Евгений Чириков «На пороге жизни»
I
…Ваня проснулся и заглянул в решетку своей кровати…
Что бы это могло значить? Ночь, — в углу красным огоньком смотрит лампадка, как всегда, но в комнате ходят, шумят и разговаривают… Незнакомые люди, военные и простые, тут же дворник… Зачем они шевыряются в его шкафу с игрушками? Как они смеют? Почему мама позволяет это? На полу лежит Ванин бесхвостый конь, книжки с картинками, ящики с играми… Кажется, мама плачет?!.
— Не испугайте ребенка! Ради Бога не испугайте ребенка!..
— Я не сплю, мамочка!..
— Милый! Спи, спи себе!..
— А это — кто?.. Не давай им мои игрушки!..
— Они сейчас уйдут… Спи…
— Прогони их!..
Один дядя усмехнулся и сказал:
— Храбрый!.. Ну-ка, иди к маме на руки!
— Не хочу!
Мама взяла Ваню из кровати и, к удивлению Вани, дядя начал устраивать ему постельку.
— Нехорошо под подушкой конфеты складывать… — сказал дядя.
— Не тронь! Мама! Что он?! Убирайся!
— Отлично! Ложись теперь!.. Буян!..
Мама поцеловала теплого ребенка и опустила его в кроватку.
— Здесь детская… Ничего нет. Уверяю вас!..
Пошумели дяди в шкафу, отодвинули гардероб, посмотрели в печку, в отдушки, и один за другим вышли из комнаты.
— Разбросали все игрушки… Противные! Какие это гости! — капризно сказал Ваня.
— Ложись и спи!..
— А ты?
— Я сейчас… Провожу их и приду к тебе…
— Положи коня в ящик, он и так уж без хвоста!..
Вошла нянька, мать сделала ей какой-то знак рукою и вышла из комнаты.
— Помешали тебе, ангельчик Божий! Ах ты, Господи!.. Отвернись к стенке!
— Собери мои игрушки!.. Дураки…
— А ты отвернись и спи! Я все, все соберу, спрячу, запру…
Ваня отвернулся. Нянька что-то шептала и приводила в порядок детскую. Потом подошла к кроватке, нагнулась и послушала…
— Спи с Богом, со Христом!.. — сказала шепотом и тихо вышла…
Ваня перевернулся на спину и широко раскрыл синие глазки. Полежал смирно с минуту, потом приподнялся на локотке и посмотрел на пол: все было убрано… А они не ушли: разговаривают в Алешиной комнате, и Алеша на них сердится: грубит им… А мама не велит грубить старшим. Гости — тоже старшие, разве можно им грубить?! Чужой дядя кричит… Спать надо, а они кричат… Ваня сел на кроватке, положил подбородок на холодный железный прут решетки и стал слушать… Опять мама, кажется, плачет?.. Дураки какие!..
Ваня перелез через решетку на стул, со стула на пол. Постоял на коврике. Мама не велит голыми ногами на пол… Можно заглянуть и опять убежать и лечь. И отвернуться к стенке…
Ваня подошел к дверям, приоткрыл одну половинку и стал смотреть. Хорошо, что он стащил одеяло: ноги на одеяле и завернуты снизу: простудиться нельзя… Все дяди — в Алешиной комнате. Один дядя сидит за столом и пишет. Алеша стоит спиной, наклонился и около головы его прыгают волосы, которые Алеша то и дело поправляет рукой.
— Скажи, Алексей! — просит мама.
— Не скажу… Не могу, мама!..
Ай-ай-ай!.. Маму не слушается… А мама плачет… Какой озорник Алеша: не хочет послушаться мамы!.. И дядя просит… Сердитый дядя… А Алеша его не боится… Алеша никого не боится!.. А у офицера на ногах звенят эти штуки… Когда Ваня вырастет большой, он поступит в офицеры и у него тоже будут на ногах эти штуки… Точно колокольчики!..
Зачем они прощаются: мама с Алешей?
— Мамочка! Не плачь! — шепчет Ваня, и красные пухлые губки ребенка кривятся и дрожат. И няня наклонилась и плачет…
— Простись с Ваней!.. — говорит мама, а сама плачет.
Ваня вздрогнул и, путаясь ногами в одеяле, побежал к кроватке. От волнения он не может влезть на стул: одеяло мешает, волочится… А они идут… Слава Богу, успел! Лежит, закрыл глаза, а ноги голые: не успел поправить одеяло… Идут… Звенят колокольчики: вместе с дядей идут…
— Прощай, Ванька!..
Ваня почувствовал на своей щеке Алешины губы и вздрогнул от горячей капельки, упавшей ему прямо на ушко… Мама выбежала из комнаты, потом пошел Алеша и дяди. Ваня посмотрел в решетку и опять увидал только Алешину спину, на мгновение мелькнувшую в дверях… Все ушли. Тихо стало… Зачем поцеловал его Алеша? Разве он куда-нибудь уезжает?..
II
— Мама! Куда увезли Алешу?
— Далеко…
— Его увез дядя с усами?
— Да.
— Который бросил на пол мою лошадку?
— Да…
— Зачем его увезли? А?
— Потом узнаешь, голубчик…
— Скажи теперь!.. Мамочка!
— Теперь не поймешь, мальчик.
— Пойму, мама!.. Ну, мама же!..
Часто Ваня приставал к матери с такими вопросами. Мать говорила странно, непонятно, опускала низко голову, вздыхала и все что-то прятала от Вани в своем сердце…
На дворе, где играл Ваня после обеда дети из других квартир объясняли ему про Алешу:
— Его увезли в черной карете.
— Зачем? Какая это черная карета?..
— Казнить его будут!..
— Врешь, не будут! Он скоро приедет домой… Мама говорит, что он…
— Никогда не приедет.
— Дворник говорит, что твой брат социалист!
— Врешь!
— Таких увозят в черной карете и казнят…
Ваня изо всех сил защищал на дворе брата. Но трудно было переспорить: их много, а он — один. И всегда споры об Алеше на дворе кончались слезами. Ваня прибегал домой с красным мокрым от слез лицом и бежал прямо к матери:
— Мамочка! Они говорят, что Алеша никогда… никогда…
— Не говори с ними!
— Они говорят, что Алешу казнят… Мамочка!.. Скажи мне. Врут они? Да?
Мать успокаивала Ваню, но когда он переставал плакать и начинал снова расспрашивать про Алешу, мать опять опускала голову и опять — Ваня это чувствовал — что-то прятала от него в своем сердце…
— Ты сама врешь чего-то… А говоришь, — не надо врать…
Однажды вечером Ваня увидал, что мама стоит перед раскрытым чемоданом и укладывается… В руках у матери была Алешина куртка, поэтому Ваня догадался:
— Ты чего делаешь?
— Так…
— А зачем Алешина куртка?.. A-а! Знаю, знаю!.. Ты к Алеше поедешь?.. Да?
— Да, поеду…
— А хотела обмануть… Какая ты!.. О чем же ты плачешь?
— Так… Поцеловать его от тебя?
— Поцелуй! Скажи ему, что дворников Васька обругал его социалистом, а я ему за это морду побил…
— Не надо, Ваня…
— A-а! А зачем он Алешу ругает?! Вот то-то и есть! Смеешься, а сама плачешь!..
Уехала мама. Стало тихо и скучно в комнатах. Домовничала тетя Саша. Тетя ходила по комнатам медленно, какая-то тусклая и усталая, куталась в серый платок, останавливалась перед портретом Алеши и подолгу разглядывала его. Потом она отходила и смотрела в окно. И Ваня видел, как в сумерках вечера в руке у тети мелькал маленький беленький платочек…
— Ты что, тетя?.. А?
— Ничего…
— А сама плачешь!..
— Нет. Насморк у меня, Ваня…
— Врешь… Я видел. Ты о чем?
— Скучно…
— Без мамы?.. Без мамы и без Алеши скучно… Тебе жалко Алешу?
— Жалко…
— Он, по-твоему, хороший?
— Хороший…
— А за что его в тюрьму?
— Как в тюрьму? Кто тебе это…
— Не притворяйся!.. Сам дворник сказал…
Оба они стояли у окна. Молчали.
— Ваня, не ковыряй обои!
— Пойдем, тетя, в Алешину комнату! Хочешь?
— Да…
Они шли в Алешину комнату. Зажигали Алешину лампу и садились на Алешин диван. Маленькая комната. На стене гитара, студенческая тужурка, на столе красная промокательная бумага вся в буквах и чернильных пятнах, кусок черепа с окурками папирос… Это — Алеша курил.
— Тетя! Смотри — петушок! Это Алеша нарисовал… Я сидел у него на коленях, а он рисовал…
Тетя внимательно рассматривала промокательный лист на Алешином столе, словно хотела что-то отгадать по чернильным знакам; потом, подперев голову, застывала в раздумье и переставала слышать, что говорит Ваня…
— Тетя же! Ты не слушаешь!
— Что?
— Мама отнимет у них Алешу?..
— Может быть…
Потом они укладывались на Алешину кровать… Тетя гладила Ваню по курчавой голове и молчала, а Ваня болтал. Он фантазировал все на ту же тему: как он вырастет большой, сделается офицером и придет к ним …
— …Они испугаются, побегут… Только, нет! Не убежите от меня!.. Будут просить прощенья… Не надо, тетя, прощать?.. Тетя же!
— Что, голубчик?
— Не прощать их? Правда, — не стоит?..
— Не знаю…
— Больно нужно — прощать таких!.. Нет, ни за что не прощу. Посмотри: Алеша забыл гитару с собой взять!.. И мама забыла ему отвезти… Когда Алеша приедет?.. Скоро?
— Скоро уж…
— На Пасху?
— Пожалуй…
— Если они его на Пасху не отпустят, я им задам…
И опять Ваня фантазировал…
…Зачем увезли Алешу?.. Алеша их не трогал… Мама из-за них все плачет… Вот вам! Вот! Вот!
И Ваня с озлоблением колотил подушку крепко сжатыми кулаками…
III
Вернулась мама… Обнялась с тетей Сашей, и стали обе плакать… Потом перестали плакать, сели на Алешину кровать, опустили обе на грудь головы и долго молчали… И Ване хотелось плакать… Верно, что-нибудь случилось с Алешей…
— Я тебя, мама, не узнал… Ты вошла, а я думал — чужая…
— Тебе, мальчик, пора уже спать…
— Почему ты прицепила к шляпе черный хвост?
Не говорит…
— Ты стала как старуха: вся в черном…
Не говорит…
— Видела Алешу?
— Да… — прошептала мама к пошла в другую комнату.
— Куда ты?..
— Сейчас…
Ваня посмотрел на тетю Сашу, подошел к ней и заглянул в глаза. Тетя молча схватила его на руки и крепко прижала к себе…
— Ой! Больно, тетя!.. У тебя тут булавка!
Помолчали.
— А мама?..
— Ей нездоровится… Она очень устала. Ложись спать… Я тебя раздену…
— А поцеловать?
Ваня любил, чтобы, когда он ляжет спать, мать пришла к нему, поцеловала, погладила по спинке и хорошенько подоткнула под ноги одеяло.
— Я тебя сегодня поцелую…
— А мама?
— Мама уж с завтрашнего дня…
— Видишь, какая ловкая!.. Я хочу, чтобы мама…
— Я скажу ей… Может быть, она тоже придет.
— А что она делает? Зачем она затворилась там?.. Знаю, знаю! Не обдуешь! Я видел в щелочку: она молится там Богу! Верно, Алеша захворал?..
— Да. Захворал. Очень сильно захворал…
— Не умрет он, тетя!
— Бог даст выздоровеет… Пойдем!.. Пора, голубчик… Слышишь, бьет девять?
— Не знаешь, мама не привезла мне нового коня?.. Она обещалась… А почему от нас ушла нянька? И пусть! Она скверная, потому что ругает Алешу…
Так и не пришла в этот раз мама поцеловать Ваню. А он ждал… Горела по-прежнему в углу красным огоньком лампадка… Точно живая: шевелится и огонек дрожит на иконе… Нянька называла лампадку — «Божий глазок»… Везде сегодня зажгли лампадки: и в Алешиной комнате и в зале… Алеша никогда не зажигал, а они взяли и у него тоже зажгли… Алеша рассердится, когда приедет домой…
Тетя раздела, перекрестила и поцеловала Ваню.
— Погладь спинку!.. А одеяло?.. Под ножки засунь его!..
— Так?
— А мама? Вели ей снять со шляпки черную ленту… Точно старуха какая…
Кто-то ходил ночью по комнатам. Тетя спала в детской: она все возилась и вздыхала, а там, в Алешиной комнате, кто-то плакал и шептался… Верно, мама… Что она не спит?
— Мамочка! — шепотом позвал Ваня. Повторил еще раз. Если после трех раз мамочка не придет, значит нечего и ждать…
— Ма-мо-чка!
Не придет… Страшно что-то… Очень тихо и все кто-то ходит осторожно, словно крадется на цыпочках…
— Бум!
Вздрогнуло сердце: пробили часы и как-то странно пробили, очень громко, точно колокол на церкви…
Часы, как живые… Точно стукают молотками в кузнице, в деревне… Стукают, стукают, стукают, а потом — бум! Точно они знают, сколько отстукали времени и говорят об этом людям… Как они знают это? Кто придумал часы?.. У Алеши были часы с крышками… Подавит шишечку, они и откроются… Алеша теперь, наверно, не спит: когда хвораешь, то бывает очень жарко и все хочется пить… И наверно, стонет он. Когда хвораешь, то стонешь… Мама молится Богу. О чем? Чтобы Алеша выздоровел… Бог все может сделать. Ему только помолиться, и Он сейчас же пошлет белого ангела, и тот все устроит…
Ваня присел в кроватке, почесался и посмотрел на «Божий глазок»… Смотрит Бог на Ваню… Это не сам Бог, а Иисус Христос… Сам Бог старик, а Иисус Христос молодой… Он добрее?.. Он любит детей… Нянька говорила, что когда Он встречал уличных мальчиков и девочек, то брал их на руки и сажал к себе на коленки… Он очень добрый!..
— Иисус Христос! Сделай, чтобы Алеша выздоровел!.. Милый Иисус Христос! Скажи Своему папе, чтобы Он не сердился на Алешу… Алеша очень хороший мальчик!..
Ваня несколько раз крестился и потом кланялся очень низко. Последний раз он уперся головой прямо в подушку и притих: заворочалась тетя… Еще увидит, как он молится!.. Ваня смотрел боком на тетину кровать, а сам молился про себя:
— Пусть Алеша выздоровеет, а те пусть захворают и умрут… Алеша не трогал, а они его посадили в тюрьму… И пусть они умрут… Им так и надо…
Хорошо, очень удобно было молиться в таком положении — головой в подушку…
— Милый Иисус Христос! Пусть я скорее вырасту большой и сделаюсь очень сильным… Сильнее дворникова Васьки!.. И очень храбрым, как богатырь… Тогда я им задам… Помилуй маму, и меня, и Алешу, дай папе царство небесное, а им пусть… пусть они — в ад… Пусть там живут вместе с чертом… Пусть в огне мучаются, а пить им пусть не дают…
Долго молился Ваня… Он придумывал им в аду всякие неприятности и мучения, про которые ему рассказывала нянька… Да так и уснул с воткнутой в подушку головой… Приснился Ване отличный сон: будто он стоит за воротами, а мимо черный мохнатый черт ведет всех их в ад. Руки у них связаны веревками, а на ногах звенят железные цепи, как у арестантов, а черт с длинной палкой идет позади и кричит на них, чтобы шли скорее. Будто Ваня испугался мохнатого черта и спрятался за калитку, а мохнатый черт крикнул ему: «Не бойся! Тебе ничего не будет!» Тогда Ваня вышел опять за ворота и закричал:
— Куда их?
— В ад их! Бог велел их в ад!.. — крикнул Ване, оглянувшись, мохнатый черт…
— Ага! Я говорил тебе, Васька!.. Чья правда?.. Вот то-то и есть!
IV
Пришла полиция. Принесли Алешину корзину. Две полиции: один важный, а другой — будочник. Ваня смотрел в щель приоткрытой двери, и в его маленьких глазах сверкала большая злоба… Опять пришли! Чего им еще надо? И было страшно, и хотелось очень закричать, чтобы убирались вон… А мама с ними разговаривает… Подали ей какую-то бумагу и заставили ее чего-то писать. Рука у мамы дрожит и шевелятся губы… А они говорят про Алешу:
— Белье по описи, книги, пальто, тужурка…
Мама махнула рукой и отвернулась к стене… Когда они ушли, — мама остановилась около Алешиной корзинки и долго смотрела на нее потом встала около корзинки на колени и положила голову на крышку…
И заплакала…
Ваня убежал в детскую. Он не знал, отчего вдруг ему захотелось тоже плакать. Спрятал голову в кресле и разрыдался. И оба они плакали: мама в передней, около Алешиной корзинки, а Ваня в детской… Тетя приходила к Ване, гладила его по голове, но ничего не говорила: она только вздыхала и ласкала Ваню.
Мама в этот день не обедала: Ваня только вдвоем с тетей сидели за столом и говорили шепотом:
— Мамочка кушать не будет? Почему?
— Нет, не будет.
— Она захворала?
— Да.
— А зачем они принесли Алешину корзинку? Значит и Алеша скоро приедет?.. Тетя!.. Скоро?
Приезжал доктор лечить маму. Наняли новую кухарку, а няньку не наняли. И не больно нужно: маленький он, что ли?.. Все говорили шепотом и ходили тихо, словно боялись разбудить кого-то… Вечером Ваню пустили к маме. Она лежала на постели, а на столике около нее было лекарство с желтыми бумажками и стоял Алешин портрет… Мама стала худенькая-худенькая и говорила тихо-тихо…
— Ты кушал?
— Кушал… И молоко пил… Зачем Алешу тут поставила?
— Соскучилась…
Как-то неловко было Ване: он конфузился и не знал, про что разговаривать с мамой. Сидел на кровати и смотрел на мамину руку. Мамина рука лежала у него на коленях, и он перебирал мамины пальчики…
— Все хворают: и Алеша хворает, и ты хвораешь… И Васька дворников не играет на дворе, потому что простудился и умрет. Так ему и надо: он говорит, что Алешу казнили…
Тетя схватила вдруг Ваню на руки и унесла в другую комнату. И он не протестовал, и не просился назад к маме… Что-то пугало его в этой притворенной комнате, где лежала больная мама… Что-то таилось там, в этой комнате, невидимое, и как-то страшно смотрела мамина дверь с изломанной ручкой…
Вечером тетя ходила погулять с Ваней. Заходили в церковь к вечерне. В церкви было совсем пусто: только батюшка, дьякон, да дьячок, да еще нищенки, старенькие старушки. И огоньков было мало… Скучно было, темно и не хотелось долго стоять…
— Будет уж! Пойдем!
Ваня тянул тетю за платье, а она не обращала внимания, молилась; и даже вставала на коленки… А раньше никогда не вставала…
— Будет уж, помолились!.. Вон идет с кружкой! Дай я положу денежку!
Тетя дала пятак. Прошел мимо, верно не думал, что Ваня даст пятак… Ваня догнал его и положил пятак в кружку… Стукнул даже пятак в кружке. Который собирал деньги, поклонился Ване… Небойсь, поклонился!.. Рад, что Ваня дал пятак!..
— Будет! Пойдем прикладываться!.. Вот туда, где Иисус Христос!..
Опять Ваня вспомнил про Алешу и про сон, который тогда приснился, с чертом-то!.. Тетя подняла Ваню, и он крепко поцеловал Иисусу Христу то место, где осталась на ножке у него дырочка от гвоздика…
«Не забудь же, милый Иисус Христос!» — подумал Ваня, а когда тетя поставила его на пол, еще три раза перекрестился и поклонился Иисусу Христу, шаркнув ножкой.
Когда шли домой, встретили полицейского.
— У-y, противный! — прошептал Ваня…
— Ваня! Разве хорошо?..
— Хорошо!
— Ай-ай!.. Мама узнает, будет сердиться…
— И не будет!..
— Он тебе не мешает, а ты…
— А вот и мешает!..
— Нельзя. За это могут схватить и посадить в полицию…
— И пусть!.. И не боюсь!.. А зачем они… В ад попадут… все они!.. И слава Богу!..
С тех пор, как увезли Алешу, Ваня и боялся и ненавидел полицейских; в каждом из них он узнавал одного из тех, которые приходили ночью за Алешей…
— Вот этот в игрушках у меня швырялся… У-у!.. Какой гадкий!
— Почему ты думаешь, это — этот?
— Ага! А усы-то?! Я уж заметил…
— У всех усы…
— Ага! Не такие!.. Меня не обманешь… Знаю я…
V
Мама хворала. Приезжал доктор, поднималась суматоха и нарушалась обычная тишина в комнатах. Носили лед, воду, белые простыни, бегали в аптеку, стучали дверями. И никому не было дела до Вани. Про него забывали. Тетя спала теперь с мамой, а с Ваней спала новая кухарка. Ночью она храпит и только хуже — пугает. А то вдруг растрепанная, точно старая колдунья, подбежит босыми ногами к кроватке и выхватит Ваню:
— Чего тебе?
— Садись!
— Не хочу я…
— Садись, садись!.. Обмочишься…
— Дура какая… Я не маленький…
— А ты не лайся! Забастовщик!..
Посадит, а сама опять кувырк на тюфяк… И опять захрапит… Вот какая она!.. И ничего не поделаешь. Сидит Ваня и дремлет… Голова ниже, ниже… и вздрогнет, очнется вдруг.
— Кухарка! Вот какая… Храпит сама…
Встанет и полезет на стул, а со стула в кроватку… А кухарка вдруг вскочит и бросится:
— Где ты?.. А… лег уже… Сделал?
— Убирайся! Говорят тебе, не хочу!.. Я вот маме скажу!
— Мать помирает, а он — маме! Грубиян!..
— Не ругайся говорят!
Было обидно, а главное — делалось страшно, что умрет мама. И Ваня, уткнувшись носом в подушку, потихоньку мусолил ее слюнями…
— Спокою от вас, висельников, нет… О, Господи милосливый! Прости им, окаянным! — шептала кухарка и опять начинала храпеть…
Днем, когда все забывали про Ваню, он играл в детской и шепотом разговаривал с игрушками, потому что жалел маму и старался не шуметь.
Оловянные солдаты изображали полицейских. Он ставил их на пол на коврике, а сам вооружался жестяной саблей.
— Где Алеша? — сердито спрашивал он.
— В тюрьме сидит, — шепотом же отвечал он за полицейских.
— Вот что?! В тюрьме? Сейчас же отпустите! Слышите?..
— Не пустим…
— Последний раз спрашиваю! Отпустите?
— Нет.
— Нет?
— Нет…
— Так вот же! Вот! Вот!..
И солдатики летели под взмахами сабельных ударов в разные стороны.
Один из солдатиков, с черными усами, был особенно отмечен у Вани: это тот самый, с усами, который увез Алешу. Этого солдатика Ваня поднимал с полу и производил над ним особую расправу.
— Поди сюда!.. Ага!.. В тюрьму!
В черной коробке из-под игрушек была тюрьма, и туда бросал Ваня этого солдатика с усами.
— Хорошо тебе? — спрашивал Ваня, заглядывая в прорезанное окошечко. — Скучно? Ага! А Алеше, думаешь, весело?..
В старом альбоме была Алешина карточка: на ней Алеша снят еще гимназистом. Ваня вытащил эту карточку из альбома, и она изображала самого Алешу. Алеша тоже сидел в коробке, а когда туда попадал солдатик с усами, то солдатик этот начинал плакать и просить прощения у Алеши.
— Проси у Вани!.. Я не могу… Как он захочет, так и будет! — говорил Алеша.
Затем Ваня вынимал из тюрьмы Алешу, целовал его и клал себе под подушку.
— Может быть, Ваня, выпустишь его? — просил Алеша.
— Его? Больно нужно!..
Под кроватью был готов ад. Черт тоже был готов: изломанная обезьянка, которая раньше ползала по веревочке, теперь превратилась в черта и сидела около ножки кровати, широко растопыря ноги.
— Иди в ад! К черту!.. И вы все! Все! Все!
Ваня загребал ногой разбросанных по полу солдатиков и швырял их под кровать. В этих играх Ваня забывал о том, что мама все хворает, не поправляется, а что Алеша не возвращается домой. На время горе забывалось и казалось, что все устроилось хорошо: Алеша — под подушкой, дома, мама — здорова, враги наказаны и заключены в ад… Наигравшись, Ваня ложился спать и всегда с благодарностью смотрел на «Божий глазок» перед Иисусом Христом… Теперь Ваня очень сдружился с Ним и поминутно разговаривал и советовался.
— Мама выздоровеет? Да?
— Выздоровеет…
— А Алеша?
— Приедет.
— Когда? На Пасху? Когда Ты воскреснешь?
— На Пасху…
Иногда кухарка заставала Ваню на этих разговорах:
— С кем ты тут?
— Не твое дело!
— А что Христа-то поминаешь? Нехорошо это…
— Какое тебе дело? Не с тобой ведь!
— Безбожник!
— А ты дура! И отвяжись!
Когда тетя давала Ване пирожного, он разделял его на две части: одну съедал, а другую клал на окно ближайшее к иконе.
— А это Тебе!.. Если ночью не съешь, значит, не хочешь…
Утром, очень раню, Ваня смотрел из кроватки на подоконник.
— Не хочет! — шептал он и вылезал из кроватки, чтобы достать вторую половину и съесть ее, лежа в постели… Ваня знал, что Бог не ест пирожного, не обедает и не пьет чаю, но он упорно оставлял на окне половину лакомства, уверенный, что Иисусу Христу приятно видеть, как любит Его Ваня и какой он добрый мальчик.
Была у Вани еще одна любимая игра. Было у него хорошее ружье, которое подарил ему Алеша на именины. Долго пропадало это ружье, а теперь нашлось: новая кухарка мыла полы, передвигала мебель и вытащила ружье из-под комода. Отличное ружье! Слава Богу, что нашлось. С курком, со штыком, стреляет пистонками очень громко, словно настоящее. Ваня был уверен, что тогда, ночью, когда шевырялись у него в игрушках, тот, с усами, утащил ружье… Оказывается, — не утащил. А, может быть, и утащил, а Иисус Христос сделал так, что оно нашлось под комодом… Ну-ка, посмотрим теперь!..
— Будет тебе палить-то! Не велят тетя: мама пугается…
— Ну, я буду так, без пистонов!..
Это было все равно: вместо выстрела стоило только сказать «трах», — и неприятель валился.
— В кого это ты? Никак в людей?
— А тебе какое дело? Уходи, а то… — угрожал Ваня, прицеливаясь в кухарку.
— Разбойник. Чистый разбойник растет!
— И пусть!
— Эх, ты! Весь по брату! По его дорожке… Висельники!
— А ты дура!
VI
— Тетя! Я хочу к маме!
— Погоди… Нельзя!
— А когда?
— Когда будет можно…
— Ей лучше?
— Лучше.
— А почему не пускаешь?
— Спит она… Нельзя ее будить…
— У тебя все спит!.. И вчера, и сегодня… и всегда…
А в кухне кухарка разговаривала с какой-то бабой и сказала ей, что Ванина мама скоро умрет…
Ваня притих. Он не верил ни тете, ни кухарке. С тревогой в сердце, с испуганными глазами, прислушивался он, стоя то у двери в кухню, то у дверей в мамину комнату. В кухне говорят, что мама не доживет до Пасхи, а что делается в маминой комнате, — нельзя узнать… Очень тихо там. Тикают часики, иногда кто-то ходит на цыпочках, брякнет пузырьком, иногда точно кто-то вздохнет. Не слыхать маминого голоса, а тетя говорит шепотом… Хоть бы услыхать мамин голос!.. Милая мамочка! Как он соскучился по милой мамочке!
— Бог ее наказывает… за детей-то!.. Старший-то изверг был, да и этот тоже: маленький, а чисто разбойник! Ванька-то! Народила идолов…
— Ты меня не смеешь Ванькой называть!
— А ты что тут, у дверей болтаешься? Подслушиваешь?
Ваня отходил от двери и тихо брел по темному коридорчику к маминой комнате. Что это? Мама стонет? Да!.. Ваня прижимался щекой к закрытой двери и слушал, как стонет мама. И каждый стон ее отзывался у него в сердце, прыгали с ресницы слезинки, и он плаксиво шептал:
— Мамочка, не стони! Мамочка, не стони!
Однажды тетя отворила дверь и ушибла Ваню.
— Ах, Ваня! Зачем ты…
— Мамочка! Милая моя мамочка! Я хочу к тебе!
— Иди, мой милый!.. — чуть слышно ответила мама. Тетя взяла Ваню за руку, и они вошли. Какая стала мама! Худенькая… Непохожа стала на маму… Ваня целовал маму, а сам испуганными глазами смотрел на ее лицо, на белые потрескавшиеся губы, на вострый нос и прилипшие к вискам пряди седых волос… Руки с длинными-длинными пальцами лежали на груди, поверх одеяла, а глаза, большие и темные, ввалились и смотрят, словно чужие, не мамочкины глаза… Мама улыбнулась и закрыла глаза, а слезинки покатились у ней, одна за другой… Одна слезинка долго держалась на седом волоске и потом пропала…
— Тебе больно?
Мама чуть-чуть кивнула головой…
— Ты на Пасху выздоровеешь?
Опять мама шевельнула головой и опять улыбнулась, не раскрывая крепко сомкнутых глаз.
— Хоть бы скорее Пасха!.. Тебе нельзя, мамочка, говорить?
— Нельзя, Ваня! — прошептала мама и раскрыла глаза. И в этих глазах было что-то страшное, испугавшее Ваню… Мама смотрела на него очень пристально и не было в глазах у ней ласки и доброты, к которым привык Ваня…
— Алеша умер. Нет Алеши… — прошептала мама, и большие страшные глаза снова сомкнулись…
Ваня сполз с кровати и стоял молча, с опущенной головой…
— Ваня! — тихо шепнула тетя и потрогала его за плечо.
Ваня поднял глаза на тетю. Та кивнула на дверь, и Ваня понял: тихо, на цыпочках вышел он из комнаты и так же тихо, на цыпочках, дошел до детской. Значит, на дворе говорили правду, что Алеша никогда не приедет… Алеша никогда не приедет… Никогда!.. И на Пасху не приедет… Ваня робко поднял глаза на Иисуса Христа и сейчас же опустил их… В первый раз Ваня не поделился с Иисусом Христом своими мыслями об Алеше… Он стоял у стены и обрывал клочки обоев, бросал их на пол и угрюмо смотрел в стену. Потом еще раз поднял взор на Иисуса Христа и, опустив голову, прошептал:
— И не буду Тебя любить…
Так вышла первая размолвка с Иисусом Христом. В этот день Ваня не хотел с ним разговаривать и не смотрел на Божий глазок. Но он все время его чувствовал… Там, вверху, горела лампадка, блестела золотая риза иконы и доброе лицо Иисуса Христа смотрело оттуда на Ваню, а рука — благословляла его… Все было по-прежнему, но что-то случилось непонятное и неожиданное, чего не могло бы случиться, если бы там, вверху не захотел кто-то… Ваня не желал туда смотреть и упорно избегал весь передний угол. И когда лег спать, то переложил подушку на другой конец постели.
— Что ты, Ваня? Зачем это? — спросила тетя.
— Там свет — в глаза… спать мешает…
Засунув под подушку руку, Ваня нащупал Алешин портрет и крепко зажал его… Думал про Алешу и вспоминал, какой он был. И никак не мог вспомнить: вставала в памяти та ночь, когда увезли Алешу из дому, и Алеша все время рисовался стоящим у стола, спиной к Ване, и только видно было как две пряди волос, отделившись. покачивались около его головы, а он поправлял их рукою… Потом вспомнилось, как Алеша поцеловал его и как Алешина слеза упала на Ваню и защекотала ему около уха, и как, когда Ваня раскрыл глаза и посмотрел, в дверях комнаты промелькнула опять только спина Алеши… Какой был Алеша? Ваня вынимал из-под подушки карточку и долго рассматривал ее. Непохож Алеша! Тут гимназист, гладко остриженный и веселый, а Алеша был студент невеселый, худой, и волосы у него были большие. Ну, все равно: все-таки это Алеша! Ваня целовал карточку и снова засовывал ее под подушку:
— Спи! В раю увидимся!
И Ваня думал о том, как устроен рай… Ад он отлично представлял себе, а вот рай все как-то не выходил в его воображении. Вставали в голове раскрашенные картинки тропических лесов из «Майн Рида», из «Робинзона Крузе», из разных сказок, а рай не выходил… Нет, в раю не так! Вспоминалось синее небо, длинная дорожка белых, как ватка, облачков, позолоченных по краешкам… Может быть, там, в раю, такая же синяя земля и белые дорожки, как весной на небе?.. А какие деревья?.. Цветы?.. Травка?..
Храпит кухарка… Мешает думать! Уж наверно, она не попадет в рай… Такая злая баба, ругается, врет все… Разве можно таких в рай?.. Там все добрые, ласковые такие и умные. Дураков туда не пустят… Вот Алеша — там!.. Это уж наверное! Алеша был добрый и очень умный! Очень умный! Все знал Алеша, чего не спросишь… Пожалуй, Алеша умнее мамы даже. В другой раз спросишь маму, как делают стекло или как книгу делают или что-нибудь другое, а мама посылает к Алеше… Конечно, Алеша все знает… И мама умная, а все-таки…
— Спи, Алеша! В раю увидимся…
Однажды Ваня увидал во сне рай. Утром, проснувшись, он старался припомнить, как устроен рай, но не мог… Осталось смутное воспоминание о чем-то светлом, радостном, голубом и зеленом, золотистом, розовом; кажется, играла там какая-то необыкновенная музыка, а может быть не играла, а только теперь кажется, что играла… Забыл, не припомнишь весь этот сон, этот удивительный сон, от которого и теперь так хорошо-хорошо и немного грустно… Отчего грустно? Ах да, вспомнил! Ваня видел в раю издали Алешу, звал его, но Алеша был далеко, не слыхал и не обернулся… Так Ваня и не видал Алешиного лица, а видел опять только Алешину спину… Алеша и еще кто… с ним рядом? Вспомнил! Рядом шел Иисус Христос и разговаривал с Алешей, как на картинке в «Законе Божием». Значит, Иисус Христос любит Алешу…
Ваня мельком взглянул на Божий глазок и прошептал:
— Милый Иисус Христос!.. Я так и знал!..
VII
— Вставай! Померла мать-то!..
— Не ври!
— Поди погляди: в зале на столе лежит…
Кухарка ушла. Ваня лежал и боялся шевельнуться. Из-под одеяла была видна только одна голова Вани. Он неподвижно смотрел в потолок и прислушивался. Опять стучали двери, ходили по комнатам, говорили незнакомые голоса. Опять была в комнатах суматоха, как в ту ночь, когда увезли Алешу… Несколько раз Ваня вздрагивал от звонков в передней; звонки эти, после продолжительной подчеркнутой тишины в комнатах, теперь казались особенно громкими и странными, полными тревоги и зловещего предзнаменования… А мама?.. Почему мешают спать маме, а тетя позволяет это? Кто это шагает? Ваня закрылся с головой и затаил дыхание. Пусть лучше ничего не говорят ему про маму! Не надо ничего говорить про маму!
Кто-то идет, ближе, ближе, — и все страшнее делается Ване. Вот кто-то трогает одеяло… Ваня с ужасом раскрыл глаза: стояла тетя с красными опухшими глазами…
— Вставай! Надо одеваться…
— А мама?
— Мама…
— Она… мама… живая?..
— Умерла мама…
Ваня перевернулся вверх спиной и спрятал голову в мягкой подушке… Тетя ласково гладила его по спине, а он не шевелился…
— Теперь маме хорошо: она перестала страдать…
Ваня не шевелился.
— Теперь она заснула, и ей не больно… Теперь хорошо ей…
Ваня не шевелился…
— Давай одеваться… Пойдем к маме… Поцелуешь маму… Хорошо?
Тетя осторожно подложила руки под Ваню и хотела приподнять и посадить его на постели. Ваня крепко держался обеими руками за подушку и отбивался ногами… Тетя вздохнула и присела на стул около кроватки… Кто-то ходил в зале и потом вдруг послышалось монотонное чтение, как в церкви…
— Теперь маме очень хорошо… Она уйдет к Богу и увидит там Алешу…
— А я? — глухо спросил Ваня…
— Будь умным, добрым мальчиком, и тогда…
И вдруг Ваня бросил подушку и сел. Утирая кулаком слезы, он посмотрел на тетю и шепотом сказал:
— А она меня не поцеловала на прощанье. А когда еще мы на том свете увидимся!.. Вот она какая!..
На кресле лежала новая курточка и новые штанишки, и все это было черное…
— И ты в черном вся, и я в черном… Точно старики какие… — говорил Ваня около умывальника.
Потом тетя помогала Ване одеваться, а он не давался:
— Сам я!.. А она… мама… где?
— В зале…
Ваня торопился. Надо поскорее к маме. Она хоть и умерла, а наверно ждет, чтобы, Ваня пришел поздороваться… Сперва Ване хотелось плакать, а теперь он сделался спокойным и тихим… Забыл почистить зубы! Надо хорошенько, щеткой и порошком. Мама любит, чтобы зубы блестели… И чтобы в ушах было чисто!.. Долго причесывался с макушки на лоб и гладил волосы рукой, муслил и гладил: вихор торчит, не слушается…
— Выпей сперва чаю с молоком!
— Нет! Сначала к маме!..
Чистенький, свеженький, в новой курточке, с приглаженной головкой, тихий такой и серьезный, Ваня несмело вошел в зал. Мама на столе. Около головы ее горят свечи с золотом в высоких подсвечниках. Руки сложены на груди. Монашенка стоит за высоким столиком и читает что-то маме… Тетя осталась позади, а Ваня приблизился к маме.
— Милая мамочка… — прошептал он, приподнимаясь на цыпочки.
— С добрым утром!
Не достанешь маминого лица. Ваня оглянулся на тетю. Та подошла, приподняла его, и он поцеловал маму в лобик… Холодный лобик… Глазки у мамы не совсем закрыты: чуть-чуть видны они под опущенными ресницами… Словно мама шалит: закрыла глаза, а сама потихоньку подсматривает…
Ваня обошел кругом мамы. Постоял на ногах. И личико у него было серьезное-серьезное, как у большого…
— Ну, пойдем пить чай! — тихо сказал он, подходя на цыпочках к тете.
— Я приду опять! — сказал он, обернувшись к маме, и кивнул головой.
Пил он чай с булкой и с молоком, — и чай был такой же вкусный, как и всегда. Думал о маме, и смерть мамы не казалась ему теперь страшной, не пугала его. Лежит мама в зале, будто спит… Вот сейчас он допьет сладкий чай и опять пойдет к ней… Раньше она стонала, а теперь ей не больно, теперь ей все равно…
И пока мама лежала в зале, сперва прямо на столе, а потом в серебряном гробу, — Ваня был спокоен. Мама тут… Ночью он прислушивался к монотонному чтению монашенки и думал, что маме не страшно лежать в зале, потому что там она не одна… Пусть спит, а утром он опять придет к ней… От мамы его мысль переходила на Алешу: скоро они увидятся там, в раю… Им не будет скучно… Алеша обрадуется маме, очень обрадуется. В раю хорошо, очень хорошо, но лучше, если там быть вместе с мамой…
Мама верно хотела поскорее умереть, потому что один раз она сказала:
— Не надо доктора… Лучше скорее умереть…
Ваня слышал это, когда в первый раз тетя посылала за доктором.
Если бы Алеша был дома, — мама не захворала бы и ей не хотелось бы поскорее умереть… Конечно, она хотела… Она часто плакала об Алеше. Она очень соскучилась о нем…
Мама увидит там Алешу, а он не увидит больше ни мамы, ни Алеши… Только в раю еще!.. А когда это будет? Не ско-ро…
И опять мысль наталкивала Ваню на тех, которые увезли Алешу… Все из-за них! Пришли, увезли Алешу, и он умер… Расстроили бедную мамочку, и она тоже захворала и умерла…
— Дай Бог вам самим умереть! — шептал Ваня, и опять в его маленьких глазах сверкала большая злоба…
«Ах вы!.. Проклятые!.. Вот я вырасту большой, тогда… — думал Ваня, стоя около мамочки, и мысленно утешал ее: — Не плачь! В раю увидимся…»
VIII
По вечерам, когда Ваня приходил перед сном прощаться с мамочкой и всматривался в ее лицо, ему казалось, что мама — живая; нагоревшие свечи, с шевелящимися языками желтого пламени, бросали на лицо покойной вздрагивающие тени, и от этого казалось, что мамочка шевелит губами и собирается плакать…
— Спокойной ночи, мамочка!.. Завтра опять приду…
— А ты помолись! — наклоняясь к хмурому личику Вани, шептала тетя Саша. Ваня не поднимая головы, часто-часто крестился и неслышно шептал что-то губами. О чем он молился?..
Утром в день похорон, когда Ваня пришел, по обыкновению, поздороваться с мамой, — у ней в ногах лежал большой венок, очень красивый венок из пальмовых веток, перевитых красной лентой. Может быть, это принес ангел с неба, которого прислал Иисус Христос?
— Это кто — маме?.. Не ты?..
— Что, голубчик?
— А венок?.. Кто это положил?
— Студенты. Алешины товарищи…
— Они разве любят нашу мамочку?
— Любят.
— Студенты?..
В это утро на улице, у ворот, стоял катафалк, черный с серебряными крестами и кисточками, и лошади тоже черные, как игрушечные: торчат уши! И извозчики — черные… И было очень много полицейских. Что им надо? Опять они пришли!.. Один важный, с черными усами, вошел в комнаты и долго спорил с тетей Сашей. Сперва они бранились потихоньку, а потом тетя подошла и стала снимать с маминого венка красную ленту. Сама плачет, а сама снимает…
— Не надо, тетя, снимать!.. Некрасиво будет!..
— Не велят, голубчик…
— Какое им дело? Не надо!
— Нельзя, голубчик…
Ваня понял, что это не велит этот, с черными усами… «Проклятый», — шептал Ваня, и ему хотелось сделать этому, с черными усами, очень больно…
— Погоди же! Иисус Христос тебе покажет, как обижать маму!..
В церкви Ваня стоял все время с угрюмым серьезным лицом и не плакал. Когда пришло время, — поцеловал маму три раза в лобик и что-то шепнул ей незаметно для других. Только когда покрыли гроб с мамой крышкой и стали забивать гвоздями, Ваня заплакал и закричал:
— Мама! Зачем ты умерла?
Тяжело прошла первая ночь без мамочки. Не приходил к Ване сон. Все казалось, что в зале читает монашенка или что мама подходит к постельке, чтобы поцеловать Ваню и подоткнуть ему хорошенько одеяло под ноги. Задремлет и вдруг раскроет глаза. И сразу вспомнит, что мамочки в зале нет и не пойдет он завтра утром к ней поздороваться… И как это вспомнит, ткнется лицом в подушку и заплачет!
— Мамочка! Зачем ты умерла?!
А из угла, сверху, по-прежнему смотрит «Божий глазок»… Ваня поднимается на локте, поворачивает голову на огонек и, глотая слезы, потихоньку упрекает:
— Вот и не любишь меня! Ай-ай! Какой Ты!..
Быстро летит время, — черная птица, человеческой жизни. Летит, не останавливаясь ни днем, ни ночью, и уносит человека с собою к темному горизонту, где клубятся печальные облака, без красок, без манящей загадочной глубины, темные, скучные, страшные облака, вместе с которыми выползает черная ночь небытия…
Унесла черная птица отца, унесла мать, унесла Алешу…
В пятнадцать лет вся жизнь кажется впереди и незаметно, с какой быстротой летит черная птица нашей жизни. В пятнадцать лет не хочется оборачиваться и смотреть, что осталось позади…
Почему же ты, мальчик, такой угрюмый, такой задумчивый и так редко смеешься?.. Надо быть веселым, жизнерадостным и доверчиво открыть ясные глаза навстречу жизни… Надо с улыбкой на розовом лице стоять на пороге жизни… Она ведь так прекрасна!..
Все пройдет, позабудется, но эти несколько дней прожитой жизни — никогда. Никогда! Вплоть до самой смерти, все равно — далеко она, смерть, или близко… Чья-то железная рука записала эти дни незалечимыми ранами в памяти и в сердце.
Прошло десять лет, целых десять лет… Но не закрылись раны сердца. Не закрылись! Часто, сидя за книжкой позднею ночью, весь углубленный в чужую жизнь придуманных поэтом людей, Ваня вдруг отрывается от чтения. Словно кто-то Невидимый трогает ему сердце и просит о чем-то вспомнить… Медленный бой старинных угрюмых часов, лампадка, теплящаяся в углу перед образом, осторожные шаги и шепот в другой комнате, чтение вслух за стеной, сонный детский лепет, — может быть, это вы воплощаетесь в Невидимого который толкает в сердце и без слов говорит: «Вспомни!» И рождается вдруг тревога в душе и исчезает все, что создал в ней поэт-волшебник… Исчезает красивый мираж и вместо него встают эти несколько дней собственной жизни… С такими жестокими подробностями!.. Словно все это было не десять лет, а только десять дней тому назад… Почему бой угрюмых часов приносит с собой гроб, горящие свечи, черный катафалк с серебряными кисточками? Почему шепот и осторожные шаги в соседней комнате заставляют испуганно вздрагивать и наполняют душу ощущением непоправимого несчастия? Почему сонный детский лепет воскрешает синюю комнату, оловянных солдатиков, кроватку с решеткой, красный огонек и кроткий лик Спасителя с благословляющей рукою?..
Стоит только закрыть глаза, и кажется, что живешь все в той же квартире с темным коридорчиком, где есть дверь с изломанной ручкой, слышишь стон матери, видишь белую руку ее с длинными, тонкими, ослабевшими пальцами, видишь Алешину спину и как он откидывает рукою пряди упавших с головы волос…
И мучительно заноют раны в сердце, нанесенные чьей-то железной рукой, и две слезы, тяжело упадут на раскрытую книгу, которая только сейчас еще заставляла смеяться от восторга и радости брошенных в душу душой другого человека…
Порывисто вскакивает Ваня с места, встряхивает головой и долго ходит взад и вперед по маленькой комнате. Ходит и отдается мукам воспоминаний о маме и об Алеше и все сильнее растравляет кровоточащие раны сердца…
Со стены смотрят на Ваню два портрета в черных рамах, и когда он поднимает к ним голову, то кажется, что и они пристально и пытливо смотрят из черных рам прямо ему в глаза… Словно они догадываются, о чем он думает, этот угрюмый мальчик, и словно давно уже знают, что должно случиться впереди…
— Милые мои, — шепчет Ваня, и в его шепоте столько нежности и одинокой тоски, что портреты оживают: кажется, что и у них в глазах слабо мерцают краткие ответные огни…
Оживают портреты!..
И в полутьме, кажется, что доброе лицо Алеши делаемся строгим, почти суровым, а лицо матери отражает всю глубину пережитой скорби…
Тихо льются горячие слезы, а он все смотрит, смотрит на молчаливые портреты, словно хочет разгадать тайну их вечного молчания…