угнетенно вздыхал. Очевидно, его глодала всепоглощающая мысль об утраченном зонтике, а остального мира не существовало.

— А черт с ним и с зонтиком! — заявил он наконец, обращаясь прямо ко мне таким вызывающим тоном, точно я желал что-то оспаривать. — Наплевать… да! Не он меня нажил… да. Слава Богу, и другой купим, ежели на то пошло. Одним словом, наплевать, и все тут!

В доказательство этой мысли дворник, действительно, плюнул и вызывающе посмотрел на всех. Недавний хмель с него как рукой сняло.

— Конечно, можно всегда другой купить, — поддержал я.

— Ведь можно… а? — обрадовался он, схватившись за поданную реплику. — Да сколько угодно, сделайте милость… мы не какие-нибудь, чтобы шесть цалковых нас съели. Я, напримерно, теперь пятнадцать рублей жалованья получаю у господ, квартира даровая, детей нет. Ну, господа, прямо сказать, отличные… Наедут летом, поживут до осени, а потом але-марш. Нет, нельзя пожаловаться, жисть правильная, прямо сказать — хорошая жизнь. Господа Бога надо благодарить… Ничем не обижен, все есть, на черный день скоплено малую толику, пятьсот рублей в кассе лежит, — ну, какого мне рожна еще нужно? А тут зонтик… Наплевать!..

Видимо, дворник подбадривать себя, отгоняя какую-то неприятную мысль, неразрывно связанную с пропавшим зонтиком.

— Конечно, царскосельского дворника нельзя применить к питерскому, — продолжал он. — В Питере-то только и береги затылок, значит, дворник, а у нас вольготнее невпример. Только и знаем одно лето, когда господа наезжают, а зимой только и работы, что мало-мало снег убрать. Да и то кое-как, не то что в Питере, где сейчас, напримерно, околоточный тут как… «А где дворник? Ты, такой-сякой!..» У нас этого ни-ни!.. Всю зиму дворники — в том роде, как которые коты по печкам лежат. Одним словом, помирать не надо. Ведь дачу без дворника нельзя оставить, ну, и живут. Господа богатые, что им значит пятнадцать цалковых дворнику платить… Разве петербургский дворник купит зонтик в шесть цалковых? Ни в жисть… А мне наплевать! Ну, был зонтик, ну, нет зонтика… Этакая невидаль, подумаешь! А возьму да новый и куплю… Да хоть сейчас. На, получай шесть цалковых… Наживем.

Пауза. Кругом одни поля, и только кой-где топорщатся жалкие, точно ощипанные кустики. Без конца тянется это чухонское болото, подернутое жидкой зеленью. Кое-где по низинам еще стоит вешняя вода. Мне уже давно примелькался этот пейзаж, и не хочется на него смотреть. Дворник, выгрузив все, что можно было высказать в собственное утешение, на время умолкает и начинает курить одну папиросу за другой. Но настоящего спокойствия все-таки нет, и он время от времени тревожно поглядывает на меня, точно ждет возражения, а потом крутит головой, передвигает фуражку и вздыхает. Конечно, хорошо жить царскосельским дворником, а зонтика-то все-таки нет. Весь мир дворника сейчас вращался на этом зонтике, как магнитная стрелка на своем шпеньке.

— Средняя Рогатка! — кричит кондуктор.

Это удивительный полустанок, на котором в течение лета садятся ровно два пассажира. Между прочим, здесь проходит старый московский тракт, и именно Средняя Рогатка служила прощальным пунктом: досюда провожали из Петербурга. Невольно является мысль о тех миллионах путников, вольных и невольных, которые прошли этот путь в до-железнодорожное время. Сколько воды утекло с тех пор, и сколько «рогаток», малых, средних и больших, упразднено навеки… Мои размышления в этом направлении прерываются новым движением дворника: он схватывает фуражку и с остервенением бросает ее на лавочку.

— Что с вами?

— Со мной-с?.. А вот это самое-с… Ка-ак это вспомню, так нож вострый.

— Опять зонтик?

— Не-ет, не то…

Он придвигается ближе ко мне и начинает говорить сдержанным речитативом, помогая своим мыслям руками и движением головы:

— Видите ли, господин, какое дело… да. Женился я совсем молодым, ну, еще у себя в деревне, и прожили мы, напримерно, душа в душу с женой дельных двадцать два года. Как это по-вашему? Этак-то по нынешним временам уже совсем не живут, не говоря о господах, а и у нас, значит, в самой серости. Так-с? Хорошо… И как я теперь подумаю, что моя жена помрет — вот как это чижало!.. Разорвался бы, кажется. Придумать даже не могу, как это я могу только перенести…

— Разве она очень больна?

— Нет, так, просто хилая бабенка… Завсегда она такая была: все скрипит, все скрипит. И как это я подумаю, что она должна помереть, даже обидно сделается. Помилуйте, прожили душа в душу дельных двадцать два года, все у нас есть, деньжонок накопили пятьсот цалковых, и вдруг… Конечно, детей у нас не было, это точно, потому как она хилая, жена; ну, значит, я как есть один и останусь, как перст.

— Ты ее очень любишь?

— Как же возможно, господин, родную-то жену не любить? Вон чужих жен любят, а тут своя… Вот сижу я и думаю про жену, и так мне ее жаль сделалось, точно бы вот сам, вместо нее, умер.

Сделав короткую паузу, дворник прибавил уже другим тоном:

— А ведь она доведет меня сегодня до черного слова… да. Уж у ней такая зараза… Вот приеду в Царское, стану подходить к своей даче, а она уж в окошко узорит, что я без зонтика. Другая бы увидала и смолчала… Ну, уехал с зонтиком, а выворотился без зонтика, — ну, какая такая особенная беда? А эта нет… Войду это я, а она сейчас: «Где у тебя зонтик-то?»< В первое слово… Я этак смолчу, укреплюсь, значит. А она во второй раз: «Ах ты, пьяница ты, такой-сякой… Нахлестался, видно, до того, что и зонтик потерял». Ну, тут я еще пуще укреплюсь и во второй раз смолчу… Другая бы и отстала: сорвала два раза, показала себя, и будет. Весьма довольно… Так нет!.. Она в третий на меня: «Какой ты такой есть человек?.. Бить тебя некому, пропащая башка»… Ну, уж тут я не стерплю и со всего маху обругаю что ни есть самым черным словом. И что бы вы думали, господин: доведет, сама доведет меня, а как благословлю ее, она сразу как в мох упадет. Ни-ни… Не пикнет. Ну, зачем доводить человека до греха?.. Другая бы пожалела, еще успокоила, а эта по первому разу: «Где зонтик?»

Бедный дворник мучился предвкушением неприятной семейной сцены и опять бросил фуражку на лавку.

III

 Поезд подходил к Царскому Селу. По мере приближения дворником овладевало прежнее беспокойство. Фуражка на его голове начала делать судорожные движения. Мысль о зонтике выступала с новой яркостью… А там впереди и жена и неизбежное, как судьба, «черное слово». Мне сделалось даже жаль беднягу. А поезд уже сбавляет ход, скрипят тормоза, мелькают первые дачи. Дворник высунулся в окно и заглядывает на платформу, которая точно плывет навстречу нам и вот-вот врежется в поезд.

— Вот и знакомый жандар стоит, — говорит дворник. — Благоприятель… Иваном Митричем звать… Мы с ним чай вместе не одинова пивали. Обстоятельный человек…

Остановка. Публикой овладевает прежняя суматоха. Все торопятся выскочить поскорее из вагона с таким видом, точно преступники, получившие амнистию благодаря какому-нибудь «милостивому манифесту». Дворник остается на месте и выжидает. Видимо, им овладевает малодушие отдалить неприятный момент хоть на несколько мгновений. Его взгляд с особенным вниманием останавливается на пассажирах, которые проходят с зонтиками, и я уверен, что ему кажется, что все пассажиры поголовно имеют зонтики. Говорят, хромые и кривые везде видят только хромых и кривых. Наконец вагон опустел наполовину. Под окном мелькает жандармская форма. Дворник в последний раз встряхивает головой и с решимостью человека, который приготовился броситься в воду, срывается с места.

— До свидания, господин… — бросает он мне, подтягиваясь на ходу и оправляя свой дворницкий передник.

Я выхожу на площадку вагона. Дворник развязно подходит к жандарму и с напускной молодцеватостью здоровается с ним за руку.

— Ты из городу? — спрашивает жандарм.

— Из городу.

— На именины ездил?.. Ну, каково кума угощала?

— Какая там кума: зонтик потерял…

— Эк тебя угораздило!.. — возмущается жандарм.

Молодцеватость исчезает, и дворник как-то весь съеживается. Фуражка начинает опять двигаться на голове.

— Ах, братец ты мой! — журит жандарм, покачивая головой. — Нехорошо, брат. Что тебе жена-то скажет?..

В этот момент из толпы высовывается давешняя кухарка и каким-то верещащим тоном заявляет:

— Видела, своими глазами видела, как он на вокзал с зонтиком приехал… Пришел это в вагон, а зонтика и нет!..

Дворником овладевает неожиданная ярость, которая и обрушивается на ни в нем неповинную бабенку.

— А тебя спрашивают, килу? — рычит дворник. — Ах ты…

В момент, когда «черное слово» сорвалось совсем не по адресу, проходивший мимо другой жандарм молча берет дворника за шиворот и молча тащит в толпу, как узел. Дворник барахтается, что-то объясняет, но жандарм неумолим.

— Вот тебе и зонтик… — ворчит жандарм-благоприятель, передвигая свою шапку. — Не миновать мирового.

1894