Дмитрий Мамин-Сибиряк «Клятва Антона»
I
— Барин… а барин…
— А? Что?.. — бормотал барин, зарываясь головой в подушку.
— Да они пришли, Антон Ильич… Сели в гостиной и говорят: «Не уйду, покуда своего барина не разбудишь!..» Что же я буду с ними делать?
— Какой Антон Ильич? Пожалуйста, убирайся ко всем чертям…
Будившая барина горничная сделала небольшую паузу и снова принялась повторят то же с начала, точно осенняя муха, которая с одной ноющей жалобной нотой бьется в стекло. Барин напрасно прятал свою голову, напрасно закрывал уши, напрасно угрожающе протянул руку за туфлей, защищая свое законное право выспаться, — спасенья не было.
— Они сидят в гостиной, Антон Ильич…
— А, черт возьми…
Горничная Глаша, как горничные многих старых холостяков и соломенных вдовцов, отличалась той мягкой настойчивостью, которая по праву принадлежит только женам. В синодике Глаши настоящий барин приходился по счету уже шестым, и она знала свое дело.
— Послушайте, Глаша, это… это называется свинство… Который теперь час?
— Только семь пробило… Они, Антон Ильич, сначала по тротувару ходили, потом сидели на лавочке у ворот… А сейчас они в гостиной.
— Хорошо, я сейчас… Только, ради Бога, уходи.
Уходя, Глаша оглянулась, — барин уже сидел на кровати. Он даже погрозил ей кулаком, и Глаша успокоилась. Барин несколько раз встряхнул головой, издал неопределенный носовой звук и еще раз обругал Антона Ильича. Вот тоже черт принес ни свет ни заря…
Виновник этого переполоха сидел в гостиной, вернее — спрятался в старинном глубоком кресле. Это был совсем маленький человечек с моргавшими глазами, с каким-то испуганным лицом и короткими ножками. Он так и сидел в кресле, поджав под себя ноги и раскачиваясь из, стороны в сторону. Измятый костюм свидетельствовал о бессонной ночи.
— Послушай, Антон, что такое случилось? — проговорил над самым его ухом заспанный голос хозяина.
Антон посмотрел испуганно и сделал короткой ручкой такой жест, точно земной шар повернулся в другую сторону. Хозяин только поморщился. Как это ни странно, но даже настоящее горе маленького мужчины не производит того впечатления, как горе мужчины большого.
— Тэночка уезжает… совсем… — простонал Антон, закрывая лицо руками. — Да, совсем…
— Анна Гавриловна? Уезжает? Зачем же ты здесь в такую пору? Впрочем, извини, может быть, это нескромный вопрос…
— Э, нечего скрывать: она прогнала меня еще с вечера… да. Ну, я и бродил всю ночь по городу, как собака.
— Гм… да-а.
Гость и хозяин посмотрели друг на друга. Все было ясно, как день. Маленький человечек сделал какое-то больное движение и заговорил, быстро роняя слова:
— Видишь ли, Иван Васильевич… Я, да, я считаю тебя лучшим своим другом… да. И поэтому пришел к тебе… Ты видишь, в каком я положении?
— Опять история с докторшей? — строго спросил Иван Васильевич, хмуря брови.
— Какая там докторша… Это уж давно позабыто.
Гость даже улыбнулся, а хозяин сделал нетерпеливое движение. Последний вспомнил, что Антон только на днях вернулся из Петербурга, значит, привез с собой какое-нибудь приключение.
— Послушай, Антон, у тебя странный характер, чтобы не сказать больше… Я могу только удивляться тебе.
— Презирай меня, бей, но спаси… Я тебя буду просить на коленях.
Маленький человечек быстро скатился со своего кресла и действительно очутился на коленях. Он умоляюще протянул вперед свои маленькие ручки и заговорил еще быстрее, точно кого-то догонял:
— Спаси, спаси… Ваня, спаси! Я знаю, что ты сейчас презираешь меня, — я сам презираю себя. Но все-таки спаси… Ты знаешь, какой характер у Тэночки?..
— Послушай, Антон… Что же я могу сделать?.. Это не в первый раз…
— Клянусь тебе всем святым, что в последний. Больше ни-ни… Будет. О, довольно… И потом, ты знаешь, как я люблю Тэночку.
Иван Васильевич взял гостя за руку, подвел к зеркалу и проговорил:
— Посмотри, у тебя седые волосы пробиваются на голове… Как тебе не стыдно, Антон! Мы уж совсем старики… Пора остепениться!..
В зеркале обрисовались два портрета. Один толстый обрюзглый мужчина за сорок лет — в том возрасте, когда женщины проходят мимо, другой походил на цыпленка. Зеркало являлось для обоих самым жестоким обвинительным актом, какой только можно было себе представить. Иван Васильевич уже давно примирился со своей участью и мог только удивляться роковой жизнерадостности Антона.
— Видишь ли, Ваня, я еще жить хотел, то есть даже и не жить, а так… вообще… — оправдывался Антон, оправляясь перед зеркалом. — Докторша пустяки, это давно прошло, а… Одним словом, Тэночка тебе лучше расскажет. У тебя, право, есть такое особенное уменье разговаривать с женщинами…
Антон, спасая свою шкуру, льстил самым грубым манером, но сейчас он был готов решительно на все. «Оратор» взглянул на него через плечо и только вздохнул. Он припомнил грустную историю, как бежала его собственная жена и как его ораторство способствовало этому бегству. Да, старая рана на минуту раскрылась, и Иван Васильевич посмотрел на своего друга почти с ненавистью.
— Да одевайся же ты, ради Бога, — торопил Антон, поглощенный, мыслью об отъезде жены. — Понимаешь: совсем уезжает. Ты знаешь, какой, у нее решительный характер.
— Сейчас еще рано… Она спит. Мы напьемся чаю, ты немного успокоишься… Вообще торопиться некуда.
Антон взглянул на друга умоляюще, закрыл лицо руками, и в комнате послышались глухие рыдания.
— Я… так… ее… люблю… Я… без… нее… жить… не… не… могу… Я… за…стре…люсь…
— Застрелиться еще успеешь, а чаю мы все-таки напьемся… Перестань хныкать. Я сейчас позову Глашу… Нехорошо при прислуге показывать все.
— Ах, я несчастный… Что такое чай?.. Ты просто циник… У человека вопрос жизни и смерти решается, а он — чай.
Иван Васильевич только фыркнул носом и крупными шагами отправился в свою спальню одеваться.
«Лучший друг, не угодно ли? — сердито думал он, засучивая рукава рубашки для умыванья. — Благодарю покорно… Идти объясняться с этой взбалмошной бабой… Пожалуй, еще в шею выгонит…»
Кстати, Иван Васильевич припомнил, что он член окружного суда, занимает известное общественное положение, все в городе его знают, и вдруг скандал… За Тэночку нельзя поручиться. И когда проклятый Антон успел возвести его в сан главного друга? Кажется, достаточно у него друзей и мог бы почтить этой милой привилегией кого-нибудь другого. Впрочем, у Антона истории с женой повторяются периодически, и эти другие уже испили свою чашу, а теперь его очередь.
Кстати, Антона все любили. Он создал себе какое-то особенное положение, не в пример другим. Когда-то он кончил университет, когда-то и где-то служил, потом бросил все и «сел на хозяйство». Это сиденье закончилось полнейшим крахом. Антон очутился на улице, и его спасла только смерть какой-то богатой тетки, оставившей ему кругленькое состояние. Сейчас Антон решительно ничего не делал, а просто жил, т. е. по-русски убивал время: днем скучал у себя дома, а вечером отправлялся скучать в клуб или к кому-нибудь из знакомых. Одних именинников сколько наберется, а потом званые обеды, юбилеи, крестины, свадьбы — одним словом, дохнуть некогда, хотя и скучно чертовски. Антон был везде душой общества, как лучший рассказчик и остроумный человек. Несмотря на свою невзрачную наружность, он пользовался большим успехом у женщин. Они с ним не скучали и платили за это удовольствие золотой монетой. Антон обладал секретом необыкновенно быстро сближаться, и его сейчас же посвящали во все интимные дела. Эти успехи у женщин избаловали Антона и служили неиссякаемым источником разных домашних историй. Антон хитрил, лгал, вывертывался и, выведенный на свежую воду, каялся самым чистосердечным образом. Таких Антонов по провинциальным захолустьям наберется достаточно, и все они походят друг на друга, как «три капли воды».
II
Пробило девять часов. Иван Васильевич нарочно тянул время, чтобы наказать Антона за предстоявшее неприятное объяснение. Глаша проводила господ с сдержанной улыбкой, — она догадывалась, в чем дело.
Очутившись на улице, Антон сразу опять упал духом. Он только смотрел на главного друга своими моргавшими глазками и покорно семенил за ним по тротуару, как комнатная собачка. Иван Васильевич всю дорогу молчал, еще раз переживая близившуюся неприятность.
— Хоть бы извозчика взять… — взмолился было Антон.
— Ничего, и так дойдешь.
Иван Васильевич выигрывал время. Вот и член суда, решитель судеб в некотором роде, а извольте-ка столковаться с бабой. Тоже, нечего сказать, приятная миссия… Черт бы побрал всех Антонов на свете. Желая выдержать характер, Иван Васильевич ни разу не спросил, в чем дело. Да это было и совершенно излишне. Опять какая-нибудь женщина… Разве Антон может прожить полгода без приключений?
— Ты бы судью попросил или доктора, Антон, а то я-то и не сумею.
— Судья меня уж мирил с женой два раза, а доктор хотел меня убить… Тогда эта глупая история вышла с его женой. Собственно, серьезного ничего и не было, а Тэночка подняла целую бурю… Одним словом, скандал в благородном семействе.
Завидев родное пепелище, Антон остановился в нерешительности.
— Нет, брат, шалишь, я один не пойду! — решительно заявил Иван Васильевич, подхватывая Антона под руку. — Люби кататься, люби и саночки возить… Еще неизвестно, как меня примет Анна Гавриловна.
— Я боюсь…
— Вздор!.. Заварил кашу, сам и расхлебывай…
— Она тебя любит, Тэночка… Когда ушла у тебя жена, как она тебя жалела! Это удивительная женщина вообще…
Антон вздрогнул, когда Иван Васильевич позвонил у подъезда. Начиналось… Послышались шаги старухи-няньки, которая спускалась по лестнице с старческим кряхтеньем… Антон даже закрыл глаза, когда повернулся ключ в дверях.
— Анна Гавриловна дома? — твердым голосом спросил Иван Васильич.
Старуха посмотрела на господ равнодушными глазами и прошамкала:
— Не знаю… Ужо я спрошу ее.
Она ушла, а господа остались на подъезде.
— Ведь вот какая Тэночка, никогда молоденькой горничной не возьмет, — роптал про себя Антон, вспоминая бойкую Глашу.
— Пожалуйте… — послышалось сверху.
— Я останусь в передней… — шептал Антон, поднимаясь по лестнице.
— Ну нет, брат, это дудки…
Они должны были подождать в гостиной, по крайней мере, четверть часа, прежде чем Анна Гавриловна вышла из своей комнаты. Это была высокого роста женщина, с некрасивым, но решительным лицом. Она была одета в дорожное серое платье и даже держала в руках дорожную кожаную сумочку. Поздоровавшись с Иваном Васильевичем, она сделала вид, что совсем не замечает мужа. Антон стоял за креслом и виновато крутил в руках собственную шапку. Он походил на бедного родственника, попавшего в дом к богатому дяде.
— Я пришел к вам, Анна Гавриловна… то есть я… — заговорил Иван Васильевич, сбившись на первом слове. — Одним словом, вы хотите уезжать…
— Да, я сегодня оставляю этот вертеп…
— Послушайте, Анна Гавриловна. Прежде, чем сделать такой решительный шаг, поговоримте серьезно… по душе.
Анна Гавриловна томно опустилась на ближайшее кресло и приготовилась слушать. Иван Васильевич сделал паузу, чувствуя, как у него пересохло в горле. Бывают такие проклятые положения… Он даже оглянулся на Антона и посмотрел с укором. Да, тяжела шапка главного друга…
— Вы хотите бросить мужа, Анна Гавриловна…
— Не мужа, а мерзавца…
Антон сделал беспокойное движение за креслом, как попавшаяся в западню крыса.
— Конечно, трудно судить семейные дела, особенно со стороны, уважаемая Анна Гавриловна… (О, черт бы тебя побрал!) да. Но заинтересованные стороны относятся друг к другу слишком пристрастно и делаются часто несправедливыми. Посторонний человек может отнестись спокойнее… Во всяком случае, необходимо разобраться, обсудить, взвесить. Ведь нет такого положения, из которого не было бы выхода.
— Я не понимаю, во-первых, что вам нужно от меня? — отрезала Анна Гавриловна, принимая оскорбленный вид. — А во-вторых, мне совершенно непонятна роль, в какой вы явились сюда. Какое может быть посредничество между мужем и женой?
— Я явился сюда только по просьбе вашего мужа, а моего друга Антона. Я даже не знаю, в чем дело, и даже не спросил его ни слова, потому что мне одинаково дороги интересы как его, так и ваши интересы,
— Как это мило с вашей стороны… Ха-ха! Прекрасная роль… Я могу только удивляться, что среди моих друзей находятся… находятся… подобные субъекты.
— Позвольте, Анна Гавриловна, вы выражаетесь слишком резко…
— Нет, я очень мягко выражаюсь. Поймите, что мне жаль вас. Да, жаль. В конце концов, вы все-таки являетесь в роли защитника этого мерзавца, который имеет дерзость считать себя моим мужем. Вы пришли защищать его интересы, а не мои… Мне даже кажется, что ваша роль неблагодарнее его роли, как защитника отъявленного негодяя.
Иван Васильевич сделал беспокойное движение, как большая неуклюжая птица, приготовившаяся вспорхнуть. Это движение переменяло сразу неприятный оборот дела. Анна Гавриловна величественно поднялась и проговорила уже деловым тоном:
— Так как вы взяли на себя неприятный труд ходатайства по такому грязному делу, то я считаю своей обязанностью познакомить вас с ним в общих чертах. Я сейчас.
Она величественно вышла из комнаты. Иван Васильевич чувствовал, как у него стучит кровь в висках, а на лбу выступает холодный лот. Обернувшись к Антону, он погрозил ему кулаком и проговорил:
— Помни, Антон, что это в последний раз!.. Если ты еще раз позволишь себе какую-нибудь историю, я подаю в отставку из должности главного друга.
— В последний раз… Клянусь! — шептал Антон и прибавил уже другим тоном: — Но какая женщина!.. Какая энергия!.. Вот именно таких женщин я и люблю… Представь себе только картину, когда она улыбнется? Восторг… А ты, знаешь, прекрасно начал. Такое благородство в голосе… жест… Одним словом, произвел впечатление.
— Замолчи, несчастный.
Послышалось шуршанье платья, и Антон малодушно спрятался за свое кресло. Анна Гавриловна вошла походкой оскорбленной королевы и подала Ивану Васильевичу смятый листок.
— Потрудитесь прочесть вслух, — предложила она, повертывая в руках кожаную записную книжку.
Иван Васильевич в качестве юриста пробежал молча поданную бумагу, посмотрел на обороте, приподнял плечи и начал читать:
— «Сад «Кинь-Грусть»… счет г. Кривскому… гм… восемь порций беф а-ля-мод… четыре порции филе соте… десять порций мороженого». Извините, я ничего не понимаю, Анна Гавриловна. Какой-то старый счет…
— Нет, читайте… Вверху есть дата: 18-го июня 1891 года.
— Гм… да… «десять порций мороженого… восемь бутылок шампанского Помери… телячья печенка… три ящика пива… русскому хору 25 руб. семь бутербродов… цыганскому хору 30 руб… за разбитую посуду 7 р. 33 к. Да… ризки»… Это что такое?..
— Ризки — это когда крестят детей… Продолжайте.
— «Деньгами выдано цыганке Мане 25 руб… 12 бутылок сельтерской воды… 2 стакана шерри-коблер… банка килек… изломанный стул… крюшон». Гм… Общий счет — 184 р. 33 к.
Бумажка еще раз была повернута и потом возвращена Анне Гавриловне…
— Однако не мог же Антон выпить три ящика пива?
— Вы скажете, Иван Васильевич, что мог быть другой Кривский? Что, наконец, это общий счет? А вот не угодно ли полюбоваться его собственной книжкой…
Порывшись в книжке, Анна Гавриловна отыскала роковую страницу, помеченную 18-м июня, и прочитала сама:
— 18-е июня… на расходы по делу о наследстве 184. р. 33 к. Не правда ли, какое странное совпадение? Это именно та самая цифра, которая значится на счете…
— Да, странно… гм… — мычал Иван Васильевичу. — Да, очень странно… Я думаю, что в таких делах самое лучшее полная откровенность.
— О, нет, я не верю, ни одному его слову не верю! — решительно заявила Анна Гавриловна, делая такой жест, точно ей предлагали наступить на змею. — Это ни к чему не поведет…
— Я, то есть я расскажу все, Тэночка… — заявил Антон каким-то не своим голосом. — Ведь я не говорю, что счет не мой и что в книжку занесен не он… Неловко же было написать, что пропито 184 р. 33 к.
— Он меня довел до того, что я должна осматривать его карманы и записные книжки… — объясняла Анна Гавриловна с слезливыми нотами в голосе. — Это уже последнее дело… Помилуйте, женщина должна делать обыски! Я кончила гимназию с серебряной медалью… Наконец у меня совсем не такой характер. Довести женщину до этого состояния, это… это…
Конечно, явились слезы. Друзьям пришлось переждать, когда этот дождь пройдет.
III
— Я прошу только об одном: дайте мне рассказать все… все… — начал Антон взволнованным голосом. — Да, все… В Петербург я поехал хлопотать по делу о наследстве после моей тетки (Анна Гавриловна горько улыбнулась). Да, о наследстве… Хорошо. Приезжаю туда. Разыскал знакомого адвоката — Пищалкин, мы с ним еще в университете вместе учились. Хорошо. Ну, то-ce… Делали справки, собирали какие-то справки, одним словом, устали, как собаки. Пищалкин и говорит: «Поедем, брат, на острова, передохнем свежим воздухом»… Тэночка, пожалуйста, не перебивай меня. Ведь это он говорит, а не я. Хорошо. Я думал, что мы так пройдемся по островам и самое большее зайдем поужинать куда-нибудь к Фелисьену (Анна Гавриловна сделала нетерпеливый жест). Да, к Фелисьену… А тут по дороге эта «Кинь-Грусть». Пищалкин и затащил меня туда… Он тоже человек семейный, недавно старшая дочь в гимназию поступила. Такая славная девочка… Хорошо. Погуляли мы по саду, посмотрели представление на открытой сцене, зашли в буфет — он выпил две рюмки водки, а я английской горькой. Всего одну рюмку, Тэночка. Потом отправились в закрытый театр. Там шла новая оперетка «Девушка в трех юбках». Ну, оперетка так себе, могло бы быть лучше… Впрочем, одна француженка ничего… гм… да…
— И все он лжет… — тихо проговорила Анна Гавриловна, заломив в отчаянии руки. — Ни одного слова правды!
Иван Васильевич немым взглядом попросил ее не перебивать рассказчика. Его начали интересовать похождения Антона.
— Пищалкин и говорит, Тэночка: «Давай, поужинаем в отдельном кабинете?» Кажется, чего невиннее… Я согласился. Всякий человек ужинает… Кажется, ничего в этом особенного нет? Хорошо. Заказали ужин. Я нарочно выбрал самое дешевое, что только было. Антрекот какой-то…
— Вот и лжешь, — не утерпела Анна Гавриловна. — В счете никакого антрекота нет…
— Может быть, и не антрекот, — великодушно согласился Антон. — Черт с ним, с антрекотом. Хорошо. Сидим. Пищалкин опять выпил две рюмки водки, а я опять английской горькой. Потом пили портер… Потом я спросил бутылку шампанского… Видишь, Тэночка, я ничего не скрываю. Нельзя же, человек хлопочет по моему делу, привык пить дорогие вина… Только это мы выпили шампанское и спросили ликера — не помню, какой — и кофе… Да… А по коридору в это время что-то так и шуршит, потом этакий смех… женский смех. А у Пищалкина характер игривый… Выскакивает в коридор, и не успел я оглянуться, как он уж тащит двух цыганок — одна черная, как головешка, а другая белокурая. Все это сделалось как-то вдруг, и я даже хотел уйти… Ей-Богу, хотел! Но не ловко обижать товарища, с которым вместе в университете учился… И потом завтра у нас опять хлопоты по делу.
— Как трудно было, я думаю, тебе остаться в такой компании? — съязвила Анна Гавриловна.
— Да ведь Пищалкин тоже человек семейный. У него дочь в гимназию поступила… Хорошо. Сидим… Я ничего не скрываю, Тэночка. Пищалкин сел рядом с черномазой, а около меня поместилась эта белокуренькая… Признаюсь, она меня заинтересовала: цыганка и вдруг белокурая. Ведь и ты удивилась бы, если бы увидела белого воробья. Костюм на ней такой, цыганский, монеты звенят, а глазенки так и светятся. Так это смотрит на меня пристально-пристально, точно вот хочет узнать и не может. Мы, говорит, где-то с тобой встречались… Так и режет на «ты». Ужасная нахалка, как оказалось впоследствии. Да… Ну, конечно, сейчас запросили ужин, потом цветов, потом конфет… Смотрю, а Пищалкин финьшампань так и душит. Я еще спросил себе антрекот…
— Опять врешь…
— Тьфу! Ошибся… Что-то одним словом спросил… из съестного. А Пищалкин сразу потребовал шампанского две бутылки… Тут и пошло все колесом. Его черномазая просит русский хор пригласить… Пригласили. Ну, что-то такое пели… Пищалкин подарил примадонне свое обручальное кольцо. А моя белокуренькая ласкается ко мне, как котенок, и шепчет: «Заставьте петь нас, цыганок»… Я нечего не скрываю, Тэночка. Я соглашаюсь, потому что попал на пьяную зарубку, как говорят купцы. Вот и привалила орда неверная… Одним словом, фараоны. Песни, гиканье, пляска… Пищалкин пустился вприсядку. Так и жарит… А моя Таня, это белокуренькая-то, так и жмется ко мне плечом… Видит, конечно, что человек с непривычки опьянел и ничего не понимает… Жмется ко мне и этак коленкой меня под столом толкает.
— Довольно! — протестовала Анна Гавриловна. — Дальше все известно…
— Нет, уж позвольте, Анна Гавриловна, — возмущался Иван Васильевич, увлекаясь рассказом Антона все больше. — Продолжай, Антон…
— Да, жмется эта Танька, коленкой меня толкает и шепчет: «А вы бы мужчин наших угостили… Они пиво пьют». Конечно, я сказал лакею, чтобы дали пива этим подлецам. Черномазые, носатые, глаза как угли — страшно смотреть, одним словом. Я еще думаю про себя: «Разорвут они Пищалкина, как кошку», потому что он уж начал обнимать и целовать свою головешку. Да… Только смотрю я, а в соседний номер лакеи и тащат целых три ящика пива. Вот так хороши «мужчины»… Я нарочно ходил посмотреть, как они пьют — настоящие черные тараканы или компот из чернослива. Ну, а у нас шампанское рекой льется, какие-то жиды на цимбалах зажаривают… Виноват, забыл: когда я спросил пива мужчинам, Таня поблагодарила меня ногой. Видишь, Тэночка, я ничего не скрываю. Дальше — больше… Пищалкин совсем разошелся и, смотрю, сидит уже с двумя головешками: одну обнимает, другую целует. И меня, признаюсь, начало подмывать… Думаю, что же, жена ничего не узнает — так и думаю, вот до чего напился, а интересно, как это белокурые цыганки любят… Начинаю на эту тему заговаривать, Таня смеется и говорит мне: «А видел цыгана, который басом пел? Это мой муж… Смотри, достанется нам обоим». А цыганище, я вам скажу, невероятный, прямо монумент… Как быть?.. Я то-ce, а Таня только головкой качает и этак легонько вздыхает. Жаль мне, говорит, тебя, уж очень хороший барин… Я настаиваю… Хорошо, говорит, есть еще одна штука, чтобы нам с тобой наедине встретиться… Одна цыганка у нас родила недавно, бедная такая цыганка — вот хочешь быть кумом? А там все устроим… Понимаете, у меня столбы в голове ходят — готов весь фараонов хор окрестить. Она, то есть Таня, опять благодарит меня ногой… Смотрю, а тут уж какая-то беззубая старушонка около меня вертится, тоже головешка головешкой. Ну, на ризки и выклянчила… Только я ей наличными отдал, а как эти ризки в счет попали — не умею сказать. Да… Я ничего не скрываю, Тэночка. Хорошо… Только, смотрю, уж совсем светло… Хвать, а Пищалкина и след простыл. Вот так приятель: завести завел да и бросил. А в дверях этот цыганище, муж Тани, стоит и какие-то ей знаки делает… Дальше уж я плохо помню, да и не интересно: уплатил по счету, лакей довел меня до извозчика… одним словом, одна грусть получилась.
Наступила пауза. Решающий голос принадлежал Анне Гавриловне, но она хранила гробовое молчание, опустив глаза.
— Что же, и все? — недовольным голосом спросил Иван Васильевич.
— Больше ничего не было, — ответил Антон каким-то детским голосом. — Впрочем, могу прибавить: клянусь, что никогда и ничего подобного не произойдет. Ведь, в сущности, я ничего не сделал… Нужно быть справедливым и ко мне. Да, был пьян, наделал глупостей, бросил на ветер двести рублей — вот и все.
Иван Васильевич понял, что его миссия кончена, поднялся с кресла и молча пожал руки молчавшим супругам.
Они остались вдвоем.
Ровно через три дня Антон явился к Ивану Васильевичу. Он имел беспечный и довольный вид человека, который избавился от большой опасности, благодаря счастливой случайности.
— Ну что, как дела? — довольно сухо спросил Иван Васильевич, надевая свой судейский мундир, — он отправлялся в заседание.
— Ты это про что?
— Как про что?
— Ах, да… Виноват. Пришел тебя поблагодарить, голубчик. Ты меня выручил… Конечно, Тэночка ругала меня, потом плакала, потом опять ругала, гнала от себя и кончила отпущением грехов. Это чудная женщина… да. А мне до сих пор совестно. Войди в ее положение: что ей было делать, как и всякой другой женщине? Подлецы мы, мужчины… Если бы не ты, все было бы кончено, а теперь я снова ожил.
Антон даже прищелкнул языком и подмигнул, охваченный обычным легкомыслием. Это наконец взорвало Ивана Васильевича.
— Послушай, Антон, в следующий раз я не буду разыгрывать роль какого-то буфера, черт возьми. Это, наконец, смешно…
— Клянусь…
— Ты лучше клянись Анне Гавриловне, а я не желаю валять дурака. Пойми, что это просто неудобно.
— Да ведь я… ей-Богу, клянусь тебе, что…
— Ну, извини, мне некогда. У нас сегодня заседание.
Они вышли вместе. Антон сел вместе на извозчика уверяя, что ему по пути. Дорогой он нерешительно заявил:
— А я к тебе по делу, Ваня… Ты не сердись. Видишь ли… гм… мне нужно устроить свидание с одной дамой, и я сказал, что она твоя родственница. Пока ты будешь в суде, я ее приму у тебя в квартире… Ты ее и не увидишь.
— Извозчик, ступай…
Иван Васильевич крикнул адрес квартиры Кривских. Антон сделал было попытку соскочить с извозчика, но был удержан.
— Ваня, не буду… — бормотал он. — Я пошутил…
— То-то… Извозчик, в суд!
1894 г.