Елена Грекова «Два берега»

I.

На пушечные выстрелы, на удары дальнобойных орудий, на разрывы ядер и гранат, на стальной смерч шрапнелей и невиданные историей битвы миллионов воинов природа в первые недели войны отвечала тягучими, жалобными ветрами, горьким стоном и плачем любящей вдовицы.

И вдруг настал светлый, сверкающий день. Был август; янтарные листья шелестя падали с деревьев; отцветали цветы; но улыбка солнца, ясность и радостное тепло воздуха несли весеннюю мечту о возрождении. Природа, пророчески озаренная ожиданием грядущего, перестала оплакивать героев, павших в боях.

Лунев вышел из маленькой калитки, чуть заметной в старом сером заборе. Внутри забора, в отделении пыльного двора прятался и воровски выглядывал закопченными стеклами осевший домишко, приютивший под своей кровлей тайное сборище революционеров.

Сегодня все собравшиеся, в конспиративном убежище чувствовали себя не только свободными от всякого надзора, но и лишенными совершенно значения. «Последнее слово останется за нами», — произнес решительно Лунев; но фраза эта вызвала лишь улыбки на хмурых лицах. Война России, Франции и Англии с немцами, поглощая все внимание русской власти, сливая с нею в одном порыве народ, все разнообразные круги и партии русского общества, отводила совершенно в сторону старые задачи и долгие счеты.

Город Н., как все русские города, отправивши на театр военных действий своих воинов, запасных, добровольцев, был захвачен, бился во всех артериях исключительно интересами и тревогами военного времени. Создались новые общественные организации, энергично занявшиеся устройством санитарных и питательных отрядов. Город воодушевленно взялся за оборудование и снаряжение лазаретов. Были объявлены сборы пожертвований. Каждый дом изготовлял немножко белья и теплых вещей для «солдатиков» в виду недалеких холодов. Заботливые руки шили и наполняли махоркой кисеты; ученицы в школах и гимназиях вязали теплые шарфы. Для желающих поступить в сестры милосердия были открыты курсы; устраивали столовые для семей запасных.

Лихорадочно ожидал город известий с войны. Народное бедствие и гроза великой борьбы заняли все умы. Никому не было дела до небольшой группы людей, собравшихся, может быть, тоже поговорить о событиях войны и нуждах раненых.

Конспираторы, почувствовавшие себя выкинутыми из общенародного движения, никак не могли прийти к решению, какое направление должны они принять в этот исторический момент, в ожидании того часа, когда им можно будет заявить свое слово: с одной стороны, произошел крах немецкого социализма, не протестовавшего против войны; с другой, в великой эпопее, под лозунгом защиты права и цивилизации, принимали участие такие два родника свободы, как Франция и Англия.

С момента первых ударов 42-х сантиметровых орудий у Льежа, обслуживаемых особыми инженерами, и появления немцев около русских границ, задачи революционеров стали никому не нужны. Забыли об утопической свободе даже восторженные поэты. Сам автор Синей Птицы и принцессы Малень начал призывать к мести не только пруссакам, но баварцам, саксонцам, силезцам, всем народам железной монархии. Забылись социальные недуги и боли, смрадная нищета и тяжкое неравенство. Свершалось высшее разумение,

Заседание революционеров окончилось. Собравшиеся не пришли ни к какому решению. Теперь ни доктрина революции, ни ее демагоги не были нужны. Нечего было и думать о продолжении пропаганды.

Игорь Платонович вышел из калитки и по привычке метнул быстрым взглядом вдоль забора. Злая усмешка пробежала по губам: его преследователь был тут. Он прятался за деревянным выступом забора, вправо от калитки, прижимался к стене, точно желал слиться с нею, но выделялся черным пятном. Эта крадущаяся, но настойчиво неотстающая фигура двигалась за Луневым везде, как голодная щука за карасем.

Ищейка, неловко подражавший Шерлоку Холмсу, находился на своем месте. Лунев давно заприметил все его черты: на левой руке у непрошенного спутника не хватало двух пальцев; волосы же, брови и ресницы, точно обесцвеченные каким-то аптекарским составом, были белые, с оттенком желтизны. Игорь Платонович уже успел разглядеть и сейчас эту уродливую руку. Неотступно, как тень, белобрысый, (так Лунев называл сыщика) всегда, везде по пятам следовал за ним.

Игорь Платонович поднял воротник осеннего пальто, опустил поля фетровой, светлой шляпы, скрывшей большой лоб и оттенившей настороженный взгляд из под прямых и сдвинутых бровей. Приняв вид таинственного карбонария, он решительной и твердой походкой, желая отвлечь внимание выслеживателя от товарищей, оставшихся в доме, быстро направил шаги своих длинных ног влево. По утаиваемому, но слышному касанию подошв на тротуаре Лунев догадывался, что человек, прятавшийся за выступом, шел за ним.

Лунев завернул в первый попавшийся переулок и тут опять ловко и незаметно обернулся: преследователь жался у стены здесь же, у поворота в переулок. Шея его, как у желавшего спрятаться аиста, была вжата в плечи; он скорее походил на преследуемого, чем его жертва.

Игорь Платонович убедился, что ему удалось увести белобрысого от сборного пункта, на минуту забыл свою злобу и даже улыбнулся. Улыбка помолодила и скрасила его лицо с неподходящими к резким чертам маленькими изящными ушами, слегка смягчив выражение хмурой энергии. При неправильности и резкости черт, бритом, выступающем подбородке, слегка выдающихся скулах и этих маленьких ушах, Лунев, когда улыбался, производил впечатление красивого. Глаза его, холодные и как бы стальные, при улыбке загорались горячим светом, искрились и обнаруживали притягательный поток обычно содержанной жизни и энергии. Испугать этого человека или заставить растеряться явилось бы нелегкой задачей. Преследователь же во всех своих движениях обнаруживал чувства опасения и страха. Он находился здесь в роли охотника; но слежка оказывалась слишком трудной, зверь чересчур сильным: спокойный и выдержанный, он, казалось, мог обернуться, и одним прыжком, одним ударом крепкой длани уничтожить дерзкого и трусливого ловца.

Лицо Лунева опять сделалось хмурым. Еще на собрании ему пришлось втайне иронически посмеяться над собой. В последние годы он всего себя, со всеми страстями, мыслями, энергией, отдал делу. И что же? Историческая судьба неожиданно, роковым образом, проваливала это дело в бездну.

Мистик монах в XII веке предсказывал великую войну; но современники, не имевшие дара астрологов и сибилл, несмотря на все свое увлечение мистицизмом, и за месяц не предвидели событий. Не было никаких чудесных знамений. И даже блестящая комета с бледным хвостом, «комета войны», появилась на небе позднее долженствующей получить бессмертие немецкой ноты.

Слушая страшные рассказы о Калише, Лунев испытывал дикое первобытное воодушевление. Овладевало желание взять ружье и стать в ряды солдат. Но это было бы ему, пожалуй, не к лицу. О, если бы Россия была Франция!

Близость наблюдающих бесцветных в белых ресницах глаз, звук преследующих крадущихся шагов, — это начало казаться Игорю Платоновичу нестерпимым до желания с по-мощью кулаков расправиться со шпионом.

К счастью он увидел на углу у Нового Театра извозчика. Поспешно перебежав улицу, он прыгнул в коляску. Извозчик стегнул по воздуху бичом, пугая застоявшуюся лошадь, и коляска покатила по мостовой, оставив далеко за углом выглядывающего растерянно белобрысого. Лунев долго менял немноголюдный улицы, путая их, проезжая от одного конца к другому. Оглядевшись на перекрестке, он сворачивал то влево, то вправо, стараясь не возвращаться и следовать уже по другому направлению. Так колеся, он, проехав недалеко от реки, разделяющей город на две части, мимо Александровского сквера, умышленно обогнул стороной похожее на казарму здание Жандармского Управления и зная, что «полицейский пес» не будет его искать около дома губернатора, взял путь мимо этого белого каменного дома с колоннами у крыльца и часовым с ружьем около колонн. В окна, закрытые тюлевыми бонфам и широкими листьями латаний, было видно несколько склонившихся над шитьем фигур. Он вгляделся пристальней. Шили, очевидно, на раненых.

Вдруг послышался стук колес. Кто-то проезжал по ближайшей улице. Игорь Платонович подозрительно осмотрелся по сторонам. Нет, никто не выслеживал его. Прятаться здесь за углом, значило бы возбудить внимание часового: белобрысый не решился бы. Стук колес затих. На улицах после вчерашнего благотворительного сбора, предпринятая артистами Нового Театра в костюмах из «Снегурочки» и вызванного этим неожиданным маскарадом оживления, почти никого не было. Спрятаться было трудно. Не к чему стараться дальше запутывать следы.

Успокоившись, Лунев стал удаляться от центра города: завернул за большое здание Музея, проехал арку Петровских ворот, поднялся на Ерусалимскую Гору и выехал в Предместье. Миновав узкие улочки и бедные деревянные, похожие на сараи, постройки, он расплатился с извозчиком, соскочил с дрожек и быстрыми шагами направился к виднеющейся вдали, утопающей в зелени, дачной местности.

Игорь Платонович чувствовал себя раздраженным.

Неотступное присутствие около него белобрысого казалось ему теперь, во время войны нелепостью, бессмысленностью, внутренне задевало его до глубоко скрытых в сердце струн. Почему теперь это недреманное око не убрали от него? До каких пор придется ему изловчаться в игре то в прятки, то в кошки-мышки со шпионом? Травленный волк, он всегда мог ловко увернуться от неутомимой бдительности изворотливого ищейки. Так он сделал и сейчас. Но все-таки бешеная злоба кипела в нем.

Дорога все время слегка поднималась в гору; уже пошли усыпанные песком дорожки, изгороди, сады, начинающие желтеть и осыпаться. Пригородная дачная местность называлась «Мельниково». Игорь Платонович замедлил шаги: здесь через несколько дач находилась дача генерала Полянова. Показалась уже зеленая кровля с украшающими ее резными деревянными коньками и небольшим поднятым на шесте флажком.

Если бы Лунева спросили, куда он идет, он ответил бы, что идет к обрыву, к поросшей деревьями, небольшой площадке земли, отвесной прямой скалой поднимающейся над пропастью, к местечку, которое он сам разыскал в Н., и о котором, в городе, кажется никто не знает, а если и знает, то не ценит его живописности.

Лунев нередко совершал сюда свое паломничество, особенно часто теперь, осенью. Пробродив одиноко около Поляновской дачи, кого-то напрасно прождав, он тогда только шел к обрыву. Тут он отдыхал, обдумывал пережитое, и ему доставляло наслаждение лежать на спине, глядеть сквозь желтеющее кружево листьев на небо и испытывать такое чувство, точно летишь в воздушном пространстве! Но иногда, придя сюда, к пропасти, он в невольном отчаянии поддавался какому-то странному и дикому налету фантастичности. Пропасть своей глубиной, невидимым, журчащим внизу ручьем, начинала туманить, искушать, манить его, как сирена. Стоило ему опустить голову с площадки и посмотреть вниз через тоненькие деревца, прилепившиеся на пластах крутого ската, в обвал, его тотчас охватывало желание сорваться и полететь на дно.

И ни разу он не прошел мимо дачи Полянова, что бы не заглянуть в чащу деревьев и не побродить около нее долгое время.

Игорь Платонович заметил издали коньки и флажок, и почувствовал, что его сердце усиленно забилось. От волнения он невольно замедлил шаги: но сейчас же заторопился подойти ближе и быстро зашагал длинными ногами по утоптанному песку тропинки около изгородей дач. Налево от него тянулась пустошь, заросшая бурьяном, направо — окруженные садами постройки, иногда затейливой архитектуры, иногда до скуки упрощенные. Кой-где белели колонны, — притязание богатого владельца на вкус, — статуи из гипса, искажение Венеры и Аполлона. Глиняные гномы стояли с лопатами не у места, развенчивая красивую сказку, и глупые шары висели у клумб, на которых увядшие левкои уже не наполнили воздух пряным ароматом, и лишь рододендроны и свежие махровые астры всевозможных цветов горделиво поднимали розовые, красные, белые головы. Дача Полянова стояла в саду, и сад длинно тянулся, окруженный невысокой насыпью. За насыпью загораживали дачу старые высокие деревья и низкий кустарник, над которым свесились красные гроздья плодовитой рябины.

Лунев остановился, стараясь проникнуть взглядом за гущу деревьев, где от стволов и веток узором сплелись тени, и пробираясь между ними, узором же ложился золотой свет солнечных лучей. Что-то раздражающее, запретное мерещилось Игорю Платоновичу в сиянии солнца, в густом одеянии рябины и в крике петуха за садом! У деревьев и трав была точно ревность к нему: словно он сам мог сделаться деревом, травой или садом и взять что-то, им принадлежащее.

Он присел на насыпи, скрывшись за кустами рябины, около отцветшего, пожелтелого шиповника.

От воздуха, напоенного вздохами начинающегося увядания, безоблачного неба, от дыхания сосен и астр получалась смесь, как воздушное вино.

На возвышении, у насыпи, у трех берез, согласно, как три сестры, вытянувшихся белыми стволами вверх к небу и закутанных в зеленую с позолотой тогу листьев, лежала брошенной раскрытая книга; тихий ветер чуть-чуть шевелил ее страницы.

— Варя, должно быть, читала здесь, — подумал Лунев, и дрожь, мука ожидания всецело овладела им. Глубокий вздох вырвался у него из груди. — Варя, Варя, — позвал он мысленно. Подумать, что я встретился с ней сразу после смерти дорогой сестренки. Какое сходство!

Игорь Платонович в глубине души не скрывал от себя, что приходил сюда, в Мельниково, к этой даче, к этим трем березам, ожидая встретить Варю. К обрыву, к журчащим ручьям, с манящей бездной, он приходил уже в тоске, утомленный напрасным ожиданием.

Образ тоненькой девушки, похожей на его покойную младшую сестру, с прядкой завитых волос надо лбом, с зелеными глазами в длинных, темных ресницах, с абрисом изящного тела и строгих движений встал перед глазами Игоря Платоновича.

Он не мог оторвать душевного взора от дорогого видения, силою своих магнетических чувств завлекавшего его в атмосферу мечты.

— Мой друг, — шептал он, вздыхая с облегчением, — ты существуешь, ты есть, сокровище мое. Ты живешь здесь за этими деревьями, со своим детски добрым, простым сердцем, с простыми, ясными мыслями, простая и ясная. Милая! Личное счастье! Личное счастье, но только с той, которая потом будет надежной союзницей, пойдет рука об руку! Необходимо поговорить с Варей, сегодня же. Поговорить серьезно…

По аллее между деревьями, по направлению к трем березам замелькала девичья фигура в светлом платье, как видение весны, радостно ликующей жизни, среди царства печального осеннего умирания.