Евгений Чириков «Плен страстей человеческих»

Монастырское сказание

I

Некогда три инока, — старый, зрелый и юный, — смиренно вошли в келью игумена о. Варсонофия, пали пред ним на колени и со слезами стали просить:

— Отпусти нас, грешных!

Игумен благословил плачущих, поднял их с земли и спросил:

— Не думаете ли братие, убежать от самих себя?

И ответили три инока:

— Хотим бежать от святого места, ибо оскорбляем его своими блудными помыслами.

О. Варсонофий кротко посмотрел на седобородого Гавриила, вздохнул и покачал головою:

— Брат Гавриил! У тебя — седая брада!

Тогда, опустив долу очи, сказал Гавриил:

— Прости, отче Варсонофий, немощь плоти моей! Вот уже брада моя засребрилась сединою, а враг человеческий не хочет оставить меня…

— Терпи! Если кто положит в сосуд скорпиона и закроет сосуд, то со временем гад издыхает!

— Не врачует моего греха терпение, а только питает его…

— В чем грех твой?

— Ежегодно, в день монастырского праздника, когда к нам на остров приплывают с мирского брега богомольцы, я нахожу среди них одну, лицом, поступью или речью подобную другой женщине, которую я знал в миру близко, — и тогда я забываю, что сединою покрылась брада моя, и перестаю думать о Боге, а токмо о той женщине… И не могу молиться, отче!..

— О какой ты женщине говоришь?

— Когда я был молод, та женщина была в миру моей женою…

— Теперь она — старуха с высохшей плотию на костях?

— Та женщина, отче, уже много лет пребывает в земле…

— Не тлен ли и прах возмущает дух твой?

— Из пепла и праха восстает та женщина живою и не оставляет меня в сновидениях, являясь в той красоте, в которой я познал ее в мире… Научи и помоги, отче, грешному старцу!..

— Жил некогда инок и был, как и ты, брат, влеком блудом к мерзким помыслам; сей инок ушел в пустыню и двадцать дней не вкушал пищи. Днем он втаскивал тяжелые камни с брега на гору, а ночью, когда он молился, Диавол сталкивал те камни снова на брег. И каждый день, когда инок, истомленный трудом, садился отдохнуть, — пред ним являлась нечистая сила в образе нагой женщины дивной красоты и звала его под сень кущи к хладному ручью омыться и предаться греху сладкому. Не соблазнился инок в течение десяти дней. И в последующие десять дней Диавол уже не трогал воздвигнутых на гору камней, а блудница не появлялась… Наконец, на первый день третьей седмицы, инок услышал смрад, поднял главу и видит безобразного вида эфиоплянку, испускающую нестерпимый смрад. Смрад сей был столь тяжел для дыхания, что инок восстал и в омерзении стал плевать на эфиоплянку. И сказал Диавол устами смрадной женщины: «Прекрасною являюсь я в сердцах человеческих, но за твой подвиг и молитву Господь открыл тебе смрад мой!»

Выслушав сию повесть, Гавриил тихо заплакал, а о. Варсонофий ласково сказал ему:

— Так поступи и ты! Иди в скит и трудом, постом и молитвою заслужишь прощение Господа, и Он откроет тебе смрад греха твоего… И уснешь ты плотию, яко мертв… Аминь.

Тогда приблизился второй инок, брат Пафнутий. Он был не стар и не молод, телом был крепок, но некрасив собою, глаза же его сверкали под строгими бровями, как два каменных угля на солнце, и были наполнены беспокойством.

— Отчего ты, брат, прячешь глаза свои?

— Стыдно, отче…

— Стыдись Господа более, чем людей!..

— Погибаю в страстях, отче! Будь милосерд — оживотвори меня, окаянного!

И замолчал брат Пафнутий, прикрыв руками лицо свое.

— Кайся, брат!

— Пять лет, отче, я прожил в послушании, десять лет в пострижении и в гордости своей возомнил себя столь чистым, что помышлял вскорости приять схиму, дабы погребсти изнуренную плоть свою для мира сего, отдав ее вместе с душою Господу моему.

— Разбойник был на кресте, и за одно слово оправдался, Иуда был сопричислен к апостолам, и в одну ночь погубил весь подвиг свой.

— Истинно так, отче! Уснувшей почитал я плоть свою, но вот она проснулась и погубила весь долгий подвиг мой. Однажды, проходя в храме среди молящихся мирских людей, я случайно коснулся чьей-то руки и весь содрогнулся от возмущения духа. И когда я подъял очи, то узрел прекрасную лицом женщину в монашеском одеянии. И с того времени возмутился дух мой: не оставляет меня образ сей женщины в монашеском одеянии. Черная тень ее ходит за мною по лесу, работает на огороде вместе со мною, стоит у креста на Святом Ключе, когда я в сумерках иду туда освежить лицо студеной водою, в храме за вечерней молитвою является мне среди кадильного дыма и горящего воска… А вот уже три ночи стоит она за дверью моей кельи и тихо зовет меня куда-то, нарекая забытым мирским именем… Благослови, отче, уйти в мир… Ибо недостоин я носить черную одежду смирения и препоясываться поясом мужества…

— Зачем же ты, брат, говорил и коснулся женщины? Разве ты не знаешь, что чрез женщину Диавол воюет даже на святых?! Остерегайтесь касаться женщины, даже одежды ее, ибо чрез женщину Диавол сделал нас смертными.

— Что же мне, грешному, делать, отче?..

— Иди в скит, и да поможет тебе Господь уразуметь, что послушница, которую ты узрел в храме, не женщина, а сестра твоя!.. Аминь.

— А ты, юный брат Михаил, что имеешь сказать мне? — спросил игумен третьего инока, в смущении стоявшего у порога кельи.

— Боюсь гнева твоего! — тихо ответствовал брат Михаил, не поднимая кудрявой головы своей на старца.

— Разве мой гнев страшнее гнева Господа Бога?..

— Не единожды я был, отче, у дверей твоих, но всегда возвращался вспять, одержимый стыдом своей гнусности и страхом пред твоими очами…

— Поплачь греху твоему и, омыв душу слезами, покайся, брат!..

И поплакав, брат Михаил сказал:

— Преследует меня враг человеческий образом женской плоти… Однажды в жизни увидал я обнаженные ноги женщины, и с тех пор блуд владеет душою моей.

— Где же ты, брат, узрел мерзость сию?..

— Выйдя из лесу на крутой южный брег нашего острова, я узрел двух юных летами женщин из числа приплывших к нам с мирского брега; стоя внизу под скалами, они, приподняв одежды до колен, омывали ноги свои морской волною и смеялись. Лиц этих женщин я не видал, но нагие ноги их встают предо мною, сверкая диавольской белизной, смех их звучит в ушах моих, и от сего весь я напояюсь блудным помышлением… И теперь — и днем, и ночию — Диавол влечет меня туда, к южному брегу острова, где я узрел нагие ноги женщины и услыхал смех греха…

— Замолчи! — строго сказал игумен, осенив себя крестным знамением, и, помедлив, приказал:

— Иди в мир, ибо только грехом покаешься и чрез грех вернешься в дом свой!

И когда игумен разрешил юному Михаилу оставить Святой остров, великою жалостию наполнилось сердце его к месту, где он со дней отрочества жил в послушании и где научился любить Господа Бога…

— О чем же, неразумный, плачешь? Получил ты ныне по слову и желанию своему: иди в мир и согреши!

— В неразумии было слово мое, отче!.. Не гони меня от греха к греху, ибо теперь я узрел, как тяжело потерять подвиг и девство.

— Не гордись своим девством, ибо грех родился прежде тебя!

— Прости мне, отче, гнусность мою, ибо не разумею, что говорю!..

И так горестно плакал юный Михаил, что смягчилось сердце строгого старца.

— Как огнь закаляет железо, так и искушение закаляет душу нашу… — ласково сказал о. Варсонофий, коснувшись рукою кудрявой головы плачущего инока. — Встань и отри слезы.

— Не гони, отче, от греха к греху!..

— Ты силен телом и краснощек… Сказано же: цветет тело, — истощается душа, истощается душа, — цветет тело… Тело — враг твой… А посему непрестанно сражайся с телом твоим, изнуряй его, пока не опадут щеки твои и не скроется краска с лица твоего!

Затем, обратившись ко всем трем инокам, сказал игумен:

— Однажды ученик аввы Сисоя спросил учителя: не переселиться ли нам подальше от мира? И сказал ему авва: пойдем туда, где нет женщин. Где же нет женщин, кроме пустыни? — спросил ученик. Итак, веди меня в пустыню! — ответствовал авва Сисой… Так и я скажу вам, братие: идите в скит, землю которого никогда не попирала нога женщины, и блюдите, дабы никогда и впредь не коснулась вашего убежища нога ее!..

И помолившись и прияв благословение от игумена, три инока, — старый, зрелый и юный, — вышли из кельи его с великою надеждою и просветленным помыслом, объятые единым желанием — умертвить плоть свою…

II

Если выйдешь на северный брег Святого острова и устремишь взор свой в морскую даль, то в ясный день в летнюю пору узришь подобие синего дракона, подъявшего над водяными безднами главу и спину свою.

То остров, именуемый Змиевым…

По древнему преданию монастыря, Диавол в образе Змия с огненною пастью плыл по морю к берегам Святого острова, желая поглотить жившего здесь в молчании отшельника, положившего основу красующемуся ныне златыми главами и белыми башнями монастырю… Не будучи в силах соблазнить отшельника образом мирских приманок: ни златом, ни царством, ни вином и ни женщиною, Диавол приял образ Змия, испытанный им уже с первыми людями в раю, и поплыл с яростию к брегам Святого острова. Но волею всемилостивого Господа не успел в своем намерении, ибо по молитве отшельника был обращен в камень недвижимый, сохранивший прежний образ свой нам в поучение…

Ныне бока дракона являют собою склоны гранитных гор, сползающих к морю; покрытые зеленым мхом и плесенью, серые и красные камни сих гор подобны змеиной коже; спина дракона, подобно густой щетине, поросла вековым сосновым лесом; а там, где некогда была глава дракона, — ныне возвышается скала чудесной формы, и в сей скале есть пещера, подобная разверстой пасти чудовища; по краям пещеры высятся полукружием недоступные по своей величине и тяжести силам человеческим камни, размещенные в великом порядке наподобие зубов тельца…

Дик и страшен этот остров своим подобием и преданиями старины. Около скалистых брегов его всегда мятутся бездны, и плывущие на кораблях люди, завидя его, осеняют себя крестом и крепко держат кормило и паруса, дабы подальше обойти место сие.

Но что может устрашить человека, предающего и дух и тело в руки Божии?..

— Если Господь обратил страшного дракона в камень, то на сем камени омертвеют страсти наши, и потухнет, яко огнь в пасти дракона, блудная похоть наша! — сказал старый Гавриил двум братиям своим и показал рукою в даль морскую, где возлежало окаменевшее чудовище.

— Не сам ли Господь невидимо указует нам место сие? — ответил брат Пафнутий.

— Слава Тебе, указующему нам, грешными, путь ко спасению! — с радостным трепетом воскликнул юный Михаил. И упав на колени, три инока молились, прося Божией помощи на грядущий подвиг: попереть крестом главу Змия…

Три дня и три нощи не принимала братия монастыря пищи и усердно молилась о ниспослании трем убегающим от греха братиям своим помощи на свершение подвига и об утишении морских хлябей, дабы благополучно добрались они до избранного убежища. На четвертый день стихло море, и в ясной лазури его всплыл синий хребет дракона… Тогда оснастили большую ладью, нагрузили ее хлебом, огнем и водою пресною, топорами, лопатами, одеждою, обувью и утварью, — всем, что нужно, дабы в скудности прожить остаток лета и грядущую зиму трем людям Божиим на безлюдном острове, — и, помолясь и простясь с отплывающими, яко с погребаемыми, — последним целованием, подъяли тяжелые паруса… Надулись белые паруса и понесли ладью в синее море при братском пении псалмов на брегу и при звоне колоколов на златоглавых монастырских колокольнях… Долго не расходилась братия, провожала взором умиления уплывших подвижников… Уже скрылась в волнах ладья, и парус сделался подобным белой чайке, а они все стояли на брегу в угрюмом молчании. Но вот ударил колокол к вечернему бдению, — и черными тенями поползла братия в храм, чтобы схоронить там свою скорбь и свою радость…

Поздно вечером, когда братия после обычной общей трапезы, расходилась по кельям, с тревожной печалию смотрели иноки на маленькие окна трех опустевших келий и все думали о смертном грехе, изгнавшем оттуда Христовых узников… А юный летами инок Илларион, близкий по душе заблудшему Михаилу, узрел в окне брата Гавриила женщину с красивым лицом, преисполненным великой скорби; женщина та кормила обнаженной грудью ребенка, и слезы, как градины, спадали с ресниц ее; в окне брата Пафнутия узрел женщину в монашеском одеянии; женщина та, припав к окну, как бы ждала кого-то, устремив опечаленный взор свой в сторону моря; в окне же брата Михаила узрел мерзости женских прелестей, после чего, закрыв лицо руками, бежал прочь и всю ночь плакал, и смеялся в кельи своей.

Уже спрятало солнце огненное лицо свое в морских безднах и окрасились они багряницею, когда ладья, бросив паруса, искала пристани у скалистых брегов Змиева острова.

Уснуло море в далях своих, повитое синим и розовым туманом, а здесь непрестанно рокотала, подобная живой горе, волна, с яростью скакала на остроребрые камни и, разбиваясь о них, розовым дождем взметывалась к высям небесным. Ладья то опускалась в бездну с черною хлябию, то поднималась на водяную гору, зеленую, с косматою гривою, и не слушалась более кормила, носясь, подобно ореховой скорлупе, по волнам… А ночь уже выползала из морской бездны и быстро падала на водяную пустыню, ведя с собою черные тучи с севера… Змиев остров не принимал плавающих, все более облекаясь в подобие оживающего дракона… Около главы его кипело море; волна, вбегая в надводную пещеру, глухо шумела там, и с неистовством выбегала обратно, и от сего казалось взорам, что чудовище изрыгает воду и шипит, яко великая змия, раскрывающая пасть свою… Повеянный туманом лес на вершинах казался шевелящейся на хребте дракона щетиною, а узкий скалистый мыс, коим спадал остров с Южной стороны к морю, заливаемый водою и вновь открывающийся, приял подобие хвоста, играющего с морскою волною.

Изнемогли иноки, тщетно отыскивая тихую пристань у неприступных брегов и напрягая силы свои на борьбу с ветром и волною. И когда ночь закрыла последние цветы вечерней зари, они упали духом… Великим страхом наполнил Диавол души их и, хотя уста их рекли: «Примем смерть с радостию, ибо она последняя пристань в путях жизни», но сердца загорелись великою жаждою земной жизни, ибо с трудом пресыщается ею душа человеческая… И сердце каждого из них говорило иное, чем уста: «Люблю землю, мать мою, ибо из земли родился и в землю отыйду!»

И видя, что Господь не внемлет мольбам погибающих, они неистовым воплем стали призывать мирскую помощь…

И возрадовался сему Диавол. Из пучины морской всплыла женоподобная рыба: глава ее и власы и груди — человеческие, а от чрева покрыта чешуей и власами, и гибкий хвост рыбий с силою бьет по волне… Зеленые глаза у нее и груди торчащие, исполненные похоти, власы же на главе повиты водяными лилиями… Взметнув хвостом, подплыла она к ладье и ухватилась руками белыми за кормило… И так, управляя хвостом своим повела ладью круг острова, сама же пела непристойные песни о телесных радостях и играла, плеская в поверженных в изумление и ужас иноков, морской водою и белой пеною… И, слушая те песни, иноки вверглись в крепкий сон… А когда воссиял новый день и иноки очнулись и раскрыли очи, — ладья их стояла у брега в тихом заливе меж двух гор. Солнце уже выплыло из морской пучины, золотило желтые лапы старых сосен, играло с морской волною и ласкало изнуренную плоть иноков… Смутно было на душе их. Каждый имел в помысле непристойное воспоминание о женоподобной рыбе, но молчал, ибо думал, не в сновидении ли, укаченный морскою волною, зрел сию мерзость?.. И никто из них не уразумел сего знамения и не понял, что когда человек бежит от греха, грех бежит по следу его…

— Братие! Возблагодарим Господа, пронесшего нас над морскою пучиною и, яко Иону из чрева китова, бросившего на брег в тихую пристань! — сказал Гавриил.

И, обратившись в сторону монастыря, иноки, упав ниц, стали горячо молиться… А когда окончили молитву, подкрепили плоть свою скудной пищею и пошли искать место для поселения… И исчез яко дым, всякий страх в душе иноков пред местом сим, и оно показалось им зело прекрасным. От века сохранилось оно от рук человека и власти его, ибо не было приметно ни жилья, ни изгороди, ни дороги, ни тропы и никаких следов силы человеческой, а токмо единой Божией. Великие камни, серые и красные, с поверхности своей обросли густым мхом и папоротниками и стояли, как храмины древние, поверженные и забытые. И дивно плетясь корнями по трещинам, возвышались меж них сосны столетние, — могучие видом, но печальные старцы, — простершие руки свои к солнцу, а иные пали от старости либо от ветров и, яко скелеты высохшие, покоились вечным сном смерти…

Шумело море и шумел лес, а душа слышала здесь токмо одно молчание, ибо шум моря и шум леса несуетны, и в шуме том великое спокойствие. Затихают в том шуме всякие помыслы человеческие, и душа его стоит токмо пред лицом одного Бога, и Бог стоит пред нею во всем своем величии и всемогуществе… В сем шуме сердце прозревает великое молчание Господа…

Видя поверженные храмины каменные, подобные граду разрушенному, сокрушались иноки в ничтожестве своем и замкнули уста свои печатью великого смирения… Как говорить человеку, когда молчит камень, недвижно лежащий веками?.. Рождается и умирает человек, а камень будет лежать до скончания века, послушный воле Творца своего. Как говорить человеку, когда шумит море от зари до зари и будет шуметь до скончания веков, человек же, как щепка на нем?.. Как говорить, когда шумит лес многие века и будет шуметь, когда человек почиет и обратится в прах и станет питать корни древес своей плотию?..

В молчании шли иноки, взбираясь по камням в вышину, и, когда достигли вершины, утомились, встали под сосною и окинули взорами безначальное и бесконечное море… И были они на острове, как путники, плывущие на корабле по воле Господа… И, прислушиваясь к молчанию в шуме морском, они восхвалили безмолвие…

— О, безмолвие, враг гордости, празднословия и бесстыдства.

— О, безмолвие, пленение всех страстей человеческих.

При сих словах песнопения с сосны с великим трепыханием жестких крыльев сорвалась большая черная птица и, нарушив молчание испуганным клохотанием, полетела в чащу леса… И были у той птицы брови над глазами, как у человека, токмо как огнь горящий…

То Диавол, подстерегавший человека, не стерпев хвалебной молитвы безмолвию, обернулся черной птицею и полетел прочь. Переглянулись иноки между собою. Черная птица покричала в отдалении, но крик ее скоро потонул в морском шуме; тогда сказал умиленный брат Гавриил:

— Воздвигнем здесь крест Господен! Ибо черный Диавол убоялся места сего!

И впервые от века застучало в лесу железо и впервые пало здесь от руки человеческой древо, преображенное в честной крест Господень…

Так было положено основание скиту, именуемому «Пленом страстей человеческих».

III

В тяжелом труде протекало первое лето уединения. Лето на севере кратко, а зима — люта: торопились срубить малую хоромину, вырыть кладезь и заготовить дров. А пока жили, как кроты, под землей и камнями, жгли костры и собирали в посудины дождь с небеси. С рассветом покидали они устланное мхом каменное ложе свое и, свершив молитвословие, становились на работу, лишь единожды прерывая ее для скудной трапезы… Упадало солнце в пучину морскую — и опускались в бессилии натруженные руки отшельников. Тогда возвращались они к логовищу своему, свершали вечернее молитвословие и садились к костру пылающему, дабы подкрепить силы на новый день и новый труд. Пред сном прощались между собою целованием, как нисходящие во гроб. Спали крепко, как мертвые, до того часа, когда багряница на небе оповещала мир о приближении солнца… И так шли дни их, один как другой, в неусыпном труде, строгом посте и молитвах… Только воскресный день они чтили отдыхом от труда телесного и проводили его в песнопениях, чтении святых отцов, библии и евангелия, в покаянии друг перед другом в грешных помыслах за седмицу, в тихой беседе о величии Бога и ничтожестве человека, а также в молчаливом созерцании восхода и захода солнечного, кои подобны сотворению и гибели всего мира видимого.

Не было пищи блудным помыслам в изнуренной плоти, и уснула похоть, как лютая медведица в сугробе снежном… Тщетно женоподобная рыба плавала вкруг острова и звонко пела непристойные песни о сладости греха с женщиною: не доходили те песни до ушей истомленных отшельников. И, пропев до полуночи, с печалию уплывала посланница Сатаны за огнями мирского корабля.

Проходило краткое лето, короче становились дни, подходила осень с дождями, ветром и туманами и все легче становилось бороться с плотскими помыслами… Остывала плоть к жизни, и тем ярче горел дух человека… И пропадали втуне все ухищрения диавольские… Посрамленный, отходил он от иноков и, вздымая в гордыне главу свою к небесам, кричал с притворным смехом, потрясая обеими руками:

— Не потому ли они стойки, что Ты всегда стоишь за спиною их?..

Но безмолвствовал в величии своем Бог.

— Неужели не прискучило Тебе льстивое славословие рабов? — кричал Диавол.

Но безмолвствовал Бог…

И рвал власы свои Диавол от злобы, кусал руки в неистовстве бессилия своего и каждую ночь, сидя на высохшей сосне над морем, плакал совой-птицею…

К осени срубили хоромину, вырыли кладезь и уложили дрова вокруг дома наподобие ограды каменной, высотою более двух аршин. Сосны столетние росли за оградою и, распростерши над кровлею долгие лапы мохнатые, скрывали тайное жилище иноков от взоров испытующих… Но чей взор мог зреть это убежище от греха, кроме дикого зверя и пугливой птицы?..

Теперь, приготовясь к зиме, иноки отдыхали от тяжкого труда телесного и большую часть дня проводили в трудах духовных, вечером же, возжегши светильник с пением псалмов вязали сети рыбацкие, или чинили одежды, или плели лапти. А Диавол блуждал около, сеял поганое семя страстей человеческих и ждал дня и часа, в который семя сие дало бы плод в сердцах отшельников…

Однажды вечером, когда братия, сокрывшись от бушующей непогоды в кельи своей, читали библию где рассказывается о хитрости Диавола, который, прияв образ Змия, склонил ко греху праматерь нашу Еву, вдруг над кровлею засмеялась сова. Малодушный Михаил, читавший книгу, оборвал слово Божие и все, затаив дух, стихли и не шевелились, уподобясь в сумерках кельи черным каменным изваяниям… Глухо, подобно отдаленному грому, шумело разъяренное море, ветер стонал в соснах над кровлею и дождь бил в окно кельи… И вдруг кто-то осторожно постучал в окно, а юный Михаил услыхал, как кто-то шепчет на ухо ему:

— Не верь, ибо внемлешь лжи!..

И когда Михаил взглянул на окно, то узрел лицо Диавола со сверкающими глазами и с рогами на главе. В ужасе отпрянул Михаил от окна и забился в угол кельи, говоря:

— Молитесь, ибо Диавол смотрит в окно к нам!..

И все, упав наземь, кричали: «С нами Бог!» А когда брат Пафнутий, оправившись от страха, перекрестился и посмотрел в окно, то увидел, как Диавол, прияв образ рогатого зверя, уходил в лес…

Вот пришла и зима с лютым морозом, снегом и вьюгами. Забросало море брега ледяными горами, а само отошло тяжелыми синими водами далеко прочь и там боролось ярыми волнами с зимою, не приемля ледяных оков ее… В белые сугробы, как в саван, облеклись земля и камни и опушились сосны кружевным плетением сверкающего на солнце инея…

В глубоких снегах потонула одинокая келья и только две тропы исходили от нее: одна ко кресту Господню, другая — к кладезю. И когда иноки жгли дрова в печи, высоким столбом восходил дым к небесам и был он утром розовый, а вечером синий…

И стала им келья темницею для зрения, слуха и всех чувств человеческих, чрез которые Диавол, как вор, входит в храмину души нашей, унося нас помыслами в мир греха… Под снегом заснули сном бесстрастия все суетные помыслы и, как огнь в нощи, светилась любовь ко Господу…

Выпадали дни, когда море уставало бороться с зимою и в усталости затихали северные ветры. Великое спокойствие и молчание воцарялось тогда на острове. Сосны в серебряных ризах стояли в торжественном созерцании, словно иереи в праздничном облачении, ожидающие часа Светлого Воскресения Господня; льды на брегу сверкали, как развалины града хрустального; сугробы снежные поднимались стенами мраморными и лестницами спускались по склонам гор во льды, нагроможденные в хаосе довременном… О, чудо! Весь видимый мир принимал образ девственной чистоты и непорочности!..

Как свинец расплавленный, дрожали в далях бездны морские и, как дым кадильный в светлом храме к куполу, возносился легкий пар к небеси, золотой и розовый под солнцем…

Любили иноки в такой кроткий и тихий вечер посидеть на вершине окаменевшего дракона и очами своими благоговейно обнимать красоту мироздания…

И вот однажды, в тихий вечер, когда снега, льды и море окрасились зарею в пурпур, сапфир и аметисты, сидели они так в молчаливом созерцании. Воздух был так чист и прозрачен, как хладная вода родника, бегущего по камению, и приблизились синие горизонты Святого острова: засверкали вдруг под солнцем храмы монастырские крестами своих колоколен, радостным сиянием, словно узрели бежавших братий своих и посылали им знак своего умиленного приветствия.

Устремились туда взоры отшельников и не могли оторваться. И так долго и столь усердно смотрели глаза, что и слух получил особливую остроту восприятия: услыхали отшельники тихое и печальное гудение далеких колоколов монастырских… Встрепенулись одинокие души их, как птицы испуганные, и наполнились сердца тоскою о далеком и прошлом… Старшие братия грустили о храмах Божиих с торжественным служением в праздничный день, с песнопением клира, со множеством лик святых, сияющих позлащенными ризами среди фимиамов и свеч горящих… А юный Михаил тосковал неведомо о чем…

Долго сидели они и слушали в молчании. Но вот Михаил испустил вздох от глубин души своей и с печалию сказал:

— Не могу слушать гудящий колокол, ибо наполняет он душу мою тревогою великою, а в чем та тревога, — не могу уразуметь…

— По храме Божием сокрушается душа наша! — вздохнувши, промолвили старшие братия.

— А где храм Господень? — спросил Михаил.

С изумлением воззрились на него братия:

— Разве не видишь кресты сияющие и не слышишь колокола гудящие?

И, подняв руку, Михаил повел ею широко вокруг и сказал:

— Посмотрите на купол небесный, на ризы белые из снега и инея! Поглядите на море и фимиам, исходящий от него к небеси! Поглядите на злато, пурпур и каменья самоцветные, коими украсилась земля к повечерию!.. Не земля ли храм Господень?..

И, закрыв лицо руками, пошел прочь юный Михаил. А когда вернулись старшие братия в келью, то нашли его рыдающим неутешно…

— О чем, брат? — спросили они Михаила, но он безмолвствовал…

Бывали дни, когда свирепела зима и великая брань шла у ней с морем. Призывала зима все силы свои: вихри неистовые, метели снежные, тучи серые и хлад режущий. И тогда пропадал мир видимый в хаосе. Выла буря, ломая сосны столетние, и стонал лес. Дымились вихрями горы снежные на земле и дымились тучи, как волны бурные, бегущие неведомо куда, — на небесах…

Иногда три дня и три нощи непрестанно шла брань между зимою и морем и была подобна брани между небесами и землею. Тогда, сокрывшись в кельи, погребенной в снегах до кровли, не выходили без крайней нужды на волю иноки и не смыкали очей своих от трепета. Днем и ночию предавались они молитве, превозмогая дремоту. За стенами неистовствовали вихри, а в кельи топилась печь, мерцал светильник, и несмолкаемо звучало слово Божие. А когда смолкало слово Божие, слышно было, как гнев Господень носился над землею и как Диавол, рыская в нощи по сугробам, выл бесприютной голодной собакою, тщетно отыскивая жилище человеческое… Страх Божий соединял тогда души иноков и, прижавшись друг к другу, сидели они в молчании, боясь взирать на оконце малое, в которое бились белые птицы снежных метелей… И вставал пред их внутренними взорами великий Судный день, и прозревали они море огненное, в безмерном волнении кипящее безднами и вскидывающее пену огненную до облаков, объятых багряным заревом адова пожарища, и слуги Господни, ангелы в черном облачении с мечами, подобными синим молниям, в суровом спокойствии ввергали в то страшное море великое множество людей, и вопияли те люди в один глас от ужаса безмерного и стенали единым воплем, и скрежетали зубами своими…

И когда кончалась буря, и уносились прочь вихри, а солнце снова показывало земле лик свой, плакали от радости иноки, на коленях благодарили Господа, поя;

— Слава долготерпению Твоему, Господи! Слава!..

И, объяв, лобызали друг друга.

IV

К концу зимы Господь ниспослал великое испытание инокам.

Однажды попросили братия Михаила сходить в лес за хворостом. Без молитвы перешагнул он порог кельи, ибо помышлял лишь о том, как бы до заката солнечного вернуться домой. Поистине, забывающий Бога — и Богом забываем бывает. А где нет Бога, там — Диавол. Заблудился Михаил в лесу и всю ночь проблуждал в лесу вдали от кельи… Диавол водил его за собою, сперва уподоблялся дыму, исходящему из трубы жилья человеческого, а когда стемнело — огню, в окне кельи мерцающему… Тревогой исполнились братья, думая: «Не зверю ли на съедение послали мы брата своего?» Выходили из кельи и громко звали пропавшего по имени… Но не отзывался Михаил. На заре братия, помолясь Господу, вышли на поиски… И вот видят они на снегу два следа: один человеческий, а рядом с ним звериный.

— Откуда сие — копыто свиное на снегу чистом? — говорили они, разглядывая след. И сказал умудренный летами Гавриил:

— Молитесь, ибо Диавол увел брата нашего!..

И с молитвою иноки двинулись по следам и скоро обрели Михаила, в изнеможении спящего на снегу, и лицо его смеялось, сам же он был безгласен. И когда разбудили его братия, он открыл очи свои и тихо сказал:

— Мягко ложе сие и сладки сны, им навеваемые!..

Но подняться не мог, ибо окоченели ноги его… И, подъяв Михаила с земли, братия принесли его в келью и положили на жаркую печь, дабы отогреть охладевшую плоть… И неведомая болезнь посетила юного Михаила: три дня он горел огнем, блуждали очи его и метались руки его, и великая жажда томила, а уста говорили о мире и соблазнах его, и словеса греховные наполняли мерзостью келью; а три дня он был здрав и не помнил, что было пред тем, а только истощенный болезнию, с лицом, подобным воску желтому, сидел у окна с опущенными руками, шептал молитву и плакал… Три дня и три нощи владел им Господь, а три дня и три нощи — Диавол… И великое смущение поселилось в кельи, схороненной в снегах и далекой от мира суетного, когда приходила очередь Диавола овладеть устами болящего…

Вот приходили эти дни, и Михаил называл брата Гавриила отцом своим, а брата Пафнутия — матерью своею и зрел около себя мирскую женщину с закрытым лицом и обнаженными ногами, которая говорила ему его же устами:

— Ты юн и весьма красив! Власы на главе твоей вьются, как хмель; глаза твои пылают неизбытым желанием и весь ты статен и приятен для женщин… Зачем спрятал жизнь свою, убежав, как волк, от людей?.. Однажды я приходила к тебе, когда ты был в монастыре… И вот опять пришла, ибо томлюсь желанием принять тебя… Пришла весна, и земля покрылась травами и мхами… И даже ваши камни в лесу подобны мягкому ложу… Пойдем в лес и свершим грех, от которого не дано убежать тебе!..

— Открой лицо твое! — просил Михаил, вонзаясь взорами в темноту, и сам опять говорил:

— Я женщина! Погляди на ноги мои! Разве не трогает тебя красота их?.. Не от них ли убежал ты на дикий камень посреди моря, а вот опять видишь их, ибо ноги ходят по земле и ищут тебя…

— С кем ты, брат Михаил, ведешь беседу?.. Перекрестись, ибо мерзостны слова твои! — говорил пробужденный Гавриил, и смолкал болящий.

А когда в кельи все утихало, Михаил снова говорил сам с собою:

— Женщина, погоди. Заснут отец и мать мои, и тогда я выйду к тебе, и мы убежим в лес и там упьемся сладостным грехом!..

И, немного помедлив, Михаил слезал с печи и, как тать в нощи подползая к братиям, слушал дыхание их, испытуя, крепко ли спят и не настало ли время выйти из кельи, чтобы соединиться с пылающею неистовым блудом женщиною с закрытым лицом и нагими ногами… Но выйти из кельи он не мог: падал на пороге ее, как мертвый…

А бесы все более овладевали болящим. И дошло уже до того, что он вступал в брань с самим Господом, ибо Диавол владел устами его:

— Зачем ты, Господи, сотворил мужа и жену, если караешь и называешь грехом любовь их плотскую?.. Если бы Ты любил сотворенного Тобою человека, Ты не смеялся бы над его слабостию. Ты посмеялся, посмеюсь и я Тебе!

И Михаил среди нощи смеялся на печи, злорадным смехом, оглашая стены кельи.

А вместе с ним и Диавол смеялся в лесу, сидя на сухой сосне, совой-птицею…

Тогда братия замыкали рот ему платком и вязали ему вервием руки и ноги. А когда наступали дни просветления, и братия напоминали Михаилу, что он говорил в прошлые три дня, — тот наполнялся ужасом пред содеянным и вопил гласом погибающего:

— Нет мне прощения! Побейте меня, братие, камением и бросьте в море!

И, неутешно рыдая, целовал он ноги братиям и ползал, как червь, по полу, пока силы не оставляли его и сон не успокаивал от терзаний…

Однажды бесновался болящий на печи и все рвался вон из кельи.

— Куда ты рвешься? — спрашивали его братия.

— К морю, ибо в нем спасение мое! Умоляю вас братие, развяжите, мне ноги!..

— Зачем тебе к морю?

— Горит сердце мое и огнь палит душу!..

— Не положить ли тебе на главу и сердце льдину морскую?

— Скорей. Ибо сгорит сердце мое и испепелится душа!

Гавриил взял посох и направился к брегу. И вот видит он на вечернем солнце сияние несказанное. Подходит ближе и дивуется: одна льдина испускает сияние, ослепляющее очи. Осенив себя крестом, идет Гавриил ко льдине и видит внутри ее образ Божией Матери со Св. Младенцем на руках; начертан тот образ на позлащенном древе и весьма невелик собою. Упав на колени пред образом, Гавриил заплакал от умиления и воскликнул, подъяв руки к небесам:

— Благодарю Тя, Господи, еже сподобил нас обрести милость Твою!

И с великим трудом принес он льдину в келью и поведал братиям о чуде Господнем… И в мгновение ока растаяла льдина и освободила Пречистую Деву Марию с Младенцем… И, запев: «Заступница усердная», подвели к иконе болящего. И пал он пред лицом Святой Девы ниц и стал корчиться в судорогах, вопия:

— Женщина! Женщина!..

И вдруг успокоился и стих. А наутро встал и более уже не подвергался беснованию…

Так обрели иноки нерукотворный образ Пречистые Девы, которому поклоняются теперь с великим благоговением все верующие…

V

Приблизилось солнце к земле и прилетели ветры с юга и с запада. День стал долог, а ночь кратка. И едва упадал лик солнечный в море и едва меркла заря вечерняя, как навстречу ей шла заря утренняя и, встречаясь друг с другом, они играли на небе зарницами, пока багряный лик светила вновь не рождался из бездн морских и не окрашивал их радостным блеском дня ликующего… Быстро тлели белые ризы зимы под солнцем и, ниспадая с вершин бурными потоками к брегам, наполняли Змиев остров шумом, подобным несмолкаемому воркованию бесчисленных голубей. Вылезали из-под сугробов камни, покрытые седыми мхами, и плакал лес от радости, стряхивая с ветвей своих тяжелые капли наземь. Звенели у брегов льдины, рушились в море, и оно уносило их, качая на волнах, в синие дали свои. На заре утренней неведомая дикая птица оглашала лес своею песнею, подобною тяжелым воздыханиям, и бормотали дикие петухи, хлопая жесткими крылами, орел же кружился над скалами и клекотал высоко в синем небе, встречая солнце. А на вечерней заре затихал лес, и всякая птица, и всякая тварь, и только ручьи, подобно малым колоколам, звенели в тишине, не утихая ни днем, ни ночью, да море, набегая на брега, тяжко дышало, подобно почившему сном Голиафу…

В великой радости встречали весну иноки, ибо праздник земного обновления для них совпал с обновлением души. Под оградою Чудотворного лика Богородицы жили они теперь в кельи, как дети около матери своей, и была чиста и спокойна жизнь их… Сокрылись все демоны, попаляемые святым ликом Заступницы, и не тревожили их более никакие плотские помыслы… Одна же забота горела в сердцах их: создать храм для Богоматери в память явленной свыше милости.

И вот опять радостным трудом наполнились дни иноков от зари до зари и опять зазвенело на острове железо топоров и сталь пил и в испуге заметались звери, гады и птицы дикие. И каждое древо они срубали, призвав благословение Божие, а с великим трудом повергши его наземь, влекли к брегу и пели хвалу Богородице. Утомясь, садились на брегу, и радостно было в их сердце, как у детей, не ведающих мирских трудов, или как у птиц, созидающих гнездо свое…

Ласково глядело на их утомление солнышко с небеси и море освежало их прохладным дыханием своим…

Уже достаточно бревен и досок наготовили они и стали рыть твердую землю заступами, чтобы положить каменную основу часовне, когда, однажды вечером, готовясь окончить труд, узрели в море подобные крыльям лебедя паруса белые, направленные к их уединению… С тревогой взирали они на паруса и готовились уже бежать в лес, к кельи своей, но зоркий глазом Гавриил остановил:

— Зрю на мачтах кресты сияющие! — сказал он.

И все уразумели, что то плывет к ним ладья монастырская, и что исполнилось слово от отца Варсонофия, который сказал им на прощание: «Как только будет возможно, весенними днями снаряжу ладью и отправлю к Змиеву острову монастырскую братию с иеромонахом проведать о вас и, если вы живы — причастить и снабдить вас запасом снеди, а если мертвы — предать вас земле с подобающими христианину почестями…»

Стояли они на брегу и не отвращали взоров от плывущей к ним радости, шептали молитвы и глядели, все еще не веря очам своим… Вырастали из моря белые паруса с надутыми ветром чревами и вот уже стала видна сама ладья: на двух мачтах ее сияют кресты позлащенные и развевает ветер флаг с изображением Господа, по водам идущего к утопающим от маловерия ученикам своим… Многие монахи и иноки стоят на бортах неподвижно, как статуи из черного мрамора и устремляют испытующие взоры на брега: с тревогой и надеждою обозревают они дикий остров, ища какого-либо знака, вещающего о пребывании на нем убежавших братий своих, но не видят ничего среди поросшего лесом камения… Но видят их иноки и уже в великой радости сердца не могут сохранить молчания: простерши руки свои к морю, они кричат:

— Христос воскресе!

Ибо еще не прошла радость на земле от Светлого Христова Воскресения.

Но не слышат их братия на ладье и стоят в неподвижном тревожном созерцании… И когда иноки в третий раз единым гласом воскликнули: «Христос воскресе!» — ответили им с ладьи радостные клики многих голосов, огласивших вечернюю тишину небес и моря:

— Воистину воскресе!..

Узрели братия друг друга, и великое смятение было видимо на ладье: потеряли неподвижность свою мраморные статуи и забегали по бортам, махая руками, как черными крылами, потом воздвиглись к небесам сверкающие ризами знамена Господни и понеслась с ладьи к брегам острова радостная песнь многих, слитых воедино голосов, воспевших торжествующе:

— Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси…

Слили и свои голоса умиленные иноки с торжественной песнию, летающей по морю, но вдруг смолкли, ибо слезы радости мешали им петь, и, упав наземь, они молились, преклонив главу к камням… И вот когда Михаил подъял снова взоры на море, показалось ему чудо прекрасное: горели златом и пурпуром вечерние небеса в несказанной красоте и величии и ангелы Божии в бледных розовых одеждах с белыми крылами и с венками из белых цветов на главах расстилали на путях плывущей ладьи разноцветные ткани тонких, как паутина, шелков и, повевая ими над бездонными глубинами морскими, повторяли ту же торжественную песнь тихосладостным пением. И носились над морем и над лесом два хора поющие: ангельский и человеческий, пока ладья не вошла в залив, подобный огромному каменному котлу, до половины наполненному черной смолою расплавленной… Упали белые крылья ладьи, и прижалась она, как ореховая скорлупа, к горе каменной. Загремели в тишине брошенные с борта сходни, и черное воинство Христово во главе с пастырем иеромонахом Алексием, с подъятыми знаменами Божьими и пением Воскресного тропаря, потянулось на горы к воздвигнутому иноками Кресту Господню… Свершив благодарственное моление, иеромонах благословил отшельников и сказал:

— Велика радость наша, ибо почитали вас найти мертвыми, а обрели живыми!.. Теперь поведайте нам о своей жизни в уединении и о том, как Господь сохранил вас от страшного места сего, от искушений диавольских и хищных зверей и гадов…

Тогда вышел вперед умудренный летами Гавриил и, осенив себя крестом, рассказал все от первого и до последнего дня… А когда кончил и сказал: «Аминь» — великое молчание воцарилось среди братии. Стояли они с опущенными главами и долго не двигались с места. И вдруг послышалось рыдание: старенький монах Арсений, давно уже наложивший на себя молчание, заплакал, как малый ребенок, и, упав наземь, стал стучать оголенною главой об острое камение. Потом он подполз к брату Михаилу и стал целовать ноги его…

Уже пала ночь на море и наполнился мраком лес. Иеромонах Алексий с отшельниками укрылись в кельи, а вся братия расположилась под небом и с разрешения пастыря стала готовить трапезу, чтобы подкрепить силы и отойти ко сну… В окошке кельи мерцал огонек лампады, а около кельи пылали костры, вознося дым и искры к небесам; красное зарево огня прыгало по соснам и скалам и трепетало во тьме лесной; вокруг огней восседала черная братия и вела тихие беседы о страшном месте сем, наполненном демонами, об ухищрениях Диавола в борьбе с Господом и ратоборцами Его, о явлении нерукотворного образа Богоматери и исцелении Ею бесноватого. Говорили старцы, а молодые благоговейно внимали…

Был среди приплывших некий послушник по имени Василий, имевший только одну руку. Не по зову сердца своего пришел он в монастырь, ибо часто говорил:

— Для Бога можно и с одной рукой справиться!..

Недавно он еще оставил суетный мир и не искусился в монашеских правилах. Слушая старцев, не проникся он благоговейным смирением и не сдержал замкнутыми уста свои… И, смеясь в душе своей, сказал тот инок:

— Попрошу-ка я явленную икону даровать мне вторую руку…

Тогда один из старцев остановил неразумного, говоря:

— Удержи язык твой!

Но посмеялся сим словам дерзостный Василий, говоря:

— Плохо, что ты имеешь язык, ибо говоришь им на ветер… Вот пойду я в лес за нуждой, как мне быть с одной рукой?.. С Диаволом управлюсь одной, а с вашей работою мало и трех рук!..

И с сими словами пошел прочь от костра пылающего.

Смутились многие, слыша непристойные словеса те, а некоторые ухмыльнулись…

И Господь вразумил рабов своих. Прошло очень мало времени, как отчаянный вопль раздался в нощи, как бы из-под земли. Встрепенулась братия у костра и насторожила уши свои… Раздался опять крик и еще раз, и все стихло… А когда согрелась на огне трапеза, и монахи расселись около котла, не было между ними Василия…

— Брат Василий! Где ты?.. — взывали иноки, но не отвечал Василий. Только сова-птица смеялась в лесу да море шумело под обрывами, колыхаясь темными безднами…

Когда рассветало, старец Арсений, уходивший помолиться в уединении, вернувшись, взял за руку одного инока и молча повлек его за собою. Оставив брата на утесе над морем, Арсений, не проронив ни слова, показал посохом вниз, а потом подъял его к небеси и, опустив взоры в пропасть, инок узрел пропавшего Василия: лежал он на острых камнях, обагренных кровию, без движения…

Спустились братия в пропасть и на вервиях подъяли труп погибшего, и когда поведали все иеромонаху Алексию, тот пришел к трупу, прикрыл лицо его платом и, покачав главою, сказал:

— Се человек!..

Сколотили из сырых досок гроб и, положив в него тело, поставили на камень около кельи.

Собравшись у гроба новопреставленного, братия молча ожидали панихиды и трепетали в страхе пред гневом Господним, ибо синие тучи ползали по небу и гром перекатывался от края до края… А когда началась панихида, то, стоя со свечой горящей и взирая на новый гроб, каждый думал в душе своей:

«Вчера еще была здесь радость, а сегодня уже скорбь. Вчера пылали, костры для трапезы, а теперь горят огни погребальные. Вчера лобызались поцелуем свидания, а сегодня уже дают последнее целование…»

Так постигал человек ничтожество свое.

И когда живые давали последнее целование отходящему в землю, то каждый думал в душе своей:

«Посмеялся ты наказанию Божьему, отъявшему у тебя руку, а теперь лежишь безгласен, хотя и саму жизнь отъял у тебя Всемогущий…»

Шумели ветры и гремел гром: Господь являл справедливый гнев свой. Но как только сокрылся гроб под землею и камением, — яркое солнце прорвалось чрез тучи, и небеса заплакали дождиком чрез лучи солнечные.

Слава Тебе, научающему нас мудрости Твоей!..

VI

Истинно сказано: не говори, что ты умер для мира, ибо, если ты говоришь, что умер, то Сатана не умер…

Яко лев, рыкая, ходит он в мире, ища, кого поглотити. Монах же всегда ходит около Бога и около Диавола.

Три дня пробыли прибывшие со Святого острова на страшном месте сем и три дня возносили молитвы чудотворящему образу Богоматери. Вечером третьего дня иеромонах Алексий приказал оснащать ладью для отплытия и сокрылся в кельи с иноками, дабы напутствовать их на новые подвиги во имя Господа… Всю ночь до зари они не смыкали очей, смиренно беседуя о том, как надлежит почитать и хранить явленный дар Божий… На заре же, мало подремав, сказал иеромонах Алексий:

— Вразумил меня Господь перевести Богоматерь во Святой монастырь и там уготовать Ей место злачное для поклонения и славословия.

— Не добро ты, отче, умыслил, ибо, если бы не подобало быть сей святыне с нами, Она явилась бы вам, а не нам!.. — ответил умудренный летами Гавриил, а юный Михаил, упав на колени пред иеромонахом, стал горько плакать, подобно чаду, разлучаемому с матерью. Пафнутий же стал у порога, нахмурив брови, и, сложив на груди руки, упорствовал:

— Без благословения отца игумена не отдадим мы тебе, отче, ниспосланной нам Благодати!..

И великая брань распри наполнила тихую келью: с гневом пререкались старшие братия с Алексием, Михаил же сперва рыдал неутешно, а потом схватил образ, прижал его к груди и, потеряв разум, закричал:

— Убей меня и тогда возьмешь Матерь мою!..

— Не тронь погаными руками святыню! — топнув ногою, закричал иеромонах Алексий и вступил в ратоборство с Михаилом. А Диавол радовался распре и все сильнее распалял гневом сердца их. И во гневе яром забыли они о Боге и о Богоматери и, повергшись наземь, как собаки, кусали руки друг другу до крови…

Иеромонах Алексий был широк костью и тяжел телом и, уморившись, стал кричать свою братию. Слыша крики и слова непристойные, сбежалась братия к кельи и в смущении зрела чрез окно, как валялись по полу грешники… Старец Арсений и тут не нарушил молчания своего, но, войдя в келью, громко постучал по столу посохом и показал им в небо, и опомнились тогда бесчинствующие… Прекратив ратоборство, в смущении сидели они на полу, не поднимая очей друг на друга. Покачал головою молчальник Арсений, трижды плюнул и вышел из кельи, осеняясь многократно крестным знамением, и разогнал любопытных братий от окна кельи… А когда опомнились Алексий и три инока и, поднявшись с пола, вспомнили о Богоматери, — ее не было, и тщетно они искали Дар Божий, ибо исчез Он… Тут только уразумели они, какое великое поругание святыни свершили и, стыдясь пред самими собою, предались неутешному плачу, вопия:

— Господи, Господи! Почто предал нас в руки Диавола?!.

И, примирившись, они еще три дня и три нощи возносили славословие Богоматери и искали исчезнувший образ, но все мольбы и труды их остались втуне: сокрылась Пречистая от места сего, оскверненного дерзостной бранью и поруганием…¹В утешение верующим подлежит сказать, что Нерукотворный образ сей был вновь обретен в день кончины старца молчальника Арсения, в кельи его, в Святом монастыре, где и пребывает доныне (Примеч. автора).

— Что ты, отче, сотворил с нами? — упрекали иноки Алексия…

И, опуская браду в землю, воздыхал иеромонах и говорил в утешение:

— Бог дал, Бог и взял!..

И сам немало дивился, как все это случилось.

— Двадцать лет я живу в обители и никогда голоса не возвышал пред братом своим, а тут… Истинно: поганое место сие, ибо Диавол князь его!..

И всю ночь пред отплытием братия трепетала, слушая, как в лесу хохочет Диавол совой-птицею, радуясь греху человеческому…

Печален был отъезд братии. В молчании простились они с иноками и пошли к брегам, где ждала ладья. Не знал Алексий, как утешить остающихся, и дабы уменьшить скорбь их, приказал отдать им с ладьи медный колокол для воздвигаемой часовни…

— Пусть вещает он о грехе нашем! — сказал Алексий, благословляя колокол.

Не было радости и в небесах: затмились они бегущими облаками и угрюмо стало море, принявшее отплывшую ладью. Постояли иноки на брегу и, когда туман сокрыл отплывших, тихо пошли к кельи… И вот, когда сравнялись они с могилой Василия, Михаил сказал:

— Остались мы с печалию нашей и, потеряв Силу Животворящую, обрели смерть…

И упали духом иноки, почитая погибшим весь подвиг свой. Глядя на свежую могилу брата Василия, каждый думал в сердце своем: «То же будет со всеми нами!»

С большим смирением нес печаль свою умудренный летами Гавриил; с меньшим терпением нес печаль свою брат Пафнутий; но падал под тяжестью скорби юный Михаил и не находил утешения в словах старших братиев. Крылья тоски непрестанно уносили его душу в равнины скорби и с печальным томлением стали смотреть куда-то очи его. Днем он ходил подобно хворому; молясь, с испугом оглядывался по сторонам; почти не вкушал пищи и работал без усердия: держит в руке топор, а сам уносится помыслами от труда своего, или пойдет принести доску и забудет, зачем он пошел, или брат просит его помочь, а он не слышит…

— Что с тобой? — спросят его. Тогда он вздохнет, улыбнется брату и ответит:

— Надо искать!..

По ночам же он не знал успокоения и насыщал келью скорбию плача своего.

— Украли Матерь Господа моего и не знаю, где сокрыли Ее!.. — шепчет он в безумии скорби и, как ветер в печи осенью, тихо воет до зари утренней…

И часто среди ночи он возжигал восковую свечу и, закрывая пламя ее дланями рук, шел на брег, садился на камень близ того места, где был обретен образ Богоматери и пел:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!..

Трепались от ветра на голове Михаила долгие курчавые волосы, а взоры его испытующе устремлялись в дали морские, сокрытые сумерками ночи. Шумело внизу море, биясь в скалы волнами, и заглушало оно слабый голос человеческий… Тогда он кричал, как утопающий:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!..

Кричал до той поры, пока не погасла свеча. Тогда он возвращался тихою поступью в келью и, сев в угол на лавку, сокрушенно говорил:

— Не приемлет!..

Мало говорил он с братиями своими, а когда говорил, то больше сам с собою или с кем-то незримым. Часто удалялся он в лес и бродил там без цели под соснами, подобно потерявшему что-то и опечаленному этой потерею человеку… Однажды на заре, когда братия, как всегда, помолившись Господу, пошли созидать часовню, Михаил не пошел.

— Зачем? Разве вы обрели Пречистую Деву? — спросил он с насмешкою и, махнув рукою, ушел в лес на горы. Там он очистил стоящую над крутизнами сосну от ветвей и воздвиг на ее вершине колокол, оставленный уплывшей монастырской братией. Утром на заре и вечером при закате солнца влезал он на крутизны к сосне своей, бил в колокол и пел:

— Господи, воззвах к Тебе: услыши мя!

Однажды посреди ночи Михаил разбудил братиев и сказал:

— Радуйтесь!..

Изумилась братия, ибо лицо Михаила преобразилось красотою внезапной радости, горели очи его, как черный пламень, и кроткая улыбка блуждала около уст его.

— Что с тобою, брат?..

— Радуйтесь, ибо не покинула нас Пречистая Дева!

— Откуда сие тебе ведомо? И куда ты собираешься идти?

— Ищите и обрящете! — ответил Михаил, препоясываясь поясом, и стал расчесывать волосы на голове своей.

— Может быть, и нам пойти с тобой?..

— Нельзя, ибо не сохранили девства своего!

Подивились братия и не знали, радоваться или печалиться, ибо не могли уразуметь, от Бога или от Диавола приключилось юному Михаилу, что он возгордился девством своим… Без усердия трудились они в этот день, ибо слова Михаила воскрешали тлен плотской любви их… Прекращая работу, глядел старый Гавриил в дали морские и говорил сам к себе:

— Не на песке ли человек строит дом подвига своего?!

А глядя на задумавшегося брата, и Пафнутий оставлял топор и говорил:

— Одною ногою человек ступает к Богу, а другой к Диаволу…

Раньше времени кончили они труд сего дня и, усевшись на камне, устремились взорами на закат. Коснулось уже солнце огненным лицом своим уснувшей водяной пустыни и готово было сокрыться от лица земли. Засиял горизонт златом, рубинами и сапфиром; упали с небес в тихое море златым и румяным дымом неподвижные облака; закричали диким криком пролетающие стаей чайки, сверкая белыми крылами над водою, и черные тени от скал стали тесниться под кручами. Вот упало солнце и кровавой лентою соединило небо с землею…

Смотрели иноки неподвижно и читали раскрытую книгу Бога: кровию своею Господь примирил землю с небесами…

Вот померкла кровавая лента и неведомо стало для взора, где земля и где небо: воедино слились они, и небо стало как море, а море — как небо…

Смотрели иноки и читали раскрытую книгу Бога: чрез пролитую кровь Господню соединился человек с Богом…

Столпились на горизонте позлащенные и румяные облака, встали зубчатыми стенами синие тучи с фиолетовыми гребнями, заклубились, выползая из морских бездн, туманы бродящие, подобные дыму труб бесчисленного града, и засверкали, как окна на солнце, златые края разорвавшихся облаков…

Смотрели иноки и читали раскрытую книгу Бога: созиждется некогда взыскуемый человеком единый великий град и сядет на Престоле того града Единый Бог всего мира… и всех человеков…

Смотрели иноки и успокаивались сердца их, ибо приобщались они единой безмерной печали земли и неба светлом царстве Грядущего в облаках… Печальная кротость повеяла крылами своими над грешными душами человеческими и, встав с камня, поклонились они Всемогущему Зиждителю мира и тихо пошли к кельи своей…

Вот и ночь поглядела в окно кельи, а не возвращался юный Михаил… Долго ждали его братия и уснули. Не слышали они, как вернулся он… И вот опять будит их Михаил, препоясанный поясом, с посохом в руке, и опять говорит:

— Радуйтесь!..

— Зачем ты, брат, искушаешь нас радостию, а не поведаешь, откуда она? — спросили братия.

— Не пришло еще время поведать… Ждите и радуйтесь!.. — ответил Михаил и, возлегши на ложе свое, уснул, как мертвый…

Так было дважды. Но вот, когда Михаил в третий раз, вернувшись ночию в келью, разбудил их и сказал: «Радуйтесь» — и когда братия в третий раз спросили, какую радость вещает он, — Михаил помолился и сказал:

— Вот уже трижды я имел во сне откровение… Только сомкну очи и вкушу первый сон, как слышу над ухом своим дыхание и шепот женщины. Склонившись надо мною, она тайно говорит мне:

— Не плачь, Михаил, ибо скоро ты обретешь меня!..

— Кто ты? — спрашиваю тайно склонившуюся.

— Пречистая Дева!.. — шепчет она.

— Где же я обрету тебя? — спрашиваю я, трепеща от несказанной радости.

— Ищи и обрящешь! — говорит она и нежной рукою благоуханной касается уст моих. И весь я содрогаюсь от того прикосновения и пробуждаюсь… И слышу я, как горят огнем уста мои и незримо чувствую, что есть кто-то в кельи нашей… Но, озираясь, вижу только вас, спящих… А сегодня было иначе: едва она коснулась уст моих, как я в трепете раскрыл очи и поднялся на ложе своем: и вижу, как тихо прикрылась дверь кельи за кем-то ушедшим… И когда я, боясь выйти за дверь, приблизился к окну, то узрел, как плачущая женщина, поднявшись с могилы брата нашего, быстро сокрылась в темноте леса, повеяв своими легкими одеждами, как крылами…

Слушали братия повесть Михаила, и ужас наполнял сердца их, ибо, если воистину зрел Михаил Пречистую Деву — эта радость страшная для человека, если же это — ложь, то страшнее смерти возмездие за нее…

— Безумец!.. Омрачился разум твой печалию, и ты зришь незримое! — строго сказал Гавриил. Но Михаил упорствовал:

— Верую, что обрету Ее! Блуждая сегодня по лесу, я уже слышал, как ломались сухие ветки под стопами Пречистой Девы и видел цветы, выраставшие по пути ее следов…

И, прекратив рассказ, Михаил упал на пол и, молясь, огласил келью славословием:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!..

Смотрели братия на поющего и ужасались, ибо лицо его светилось от пожирающего душу огня радости, а глаза горели в сумраке ночи черным пламенем страсти человеческой.

VII

Еще не прошло сорока дней по смерти инока Василия и скорбела душа грешника о гниющей в земле плоти своей. Прияв свой телесный образ, блуждала она в тоске по лесу и по брегу, неподвижно сидела на скалах над морем или плакала, склонившись над могилою… Боялась она света солнечного и ночей бледных от блеска луны и звезд, но искала тьмы: ночей безлунных и беззвездных, неприветливых и непогодливых, когда море бывало страшно черными сверкающими безднами или когда дождь наполнял землю беспокойным шорохом своим, подобным шепоту многих уст, осторожно говорящих друг другу нечто тайное…

Без покаяния, а с хулою на устах оставил инок Василий землю, и вот бесприютная душа его стала игрушкою в руках слуг диавольских… И новый путь к душам и сердцам человеческим обрели слуги Сатаны тою страшною игрушкою…

Уже трижды пели братия панихиду по умершем, но не порывалась греховная связь плоти с освободившеюся от тлена душою… Всякий раз, в первую же ночь после панихиды, черное воронье слеталось на могилу грешника и разлеталось на рассвете, опоганив камень могильный изобильным пометом своим…

И вот однажды, когда Михаил, вернувшись из лесу, поведал старшим братиям, что, застигнутый ночью грозою и ливнем, он узрел при блеске синих молний сидевшую на скале и смотревшую в море Пречистую Деву, — уразумел умудренный летами Гавриил, что блуждающую душу грешника принимает несчастный за Пречистую Деву…

— Не радуйся так, брат, ибо нам приличествует больше плакать, чем радоваться! — сказали они Михаилу, который, сидя на лавке в беспечном безделии, мотал ногами своими и смеялся.

— Веселыми ногами хожу я теперь по земле Божией! — ответил неразумный и, вскочив на ноги, приблизился к брату Гавриилу, обнял его и, облобызав, сказал:

— Неизреченное счастие ношу я, милый брат, в сердце своем от того, что впервые от роду люблю я женщину!

В страшном испуге отшатнулся от него Гавриил, ибо слова те, как бичом, ударили его по сердцу.

— Не бойся, старик! — сказал Михаил, положив руку свою на плечо брата. — Не познаю я ту женщину плотию, ибо люблю я ее, как непорочную невесту, и манит она душу мою нетленной красотою чистоты своей!..

— Опомнись! Что говоришь и не разумеешь?! Разве не с женщиною пришел в мир блуд? Если тебе надобна любовь женщины, оставь нас и уйди в мир, ибо даже стопою своей не коснется женщина ковчега нашего спасения!..

Злорадуясь, посмеялся им воспылавший гневом Михаил, громогласно возглашая:

— Лжете! Она уже коснулась нашей земли!..

Смолкли старшие братия, ибо видели, что позабыл юный Михаил о смирении и уже не владеет больше языком своим, а Диаволу отдал его. Но Михаил не прекращал брани и, ходя по кельи, яко разъяренный лев в железной клетке, кричал, махая руками:

— Не от женщин ли пришло вам, окаянные, искупление? Разве не женщина родила вас и вскормила млеком грудей своих?.. Не говорите же хулы на женщину, ибо тем хулите вы, окаянные, Пречистую Деву! От вас убегает она и блуждает по лесу, ибо женщина она и не терпит чистота ее ваших мерзких хулений… А мне она является, ибо сохранил я девство свое!..

— Замолчи! — топнув ногами, закричал Гавриил и не сдержал гнева своего: подъяв посох, хотел ударить им безумца, но тот отстранился и, выбежав из кельи, сказал чрез открытую мало дверь:

— Не потому ли вы хулите женщину, что, опоганив ее блудом и насытивши похоть свою, захотели попасть во святые?

Подбежав к двери, гневно хлопнул ею брат Гавриил и замкнул на запор. Тогда Михаил приблизился к окну и стал говорить столь мерзостные слова, что, замкнув уши перстами рук своих, пали братия наземь и заплакали…

Когда, среди нощи, брат Гавриил посмотрел в окно, он узрел на могильном кургане костер пылающий; около огня сидела согбенная фигура человеческая, а позади ее, под деревьями, прыгал в радости черный ангел Сатаны… Посидев, человек встал и пошел к лесу; за ним ушел и черный ангел Сатаны.

Не спали до света омраченные душою иноки. Гавриил лежал на лавке со скрещенными на груди руками и с крепко сомкнутыми очами, подобный умершему, а Пафнутий укрылся на печи и, возжегши свечу восковую, читал «Путие праведных»… Подобно камню, брошенному в спокойную воду, взволновалось зеркало души их словами разъяренного Михаила и, хотя они были молчаливы, но не молчали, ибо сказано: «Молчат уста, но глаголет сердце»… Вспомнил Гавриил отца и матерь свою и всех женщин, которых осквернил блудом своим…

Вот подходит к нему одна, светлая лицом и волосом, и говорит:

— Помнишь ли, отче, как темна была ночь и как звезды трепетали в раю нашем?..

Вот подходит другая, смуглая лицом и волосом, и говорит:

— Помнишь ли, отче, как светла была ночь и как смотрел серебряный месяц в раю нашем?..

Вот подходит третья, светлая лицом, но смуглая волосом, с прекрасным, но скорбным лицом, она держит на руках ребенка и говорит:

— Помнишь ли, муж мой, как мы жили в раю нашем?..

Не размыкает очей своих Гавриил, только тяжко вздыхает, и слезы стекают по морщинам лица его, катятся по седым власам и падают наземь. А на печи светится огонь и слышно, как уста Пафнутия тихо повторяют видимое очами в книге Праведных. Но читают очи, а сердце далеко…

Вот склоняется над ним дева, чистая телом и душою, и говорит:

— Помнишь ли, отче, как мы с тобою смотрели в очи друг другу и стыдились, а свершивши грех, плакали?

Вот подходит другая женщина, красивая телом и грешная душою, и говорит:

— Помнишь ли, отче, как мы тонули в бездне очей наших и, совершивши грех, смеялись?..

Вот подходит третья женщина, с выхоленной плотию, но с блудною душою, и говорит:

— Помнишь ли, отче, как мы предавались похоти и, пресытившись блудом, были мерзки друг другу?

И отложив книгу Праведную, смотрит на огонь свечи Пафнутий, и огонь тот сверкает в неподвижных очах его, устремленных в грешную книгу жизни своей…

И молчат они, смущенные духом сомнения, ибо не знают, от Бога или Диавола были слова юного Михаила…

А Михаил, сокрывшись в лесу, звонит в колокол, и звон тот плачет скорбию человеческой, вопиющей от земли к небу, доносится до кельи и отвращает братиев от греховных помыслов…

— Слышишь ли, брат, как звонит колокол в нощи? — спрашивает Гавриил, раскрывая смещенные очи.

— Слышу, брат!.. — испугавшись внезапного голоса человеческого, отвечает с печи Пафнутий.

— А слышишь ли как, подобно женщине, кричит сова-птица?

— Слышу, брат.

— Разумеешь ли?

— Не разумею.

И говорит умудренный летами Гавриил:

— Человек вопит к Богу, а слышит Диавола…

И опять молчат братия и слушают, как гудит скорбно колокол в лесах, уносясь к морю и как бесноватою женщиною кричит сокрывшаяся во тьме сова…

Плывет ночь над грешною землею и сны с мирского брега перелетают чрез море вещими птицами и реют над одиноким жилищем убежавших от мира…

…Уже давно спит селение. Покрыла душная ночь тьмою жилища человеческие, и только сельский храм белым призраком возносится к небесам. Не слышно голосов человеческих, но немолчно звучат голоса земли: где-то верещат лягушки; ночной жук гудит, пролетая за раскрытым окном; белые березы наполняют сад шепотом листьев своих, и пес брешет неустанно на поповом дворе… Бьет сельский колокол и, затаив дух, считает удары юный сын дьячка: в полночь придет попова дочь к ограде сада!.. Спит дьячок со дьячихою и, как тать, выходит из дому опаленный огнем любви сын их. И трясется сердце его, и дрожат ноги, и тяжело дышит грудь, когда он крадется к ограде попова сада… А пес чует шаги человеческие и брешет неистово… Поглядел сын дьячка на белую церковь и сказал: «Помоги, Господи!..» И вот он у попова сада. Поломана ограда, но густа малина и колючий крыжовник… Смотрит в сумрак кустов сын дьячка, а там веют белые одежды и хрустит под боязливой стопою сухая ветка древесная… «Ты?» — шепчет тьма в кустах. «Я!» — отвечает тьма у забора. И, царапая себе колючим тернием крыжовника лицо и руки, уже видит юный блудник губы, подобные вишням, и очи, подобные черным сливам… Жгут губы губы и очи, очи…

 

Пробуждается от дремоты брат Гавриил, озирает келью и, вздрогнув, крестится:

— Не введи, Господи, во искушение, но избави от Лукавого!..

И снова слушает, как скорбно звонит в лесах колокол и как хохочет, подобно бесноватой женщине, сова-птица.

— Спишь, брат? — тихо спрашивает Гавриил, ибо боится задремать и подвергнуться обольщению греховных сновидений. Не отвечает Пафнутий, ибо усыпило его бодрствование сладостное сновидение с мирских брегов…

…Поспела рожь и стала клониться к земле колосом. Необъятны желтые нивы хлеба, подобные взволнованному морю с золотою водою, и подобен божественному граду на острове золотого моря монастырь с белыми каменными стенами, с башнями и синими куполами многих храмов…

Потонул в хлебах монастырь и только с южной стороны оградился темным бором… Палит зной с неба и дышит огнем чрево земли-плодоносницы. Вышли из монастыря молодые послушницы и, соединившись с мирскими женщинами, рассыпались во ржах: мирские женщины подобны красным и синим цветам, а монастырские — черным… Тяжко жать от зари до зари, и страждут телом истомленные женщины. Жжет, как огнем, спины их радостное солнышко и вместе с пением суетных птиц рождает сладостное томление плоти.

Вышел из бору младой блудник и, сокрывшись под тению кустов, лег и притворился спящим. Сам же воззрился на младую деву в черном облачении, жнущую у лесной опушки… Сбился с головы ее белый плат, и распались непослушные волосы, подобные черному шелку. Длинна одежда монастырская и мешает работать: подняла ее девушка до колен и подвязала мочалою. Сверкают в золотом море белизною ноги ее и колышатся груди под тканями, когда она поднимается от земли, выправляя тело свое… Вот встала она и, оправив, плат на голове, прикрылась рукою от солнца и смотрит, бодрствует ли старшая сестра, строгая обычаем мать Пелагия… Спит мать Пелагия на связанном в снопы хлебе и не дано ей прозрения, чтобы вовремя очнуться от сна и отвратить грех, крадущийся со стороны темного бора… С трепетом озиралась на лес девушка в черном облачении, словно зрела там радость великую… И говорит она мирской женщине: «Пойду в бор и утолю жажду из ключа студеного», — и тихо идет межою к опушке леса…

— Сестра Гликерия! — тихо окликает юный блудник, идя следом за девою…

— Зачем ты пришел опять смущать душу мою? — говорит, не оглядываясь, девушка и углубляется в лесной сумрак… Но медленно идут ноги и не хотят бежать от греха.

— Оглянись, сестра! — шепчет юный блудник позади.

Лучше бы не оглядываться тебе, обреченная Богу девушка, ибо ангелы-хранители учили жену Лотову — не озираться на град греховный!.. Оглянулась сестра Гликерия и, вспыхнув, остановилась, и опустила голову…

— Пожалей меня! Уйди от греха! — шепчут уста ее, а лицо уже озаряется сладостью греха.

— Не могу уйти: люблю тебя…

И, склонившись к пылающей страхом и стыдом девушке, касается блудливая рука трепещущей под тканию груди и блудливые уста увлажняют шею и щеки ее…

— Не бойся, ибо никто не увидит и никто не узнает… Пойдем в чащу леса!..

— А Бог-то? Он все видит… — шепчет Гликерия.

— Бог простит… Он — всемилостивый…

— Как змий, искушаешь ты меня… Лучше бы не ходил ты к нам в монастырь и не видала бы я тебя, окаянного! — шепчет Гликерия, а сама целует юного блудника, закрыв крепко очи свои…

…Пробуждается брат Пафнутий и озирает келью… Греховною сладостью еще томится его плоть и не отпускает… Но слышит он скорбию гудящий в лесах колокол, и отлетает сон от него, оставляя горечь свершенного и потухшего блуда…

— Не введи во искушение, Господи, но избави от Лукавого! — шепчет брат Пафнутий и идет к посудине с водою, чтобы утолить жажду и успокоить возмутившийся дух.

И снова скрывается он на печи и, закрыв очи, слушает, как звонит в лесу колокол и как бесноватою женщиною хохочет где-то сова-птица

Долга ночь и неотвязны прилетевшие с мирского брега сны, напоенные грехом сладостным…

 

Да будет свет! — сказал всемогущий Бог…

И вот, как впервые от дней творения и как во все дни после, содрогается и бледнеет тьма, по слову всемогущего Господа Бога, и возгорается свет… Тихо ползет тьма к западу, а восток просветляется, украшаясь многоцветными одеждами зари утренней, радостной посланницы грядущего в багрянице и пурпуре солнца…

Поспешно собрав свои крылья, в трепетном испуге, подобно мышам летучим, боящимся света, отлетают вслед за тьмою ночи греховные сны, пособники Диавола к осквернению душ человеческих… Пробуждаются люди в смущении. Бедный, видя прежнюю скудость свою, говорит: «Где же золото мое и камни самоцветные, и жемчуг, и стада, которыми я владел ночью?» — и проклинает бедность свою и ропщет на Господа… Богатый, видя роскошь ложа своего, говорит: «Слава Тебе, Боже, что только в нощи был я беден и просил милостыню!» — и, боясь бедности, крепче запирает он сундуки свои, гоня прочь милосердие… Раб, видя прежние оковы на руках своих, говорит: «Где же крылья мои за спиной, на которых я летал свободною птицею над землею?» — и попрекает Господа, говоря: «Где же справедливость и милость Твоя?…» Царь, видя корону, подаваемую ему рабами, говорит: «Слава Тебе, Боже, что только в нощи я был рабом и ползал, подобно червю, в ногах рабов своих!» — и повелевает смертию наказать тех рабов, пред которыми он унизился в сновидении… Пробуждается блудник и, видя ложе свое одиноким, шарит руками и взорами вокруг себя, говоря: «Где же ты, прекрасная блудница моя?» — и весь день отдается блудным помышлениям, сожалея, что только в нощи осквернил он плоть свою…

Пробудились старшие братия, но тяжелы были вежды их и не сразу раскрылись они, ибо убаюканная греховными снами плоть томилась еще сладостию обмана диавольского. И вот, потягиваясь и воздыхая на ложе своем, вдруг слышат братия, что под кровлею кельи и вокруг нее суетно стрекочат воробьи хлопотливые. «Откуда птица сия?» — дивуются братия, — ибо никогда до сего дня не было видимо на острове такой птицы, — но не покидают ложа своего и все дивуются, как подобно людям на базаре, стрекочат воробьи, кричат, ссорятся и дерутся…

Но вот алая заря поглядела в окно кельи, и ветерок принес с далеких гор скорбное гудение колокола; то бодрствующий Михаил встречал свет Господень словословием и благовестом. Тогда встрепенулись братия, спала дремотная пелена с вежд их, и прошло томление плоти… Печаль родилась в сердцах, ибо проспали братия восходящее солнце дня воскресного, и сказала совесть: «Не думаете ли вы спастись, лежа?..»

— Погано место сие! — сказал Гавриил, поднимаясь проворно с ложа и, забыв, что крестом надлежит встретить пробуждение человеческое от сна, — ибо подобно оно воскресению от смерти, — плюнул наземь.

— Истинно так! — ответил брат Пафнутий и то же совершил, спрыгнув с печи.

И когда они плюнули, великое стрекотание воробьев заглушило гудящий печально по Господе колокол…

— Откуда, брат, налетела птица сия? — спросил брат Гавриил.

— Неведомо… — ответил Пафнутий.

День был воскресный и, по обычаю, после утренней молитвы, братия должны были каяться друг пред другом в прегрешениях за истекшую седмицу. Но как только они вознамерились приступить к молитве, — опять великое стрекотание воробьев послышалось под кровлею и под окном. И столь суетно было это стрекотание, что не могли братия молиться, ибо бежало прочь благоговейное спокойствие, приличествующее беседе с Господом. И вторично плюнул брат Гавриил и сказал:

— Откуда поганая птица сия?..

Подошел к окну и видит, как в суетных заботах мечутся воробьи с кровли на сосну, а с сосны на камни и как на лужке, под окном кельи, свершают они срамное блудодействие свое. И в третий раз плюнул брат Гавриил, отходя от окна.

— Не могу молиться… — сказал он, опуская руки.

— Пойду и отгоню их! — сказал брат Пафнутий.

С гневом и бранным словом пугал он суетную птицу, но, отлетев недалече, снова слеталась она под окном и свершала на глазах иноков срамные мерзости… «Велико бесстыдство твое, если ты на людях совершаешь сие!» — подумал брат Пафнутий, забывая, что то же свершил и он ночию пред всевидящим Господом.

— Не хочет оставить нас бесстыдная птица! — сказал Пафнутий, возвратившись в келью.

И уразумел тогда умудренный летами Гавриил, что не воробьи то стрекочат и летают и свершают мерзости, а блудные помыслы, владевшее иноками в нощи и отлетевшие из душ их, прияв образ суетной птицы, блуждают около места прегрешения. И, перекрестясь, Гавриил вышел из кельи, подъял с земли камень, осенил и его крестным знамением и тогда метнул им в птичье стадо. С великим испугом снялась суетная птица и с поспешностью полетела вслед сокрывшейся тьме… Тогда, омывшись чистою водою из кладезя и успокоив взметенный дух свой, приступили братия к молитве и молились долго и горячо, до солнца полуденного, сокрушаясь в грехе своем и моля Господа о прощении. А когда помолились, то с краскою стыда в лице своем приблизился брат Пафнутий к Гавриилу и, упав пред ним на колени, сказал:

— Прости, брат: опоганил я плоть свою и келью нашу блудным сновидением… По греху моему слетелась и творила мерзости на глазах наших суетная птица, ибо я согрешил с женщиною!..

И неутешно восплакал Пафнутий, говоря в душе своей: «В миру потерял я девство плоти, а ныне и обретенное девство души моей!»

— Омойся слезами покаяния! Плачь, брат мой!.. — сказал Гавриил, а когда Пафнутий поплакал, подъял его с земли и сам повергся пред ним:

— Недостоин я, брат, слушать твое покаяние, и не дано мне простить тебя. Ты не стар и крепок плотию и труднее тебе обуздать ее, но вот я и сед и немощен телом, а ту же мерзость свершил в сновидении!..

И они поведали друг другу все, что было с ними в нощи, и о всех делах и помышлениях, кои свершили и имели в сновидении от происков диавольских…

Но не получили они на сей раз сладостной радости покаяния, ибо как вор не очищает своей совести пред вором, так и впадший в блуд — пред блудником… По-прежнему остались души их омраченными и стыдились они смотреть друг на друга…

— Мало утешения можем мы дать друг другу, ибо уподобились мы, брат, с тобою воробьям суетным! — сказал с сокрушением Гавриил и, вспомня о третьем брате, непочивавшем в опоганенной помыслами кельи, подумал: «Вот мы осудили брата своего и сами подверглись осуждению…» И слышат братия опять гудящий колокол.

— Пойдем и примиримся с братом Михаилом, ибо не он, а Диавол оскорбил нас! — сказал Гавриил.

И, взяв посохи, пошли они искать Михаила.

Пришли на гору, где был воздвигнут колокол, но не было здесь Михаила и молчал колокол. Пришли к скале над морем, где взывал Михаил к Пречистой Деве, но пуста была скала, и молчание встретило их…

— Михаил! Где ты? — взывали братия.

Но тихо было на земле и тихо в небесах, окаменели сосны и застыло море в спокойствии, и даже белые чайки, воссев на песке прибрежном и распустив крылья, не мешали криком своим радостному сиянию дня воскресного…

Благостный покой во всей природе, а душа иноков взбаламучена и подобна грязной луже…

Велика радость блуда совершаемого, но еще больше скорбь блуда совершенного!..

Долго бродили братия с печалию своею по лесу, но вот утомились ноги их, и сели они на камни.

— Скорбит моя душа по Михаиле, — тихо сказал Гавриил. — Хочу обрести его, как грешник потерянную чистоту юности своей!..

И вот трижды постучала долгим носом своим птица-дятел по сухой сосне и вдруг полетела прочь. Вздрогнули братия и воззрились на улетающую птицу: и там, где сокрылась она, узрели братия Михаила. Чуден был видом юный брат: одежда на нем черная, знаменующая смирение и уничижение души человеческой, а кудрявая глава препоясана, как поясом, венком цветов бесстыжих: красных как стыд греха, как огнь плоти возгоревшейся, и веселые глаза смотрят с молчащим смехом и греховною гордостью; пояс на чреве увит белыми цветами, приличествующими деве в непорочности ее, и идет он веселыми шагами, с плетеною корзиною за спиной своею, а песок из нее льется наземь, как дождь с небеси. Изумились братия столь чудесному украшению Михаила, но, победив смущение, окликнули:

— Михаил! Что ты несешь?..

Увидев братиев, Михаил остановился, и просияло радостию лицо его, а глаза еще более засмеялись.

— Радуйтесь! — крикнул он и, приблизившись, поклонился братиям до самой земли.

— Разве не видишь, брат, что худа корзина твоя и что песок утекает из нее, как из длани человеческой? — спросил Гавриил, оглядывая Михаила с великим изумлением.

— Не вижу, брат! — ответил Михаил.

— Почто носишь корзину? И зачем украсился, как блудница, цветами бесстыжими?..

Кротко улыбнулся Михаил, потрепал Гавриила по плечу и ответил:

— Украсился я цветами вашего благочестия, а в корзине несу грехи свои, и они сыплются по пути жизни моей, подобно песку из худой корзины, но я не вижу их и не печалюсь…

Опустили старшие братия брады свои в землю и замолчали, ибо поняли в сердце своем мудрое слово безумного.

— Прости нас… Повинны мы пред тобою и вот пришли к тебе!

— Не могу простить вас!

— Почему, брат, так велик ты в гневе своем?

— Не Бог я. Прегрешая пред человеком, человек прегрешает пред Богом. Неповинны вы ни в чем предо мною и неповинен я пред вами. Токмо Бог и человек!.. Бог в трех лицах, а человек в двух…

— Ересью поганишь ты, брат, уста свои!..

— Истину говорю вам! Вы поругаете человека, почитая его в одном лице и отметая другое, иже женщина есть!..

— Разве ты не отрекся женщины, отрекаясь миру?

— От всех женщин отрекся, но есть одна женщина, во имя которой берегу девство свое, ибо по воле Господа я двуличен…

Так шли они и беседовали с безумцем, дивясь дерзкому и безумному, но мудрому слову его. И вот подходят они к горе, покрытой старыми соснами, стволы и ветви которых подобны отлитым из стали и покрытым ржавчиною от влаги и дождя; прижавшись к горе, лежали здесь два огромных камня, и были те камни подобны великанам, с лицом, изъеденным морщинами старости и обросшим седыми власами; склонившись друг к другу главами, они расступались подножием своим, и там зияла темнотою пещера обширная, как бы искусно вырытая неустанными руками человеческими. Заботливо изукрашен вход в пещеру цветами и плющом вьющимся, а путь в нее устлан песком, пихтою и папоротником. Когда приблизились братия к пещере, обернулся Михаил и, заграждая путь, просит:

— Лучше бы уйти вам, милые братия, от места сего, ибо уготовано оно для женщины!..

— Мы пришли звать тебя, брат, домой!.. — сказали братия.

— Где дом человека: в земле или в небеси? — спросил Михаил.

— Чудно ты вопрошаешь! Не искушай нас! Пока жив человек — на земле, а когда умрет — на небеси!..

— Не вы ли говорили, что умерли миру?..

— Почто ты убегаешь старших братиев своих?

— Вот братия мои! — сказал Михаил, указуя на два камня пещерные. — Они старше всех нас, ибо от века стоят в молчании и несокрушимом девстве, человек же, как гость на земле: пришел, поблудодействовал языком своим и ушел… И нет ни старшего, ни младшего, ни врага и ни друга, ни мужа и ни жены, а только — пепел…

— Ты забыл, брат, о душе человеческой, — сказал Гавриил.

— Горе мне, вам же радость! Но скажите мне, братия, будет ли разниться освобожденная душа мужа от освобожденной души женщины или будет единая душа человеческая из двух, слитых воедину?.. И где сольются те души: на земле или на небеси?..

— Искушаешь ты нас праздным словом своим!.. Не от Бога оно!..

— Я человек, посему и слово мое человеческое… И думаю я, братия, что угодно Господу сотворить яко на небеси, так и на земли, а потому не поругайте женщины, ибо душа человека двулична во плоти и в духе… Вот я умер, кто я? Не муж и не женщина, а пепел…

И опять смутились и смолкли братия. Тихо было в лесу и тихо на небесах, и жалобно пела кукушка в отдалении, словно вопрошала Господа указать истину разумения, но безмолвствовал Господь в великой тайне и мудрости своей…

— Откуда ждешь женщину? — искусил Пафнутий безумного, не поднимая взоров от земли.

И поведя рукою в сторону мирского брега, ответил Михаил:

— Оттуда!

— Тщетно ожидаешь! — сказал брат Пафнутий.

И ответил ему Михаил:

— Уже была Она здесь. Но вы оскорбили и поругали Ее, и вот Она сокрылась. Зрел я вчера после заката солнечного, как тихою стопою, опечаленная поруганием человеческим, уходила Она от нас по морю в красных и синих одеждах, подобно лику своему на Нерукотворном образе… Светился венец вкруг главы ее и светился лентою на тихих водах путь следов ее. И долго горел тот след огнем и златом от нашего брега к мирскому и потух по полунощи…

И вдруг, закрыв лицо руками, как неразумное дитя, заплакал Михаил и чрез слезы тихо заговорил:

— Что вы сделали, братие!..

Приблизился Гавриил и, тронутый великою жалостию к безумному, погладил его по главе и поправил над ней венец из цветов.

— Не плачь, сын мой!..

Упав главою на грудь приласкавшего его брата, стал Михаил лобызать Гавриила и орошал его старое лицо слезами своими. И глядя на них, отвернулся Пафнутий и отирал платом слезу умиления души своей…

— Я молюсь и жду Ее… Сегодня наутре звонил я в колокол, и вот вижу летит от мирского брега голубица, а за нею гонится ястреб. «Не Пречистая ли Дева посылает тебя возвестить нам свое возвращение?» — спросил я голубицу, и вдруг молнией упала голубица с небеси и села на колокол… Диавол же, покрутившись, исчез за лесом… — говорил Михаил, отирая слезы. — И вот я жду Ее. Украсил пещеру для нее цветами и сделал в ней ложе мягкое из сухого мху и благоуханных трав, посыпал песком и устлал пихтою и папоротником путь ее и сам украсился, как подобает жениху, ожидающему голубицу свою…

И вот уже опять радостию смеялся Михаил, и, немного помедлив, строго сказал братиям:

— Теперь идите с миром и ждите, меня же оставьте наедине с Богом!

— Но ты уже второй день не принимал пищи, — пойдем с нами, подкрепись трапезою! — сказали братия.

— Питаюсь, братие, радостью ожидания моего! — ответил Михаил и, поклонившись братиям, сокрылся в пещере.

В смущении отошли братия, ибо опять не знали, от Бога или от Диавола слова Михаила, и не знали, откуда безумие его — от великого ли ума, просветленного свыше, или от малого ума, затемненного великой гордынею?..

В глубоком молчании шли они, глядя в землю, и не помышляли, куда идут. И так дошли они до моря и ступили на вершину скалы отвесной, с которой сверзился грешный инок Василий, и достигли самого края. Уже дважды стукнула на сосне птица-дятел, но не слыхали они и вот стукнула в третий раз и, содрогнувшись как бы от неожиданного толчка, остановились они с подъятыми стопами и тут только узрели пропасть под ногами со сверкавшею на дне ее бездною морскою. Исполнились ужаса сердца иноков и, осенившись крестным знамением, подумали они в душе своей: «Не в пропасть ли ада кромешного готовы мы пасть во грехах наших?..»

И возблагодарили Господа, десницею своею удержавшего их от последнего шага к гибели…

— Погоди, брат, ибо трясутся колени мои от ужаса и от радости! Погрозил нам Господь смертию, но не предал ей! — сказал Гавриил, опускаясь на мхи седые с тяжелым дыханием и тревогою сохранившей жизнь плоти.

Присел и Пафнутий, онемевший от ужаса пред лицом грозившей смерти…

День клонился к концу, и тишина и прохлада вечерняя уже нисходили на землю. Молчал лес вокруг и тихо воздыхало море под ногами; тени от древес протягивались по траве и мхам, преломляясь на уступах и на скалах; играли лучи солнечные на вершинах сосен, в глубине же леса ползал мрак…

Долго сидели иноки в молчании, стихал ужас смерти и стихала радость спасения и оставалась печаль. Сидели они и слушали, как поет в отдалении кукушка. Жалостна была песнь ее уходящему солнцу и наполняла она печалию своей весь видимый мир: и землю с лесом, с горами, с морем, и небеса с розовыми облаками и синими безднами. «Откуда печаль великая в столь малой птице? — думали иноки. — Вот слушаем мы и сдается, что вся скорбь земли собралась воедино в песне той и восходит к небесам, а небеса не внемлют ей!..»

Посидели и, поднявшись, вновь пошли. И вот, когда они приближались к могиле инока Василия, видят, что кукушка поет на сосне, распростершей ветви свои над могилою…

И только теперь вспомнили они, что на заходе уже сороковой день по смерти грешного брата.

— Не душа ли то, очистившаяся в мытарствах, блуждая последний день над землею, плачет последним плачем, прося нас помолиться за нее пред Господом?.. — сказал Гавриил.

И, став у могилы, братия пели погребальные песни, а кукушка плакала в отдалении, подобно матери, потерявшей ребенка своего… А когда возгласили «вечную память» иноку Василию и смолкли, — смолкла и кукушка и, снявшись с древа, пропала в зареве вечерних небес…

IX

Пока жив человек, живы и страсти его, ибо раскрыты очи его, и уши его, и дыхание ноздрей его, простерты руки и отверзты уста его. И подобен человек хоромине со многими дверями, чрез которые непрестанно приходят и уходят страсти его, и не дано ему воли запереть двери хоромины, ибо ключ от нее в руках смерти: вот приходит она в хоромину, запирает все двери, и смыкаются очи, уши и дыхание ноздрей; падают руки и смолкают уста человека, и тогда стоит хоромина пустою и запертою для всех страстей, ключи же от нее у Господа…

Так поучают нас писания святых отцов.

Однажды испытанный монах пришел к прозорливому старцу и говорит:

— Сорок лет свершаю подвиг в непрестанном посте и молитве, а ныне сорок дней пробыл в пустыне и не принимал пищи, питаясь, подобно Крестителю, диким медом и акридами… И вот умертвил я все страсти свои и приблизился Богу, но не знаю, отче, что делать далее?

Долго смотрел старец на монаха и, покачав главой, сказал:

— Если кто силою лезет на небо, то Диавол держит того за ноги… По словам твоим ты бы должен быть на небе, но я не вижу венца злотого вокруг главы твоей, подобающего всякой святости…

— Не разумею слов твоих, отче! — сказал монах в унынии. И вразумил его возлюбленный Господом старец:

— Сорок дней ты сотрясал воздух пустыни языком своим и сорок дней помышлял, когда окончится пост твой и ты вкусишь обильной трапезы, откинув дикий мед и акриды!.. Ты говоришь, что умертвил страсти свои, но вот я спрошу тебя: входишь ты в келью свою и видишь на рогоже женщину, — можешь ли ты не думать, что это — женщина?..

Подумал монах и ответил:

— Отвернусь, отче, и не войду в келью.

— Ты сочетаешь, брат, мудрость змия и грязь свиньи! — сказал ему старец. — Отвечай, о чем я спрашиваю, а не прячь свою мерзость языком блудным! Можешь ли не подумать, что это — женщина?..

— Не могу не думать, но могу бороться с помыслом, чтобы не коснуться той женщины, — смущенно ответил монах.

Поглядел на него старец, с укоризною покачал главою и говорит:

— Итак, не говори, что ты умертвил в себе страсть к женщине, ибо она живет в тебе, но только обуздана. Так и все другие страсти живут в тебе, но только обузданы. Как же ты не ведаешь, что делать тебе?! Крепче, брат, держи присмиревшего коня страстей своих и делай это непрестанно, до последнего дыхания ноздрей твоих!..

Не ропщите, любезные братие, на искушения, ибо не ведаете, откуда они: от Бога или от Сатаны: Сатана искушал Христа в пустыне, а Господь Бог попустил искушение многострадального раба своего Иова.

— Не видно конца испытаниям нашим! — роптали старшие братия, ибо непрестанно возмущался дух их словами и юродствованиями младшего.

Блуждая по лесу, украшенный цветами и травами, и питаясь земляникою и диким луком, Михаил каждую ночь приближался к кельи, стучал в окно и кричал:

— Что вы спите! Восстаньте и бодрствуйте, чтобы не обрела Она вас спящими!..

— Иди с миром! Бодрствуем! — говорили братия, и только тогда отходил Михаил от окна.

Однажды в темную и беспокойную ночь Михаил вбежал в великом смятении духа в келью и закричал радостным голосом:

— Восстаньте с поспешностию и идите на брег, ибо шествует к нам во славе своей Пречистая Дева!..

И, сказав сие, пропал…

Пробудились братия и, слушая шум леса, вой ветра и ропот моря, лежали и думали в сердце своем: «Заблудился несчастный в лесах мудрствования своего, и нет ему более спасения».

— Не обрести бы нам вторую могилу дерзновенного грешника! — прошептал Гавриил, и, победив свое нерадение, подошел к окну и остался неподвижным…

В великом смятении был лес, море и вся земля, ибо на небеси, среди синих туч, в хаосе ползущих друг на друга, рдело облако, как пламень огненный; дрожал тот пламень непрестанным трепетанием и то помрачался, то снова возгорался, и тогда пламенели порванные края синих туч, ползущих под облаком, и неизреченною тревогою наполнялись все небеса. И та тревога, внедряясь в душу человека, ужасом напояла его плоть от кожи до мозга костей его и от пят до корня волос его, ибо неведомое свершалось на небеси…

— Брат мой! Приблизься и погляди в окно, ибо не верю я более очам моим! — сказал Гавриил, думая в сердце своем: «Вот настал последний день мира сего, и Господь грядет в облаках на землю судить живых и мертвых» — и, устремив испытующий взор во тьму, узрел он на могиле инока Василия мертвеца, восставшего из гроба, облаченного в саван белый и простершего руки свои с мольбою ко Господу…

Дрожал голос Гавриила и так велик был ужас, наполняющий голос человеческий, что малодушный Пафнутий попятился и закрыл лицо свое.

— Приблизься и погляди, ибо никуда не спрячешься от гнева Божия, а только усугубишь его малодушием своим!..

Со страхом подошел Пафнутий и, увидя на небе неведомое, успокоил страх свой:

— Не месяц ли то всплыл над морем в кровавом сиянии своем? — прошептал он, но оба разумели, что не время и не место быть там месяцу.

— А что зришь на могиле инока Василия? — спросил Гавриил.

— Зрю крест, белеющий во тьме!..

— Погляди хорошенько, — сказал Гавриил, и вдруг с криком отринулся от окна брат Пафнутий.

Возжегши свечи восковые, братия с поспешностию облеклись в чистые одежды и стали читать друг другу напутствие, подобающее отходящим ко Господу, а, свершив сие, вышли из кельи, поя:

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!

Угасил злой ветер свечи горящие, рвал одежды с иноков и разбрасывал власы на главах их, они же не переставали славословить Господа и шли к морю, спотыкаясь о камни, припадая к земле и снова восставая. Так подошли они к скале, и вот зрят Михаила, подобно низверженному с небеси черному ангелу, стоящим над пучиною и говорящим с небесами. Пламень, подобный столбу огненному, поднимается от кипящих бездн моря к небеси и завершается рдеющим облаком… Содрогается столб тот и идет к брегам острова, и пламя его играет на гривах разъяренных, подобно неистовым коням, волн морских и объемлет красным отблеском своим Михаила, простершего руки свои и сладостно поющего:

— Гряди, гряди, голубица моя!..

Пробудились спящие чайки и с криком летели к столбу огненному. Поверглась с высоты глыба каменная и с грохотом низверглась в бездны; заскрипела сосна могучая и, преклонив главу, переломилась как сухая лучина под рукой человека. Высоко к небеси вознесся столб огненный, закружились около него багровые тучи и вдруг упал столб звездою в море и, вострепетав, погас. Небеса померкли и, подобные черным горам, тучи остановились в своем движении… Буря же неистовствовала.

Поверглись иноки на камение и сами стали подобны камням. Долго лежали они недвижимо, но вот приблизился Михаил.

— Встаньте и не скорбите! Не готовы еще сердца наши принять Пречистую, шедшую к нам по водам и сокрывшуюся для очей наших… — сказал он и ушел. И всю ночь носился в вихре сталкивающихся ветров звон его колокола, то далекий, то близкий, то радостный, то скорбный… Старшие же братия, отдышавшись от испуга, дрожащими ногами пришли в келью и молились, прося Господа вразумить, к чему было послано им страшное знамение на небеси… Но неисповедимы пути Божии, и не всем дано уразуметь их…

Полил дождь с небеси, и не переставали кружиться ветры, сотрясая келью и преклоняя главы сосен. Всю ночь скрипел замкнутый ставень окна и вздрагивала дверь, кровля же кельи стучала, и был тот стук подобен шагам ходящего вверху человека. Потоками лились ручьи, и чудилось, что где-то плачет малый ребенок или больная женщина… Слышали братия шум леса, моря и дождя, и снова рождалась в душе их тревога, ибо приходил на память дождь, ливший сорок дней и сорок ночей и потопивший всю землю со всем живущим на ней, кроме укрывшихся в ковчеге… Помышляя о сем на ложах своих, не могли предаться сну братия и поминутно содрогались и раскрывали очи свои, ибо казалось им, что плывет и качается келья, подобно ладье, ныряя в бездну и возносясь на гриву ее… Вот проползла вода чрез кровлю и чрез верхний настил и тяжелою капелию застучала по полу.

Трепетал огонь лампады пред Ликом Христа Спасителя, и слабо качалась сама лампада, и от этого на бревнах стены рождался круг светлый в кругу темном, Лик же Спасителя то сиял безмерной кротостию и любовию, то гневно сверкал очами и смежал вежды, — и был как живой. В темном же кругу, под образом, неустанно скорбела муха, уловленная пауком в сеть паутины своей…

И была неведомая тревога и в воде, тяжелым капелием прыгающей с потолка на пол, и в трепетании света лампадного, и в Святом Лике, то сияющем радостной любовию, то помрачающемся гневом и скорбию, и в непрестанном стенании малой мухи, поедаемой пауком и тщетно взывающей о помощи…

И непрестанно текла тревога в смятенные души иноков, как от шума извне, так и от тишины внутри.

Рече безумец в сердце своем: «Несть Бог, ибо не зрю Его и не ведаю чудес от премудрости Его». Горе безумцу, ибо земля и небеса полны славою Его и наполнены всяческим чудом, но он, имея очи, уши и разумение, не видит, не слышит и не разумеет… Пред верующим же в чистоте сердца и немудрствующим от Лукавого, как пред чистым ребенком, вечно раскрыта великая книга Божия, исполненная чудес и премудрости…

И вот, созерцая сердцем шум бури на море и тишину в кельи, читает умудренный летами Гавриил книгу Божию:

Не подобен ли человек, живущий в миру, плавающему на корабле по бурному морю?.. Столбом огненным указует ему Господь путь ко спасению, но не зрят того суетные очи его, и вот погасает маяк спасения, и во мраке носится человек по кипящему грехами морю жизни своей…

Не подобен ли человек, отрешившийся миру и приявший подвиг уединения, мухе, ползающей около Господа? Ползает муха в светлом кругу под Образом и не сокрушается; но влечет ее в темный круг, и беспечно ползет она туда и попадает в сети хитрого паука. Живет человек в свете души своей и не сокрушается, но тьма греха влечет его к себе, а во тьме раскинуты сети Диавола, и он, запутавшись в сетях диавольских, скорбит, подобно мухе, вопия к Господу… Господь же всеблагой и всемилостивый: смотрит Он с небеси на праведника, и сияют любовию очи Его; смотрит на грешника, и сверкают справедливым гневом очи Его…

— Слышишь, брат мой, как стенает муха?

— Слышу.

— Разумеешь ли?

— Не разумею…

— Не мухе ли той уподобляемся мы с тобою, брат мой? — говорит старый Гавриил и, присев на ложе своем, читает вслух книгу чудес и знамений Божиих, поясняя сокровенный смысл всего виденного и видимого… С жадностию голодного, в великом молчании, внемлет тем словам брат Пафнутий.

Ночь же бежит на крыльях буйных ветров вослед гонимым ими черным, сизым тучам, в хаосе громоздящимся друг на друга, разверзающим синие бездны и вновь скрывающим их страшным мраком своим…

И бежит ночь… Шумит лес и кипит море. А муха скорбит в муках страдания своего…

X

Два дня и две нощи не очищались небеса от туч ползущих, и гневен был лик небесный, обращенный к земле и людям. Пасмурен был лес, горы и камни и как сироты, продрогшие от хлада, глада и дождя, стояли с понурой душой и телом; подобно некоей старухе-страннице, спряталась мокрая келья иноков под соснами и пугливо глядела единым глазом своим на небо, ожидая, когда минует непогода и выглянет солнце, дабы отправиться снова в странствие свое… И только черное воронье не печалилось: слетаясь неведомо откуда, рассаживалось оно по сухим соснам и каркало, радостно оповещая друг друга о неведомом несчастии, а, покаркав, поднималось единым разом с места и в таинственном молчании отлетало в море… А море было тоже пасмурно, и великая толчея свершалась в нем, ибо не бежали уже в порядке волны, подобные управляемым коням, а скакали разъяренно то туда, то сюда, сражаясь друг с другом, вздымались на дыбы и пометая белеющими гривами своими, упадали в смятении, вскидывая водяную пыль высоко к небесам…

Два дня не показывалось солнце. Но вот на третий разорвались темнеющие тучи, и из глубины разверстой пропасти небесной поглядело солнце на море, и был тот взор, как меч позлащенный, ударивший по хлябям морским и рассекший море надвое: темна и зловеща была одна половина и радостна и прозрачна, как кипящий изумруд с янтарною пеною — другая половина…

— Слава Тебе, показавшему нам свет! — прошептали томившиеся тягостною скукою иноки, увидя на оконце взыгравший луч солнечный…

Трижды выглядывало, подобно глазу Божьему, солнце и трижды пряталось. Но вот выглянуло в четвертый раз, воссияло во всей силе своей и радостно засмеялось земле, и морю, и всему, что на земле и в водах под землею…

И возрадовалась земля, и вода, и все, что на земле и в воде. Воспрянули и гордо подъяли вершины омытые капелием сосны, засверкали камни, травы, цветы и мхи; подъяла свою вымытую кровлю келья, и словно свежий крест вознесся над холмом могильным. Просветлело море и, ласкаемое теплотою и сиянием солнечным, смирило брань волн своих и уподобилось янтарю расплавленному, в коем сверкают плавающие слитки золота. Взмахнули белыми крыльями чайки и, качаясь над морем, стали купаться в морской пене, уловляя рыбу, играющую с лучом солнечным…

И опять загудел на горах колокол Михаила, и звон колокольный, плавая в чистом, напоенном соленою влагою воздухе утра летнего, понес во все концы радость праздничную…

Вышли братия из кельи, поглядели на ликующее небо и на омытую землю, послушали, как гудит колокол, как стучит дятел-птица по сухой сосне, как где-то щебечет снегирь, — и вострепетала душа безмерной радостию любви ко Господу и ко всему Его творению…

— Благодать Божия! — вздохнув, прошептал брат Пафнутий. — Не упали ли с высот своих небеса на землю?..

— Омыл, Господи, землю Твою грешную, и сияет она, словно только сейчас сотворена и не опоганена грехом! — сказал брат Гавриил, нагнулся, чтобы сорвать мокрую травку, узрел муравья, ползущего неведомо куда в заботе своей, и подивился:

— Как три малых бусины связаны шелковиною, а имеет заботы и разумие!.. Истинно: всякая тварь хвалит Господа!..

Припекло солнце спину брата Пафнутия, сладко потянулся он и сказал:

— Пойду порубить дров, ибо зудят руки мои от долгого неделания!..

И, уйдя во двор, стал он крепкою рукою раскидывать поленницы отрубов сосновых, потом взмахнул острым топором, и со звоном разбилось высохшее с зимы древо. Колол Пафнутий дрова, и весь лес наполнился его звонкими ударами; вздрагивали ближние сосны и при каждом ударе посыпали спину Пафнутия сверкающим капелием.

И, глядя на взмахи топора и верные удары, под которыми, как стеклянные, кололись чурбаны сосновые, сказал Гавриил:

— Сильна плоть твоя, а дух все еще немощен!..

— Застоялся я в праздности, подобно коню, и чую в себе силу великую! — ответил Пафнутий и, ретиво воздыхая, снова начал разбивать древо, хвастаясь силою мышц своих.

И так возвеселился Пафнутий, что дал волю языку своему:

— Чую такую силу, что поборю самого Диавола! — сказал он, ударяя топором чурбан сосновый.

— НеразумныйI Привяжи язык свой! Духом, а не силою рук побеждается враг человеческий! — покачав главою, вразумил брата Гавриил…

После трапезы пошли братия к скале и залюбовались морем…

Стихло море, застыло и нежилось на припеке солнечном. Легкие облака, как вершины снеговых гор, неподвижно стояли в небеси и глядели в море, и от того море было подобно равнине, облитой расплавленным и застывшим жемчугом, и такой свет источало оно, что замыкались смотрящие очи и текли из них слезы, как сок из березы, раненой острым железом… Клубились белые облака над морем, клубились в море и на всех горизонтах, а рыбы, вскидываясь там и здесь над поверхностию, сверкали на солнце подобно осколкам стекла битого…

Прилегли иноки на мхе. Пафнутий лег спиною к солнцу и положил главу на руки, ноги же протянул подобно покойнику. Гавриил прислонился к камню спиною, оперся на руку и глядел в небо. Тихо плескалась внизу вода, забегая на песок и играя камешками, и так было спокойно на земле и на небе, что было слышно, как упадали с сосен шишки… Подремали мало братия и вот очнулись, ибо почудилось им, что кто-то жалобно плачет внизу под скалою…

— Слышишь, брат? — спросил Гавриил.

— Слышу…

Насторожили слух свой, но все было тихо, и только вода плескалась, играя камешками… И опять задремали братия. Мало подремав, Пафнутий вдруг покашлял и говорит:

— Ходит бес около меня…

— Ляг на спину! — вразумил брата Гавриил.

Потянулся Пафнутий, принял нози свои и сел. И вот слышит он голос жалобный, — плачущий и взывающий.

— Плачет женщина у моря! — сказал Пафнутий, содрогнувшись от головы до пят.

— Привяжи язык и опомнись! — гневно приказал Гавриил и плюнул. Но вот и он слышит плач не то ребенка, зовущего мать свою, не то голос больной женщины. Перекрестился Гавриил трижды и говорит:

— Накликал ты, неразумный, Диавола!.. Осенись крестом!

И в третий раз услыхали иноки плач внизу, под скалою, и переглянулись, не веря ушам своим, ибо на сей раз уже громко плакала и говорила под обрывом женщина…

— Слышал, брат?

— Слышал.

— Женщина?

— Женщина, брат!..

И столь велик был испуг иноков, что, спрятавшись за камением, они сидели, как зайцы, заслышавшие звук рога и лай собак, непрестанно читали молитвы, прерывая их тяжелым дыханием своим… и дрожали. Но вот Гавриил, успокоив немного себя молитвою и упованием на защиту Господа, подъялся на ноги, приблизился к краю скалы и поглядел вниз… Неведомо, что узрел там он, ибо в неописуемом смятении побежал прочь от брега; за ним же побежал и брат Пафнутий… С великим поспешением бежали они к лесу, и, только сокрывшись во мраке сосен, приостановился загоревшийся Гавриил и, стеная, пошел тихо, успокаивая рукою трепетавшее, подобно птице, изловленной птицеловом, сердце свое…

— Брат, брат!.. Скажи, от чего бежим?.. — тихо вопрошал Пафнутий, побелевший, как холст на солнце.

— Молчи и молись!.. — отвечал ему Гавриил, крестясь и отплевываясь.

И проворно шли они дальше, и когда вошли в келью, Гавриил запер дверь, начертал углем крест на двери и над оконцем и, сев на лавку, опустил главу и руки и заплакал…

— О чем плачешь и почему молчишь, брат мой?.. — с робостию шептал Пафнутий, подавая плачущему ковш с водою…

И испив немного воды, махнул трясущейся рукою Гавриил и со скорбию прошептал:

— Горе, брат, нам, ибо зрел я женщину, лежащую на песке у моря!..

Содрогнулся Пафнутий и пролил из ковша воду, сам же загорелся лицом и стоял неподвижно с раскрытыми устами и очами, подобно зрящему страшное и неведомое чудовище. И долго они безмолвствовали, пораженные горем и страхом, ибо коснулась их земли нога женщины и попирает стопою своей уединенный ковчег спасения убежавших от мира и предавших единому Господу плоть и душу свою…

Тихо было в кельи и тихо за стенами ее. Насторожилась тишина, и тяжкое дыхание братиев насыщало ее безмерной тревогою и ожиданием… И так прошел час и другой, и настало время повечерия, ибо солнце, упав под скалы, остановилось над морем и прощалось с землею до утра следующего дня…

Уже прозвонил Михаил в колокол, и стих звон колокольный, а братия сидели в безмолвии и не ведали, что делать… Прислушиваются к тишине, звенящей подобно далекой и тонкой струне, и вот слышат, как в темном углу, под образом Спасителя, опять скорбит в муках страдания своего уловленная пауком муха… Звенит далекой струною тишина вечерняя, скорбит муха в страданиях, — и чудится братиям, что кто-то плачет тонким голосом за окном кельи… Повел главою Гавриил и насторожился; то же сделал и Пафнутий…

— Помогите мне, люди Божие!.. — жалобно заплакал слабый голос женщины, и трижды стукнула в оконце белая рука перстами тонкими, украшенными кольцами и самоцветными камнями…

Воззрились на оконце иноки, творят молитву и осеняют себя крестом, но безмолвствуют, а в оконце глядит младая женщина неизреченной красоты с покрытою синим платком главою; черные власы ее бегут из-под плата, как волны черной реки, и льются вкруг белой шеи и ниспадают до грудей, воздымающихся под порванными и обгорелыми лохмотьями тканей шелковых, облекающих тело ее, но уже не могущих более скрывать сокровенного… Великая скорбь и жалоба была в темно-синих, подобно ночному небу, глазах ее, а на губах красных таилась улыбка греха, и щеки ее пылали огнем… Говорила она сквозь слезы, и чрез стекло окна было хорошо видно, как дрожали красные губы и сверкали белые зубы ее, но плохо слышно слова ее, льющиеся с быстротою из раскрытых уст и заглушаемые слезами и плачем…

— Отойди! — хотел закричать Гавриил, но глас его просипел и оборвался, подобно гласу человека, страдающего простудою. И, не поняв слова того, поклонилась женщина много раз и пошла во двор кельи, сверкая бесстыдным телом своим, облаченным в разноцветные лохмотья обгоревших шелков, шумящих подобно коже змеиной, сброшенной гадом при дороге…

Притаились иноки и духом и телом, подобно воинам, ожидающим в сокровенной засаде врага своего.

Стукнула и содрогнулась замкнутая дверь кельи и, содрогнувшись, прошептали иноки:

— С нами Бог!..

И снова стукнула и содрогнулась замкнутая дверь, и снова братия единым гласом сказали громче:

— С нами Бог!

И еще раз стукнула и содрогнулась дверь, и тогда братия единым гласом закричали:

— С нами Бог!

И запели: «От юности моея мнози борят мя страсти!»

Они пели, а у порога, за дверью кельи, плакала женщина. И, слыша тот плач, громче пели иноки и заглушали его… И вот стих плач. Приблизился Пафнутий ко двери, коснулся ее испытающим ухом и прошептал:

— Как муха, ноет за дверями женщина… Не спросить ли ее, зачем пришла и откуда?

Гавриил отогнал брата от дверей и сказал ему на ухо:

— Уже размягчил Диавол сердце твое!

И, спрятавшись в угол за печию, стояли иноки в суровом безмолвии. Но вот взглянул в окно Гавриил и видит Михаила, украшенного цветами бесстыдными от главы до пояса, в руках же его посох, увитый диким плющом.

— Погляди в окно: уже ведет Диавол женонеистового коня к кобылице своей! — сказал он брату.

И вот видят они, что женщина, выйдя со двора кельи, идет, потрясая шелковыми лохмотьями своими и сверкая наготою рук и ног, и направляется к Михаилу, а Михаил к ней…

И когда приблизилась женщина безумный опустился пред нею на колени, и упал венок с кудрявой главы его. Склонившись над поверженным во прах и касаясь лица его черными власами своими, что-то говорила и плакала женщина и, взяв за руку Михаила, подъяла его от ног своих, а потом подъяла белый венок и подала его просиявшему лицом Михаилу…

И вот, взявшись за руки, идут они к лесу и скрываются в вечерних сумерках под соснами, среди папоротников и молодых елок…

Смотрят вослед им братия из окна кельи и радуются, что миновала их чаша, ядом блуда наполненная до краев своих и манящая жаждою испить из нее греха смертного, но не соблазнившая их…

Не выходили из кельи иноки и не отмыкали двери, но пребывали в молчании до ночи. Ночь же была светлая, ибо луна была на малом ущербе и, всплыв над лесом, глядела в окно к инокам испытующе. Прикрыв окно ставнею, братия возжгли три свечи воску желтого и, расстегнув посребренные застежки тяжелых книг, углубились в премудрость слова Божьего.

И читал в своей книге брат Гавриил:

«Как лев страшен для диких ослов, так испытанный монах для похотливых помыслов».

И читал в своей книге брат Пафнутий:

«Силен лев, но когда чрево вовлекает его в сеть, то вся сила его смиряется».

Тихо было в кельи и за стенами ее… Шептали уста иноков слова мудрые, муха же в темном углу плакала в муках страдания своего… Вздрагивал пламень трех свеч горящих и таял воск пред лицом огня. Трепетал свет на лицах читающих и на раскрытых книгах, над коими склонялись они…

И текла ночь в светлом безмолвии над спящею землею…

XI

Подобна морю жизнь человеческая. Плавают в том море люди и непрестанно ищут: одни жемчужин богатства, другие жемчужин славы, третьи жемчужин плотской любви, иные же, презрев блага сии, ищут жемчужин души человеческой. Все выходят в море, именуясь рабами Божиими, но великое множество делается рабами Диавола… Но вот утомляются плавающие исканиями своими и, не обретая тихой пристани, говорят с кроткой печалию:

— В мире и покаянии подаждь, о, Господи, скончати живот мой!..

Премудро, братие, сказано: «Если бы новую землю и новое небо сотворил себе человек, — и тогда он не убежал бы от печали своей»…

Не новую ли землю сотворили себе иноки, убежав от мира на пустынный камень, подобно ковчегу Ноеву, плавающий в безбрежности вод? Но вот уже истек год, как плавали они, но не обретали тихой пристани. Многие беды потерпели они в плавании своем, подвергаясь непогоде, зною и ветрам, но крепок был остов корабля и несокрушимо кормило его во имя Господа; упадая духом в неизвестности путей своих и утомляясь борьбою с противными ветрами и крутящимися безднами, пловцы не опускали рук от кормила и парусов и, побеждая опасности, снова направляли корабль к вратам рая…

Но вот настал час последнего испытания, ибо ковчег спасения преткнулся о подводный камень. И была тем камнем неведомая женщина, приплывшая на обломках погибшего корабля с мирского брега…

Яко бурею, потрясся дух иноков смущением с того часа, как вступила ногою своею женщина на землю уединения, и улетело спокойствие подобно облаку, гонимому ветром за горизонты…

Померкся старый кормчий, направлявший кормило спасения, и опустил ветрила корабля.

Крепко заперта дверь кельи, и заграждено окно ее ставнею. Сидят преисполненные страхом неизвестности братия в кельи и не выходят из нее ни днем, ни ночию. И стала келья, как гробница, заколоченная гвоздием… Днем свет солнечный протекал чрез щель ставни, ночию же мерцала красным огнем лампада. Молились братия, прося Господа вразумить их, как поставить кормило корабля своего, чтобы сойти с камня подводного. Но не посылал Господь вразумления… И говорит томящийся темнотою и заключением Пафнутий:

— Почто нам бояться женщины? Не сильнее ли ее мы, взыскающие града Господня?

— Безмерна сила греха первородного, и тою силою напояны и плоть и дыхание женщины. Любезна женщина Диаволу за помощь в раю и ныне, и присно, и вовеки веков… Но не млеком ли женщины питается всякий рождающийся и не из сосцов ли грудей ее напояется ядом греха первородного? — вразумляет брата Гавриил и повествует в поучение ему:

— Пришел некогда в скит потерявший жену свою человек с младенцем мужского пола, не вкушавшим еще ни хлеба, ни мяса, питавшимся до сего дня единым млеком и не ведающим в неразумии своем, что есть женщина. И вот, когда младенец тот пришел в отроческий возраст, демон блуда показал ему в сновидении женщину. Пробудившись, отрок с великим смущением и радостным многоглаголием поведал:

— Любезные старцы! Зрел я во сне подобное человеку творение Божие, преисполненное такой красоты, что слезы истекли из очей моих, и весь я воспрянул плотию, влекомый неведомою силою к тому прекрасному творению…

Уразумели старцы хитрость Диавола и прияли ложь во спасение:

— Ты зрел во сне праматерь свою, сотворенную из ребра… Велико было ее прегрешение пред Господом, и, умерев смертию, она навеки исчезла с лица земли: ныне нет более такого творения!..

Но не успокоился теми словами отрок. Обретя в лесу ребро звериное, отрок принес его в скит и, отходя ко сну, просил Господа сотворить еще единую, подобную виденной в сновидении. А когда отъяли у него ребро и ввергли в огнь, отрок горько плакал и, отходя ко сну, молился:

— Яви, Господи, в сновидении сон мой!..

Но щадил Господь неразумного и не спешил Диавол. Когда отрок стал юношей, Диавол еще раз показал ему в сновидении любезную помощницу свою в непристойной наготе от головы до пят. И, пробудившись, юноша взял мешок с хлебом за спину и посох в руки и сказал:

— Омерзели мне седые брады ваши. Пойду искать!..

И, ушедши, не возвратился более в скит…

Один говорит, другой слушает ту повесть, и оба проникаются трепетом страха пред неведомою женщиной, облеченной великою силою угождать Диаволу. И говорит Гавриил, озирая темную келью:

— Не трое ли было нас на корабле, а вот уж только двое!.. Погибнет третий брат, и нет ему спасения, ибо обречен он захлебнуться и потонуть в блудной похоти…

— Не подать ли руку помощи утопающему? — с робостию спрашивает Пафнутий.

— Не примет ее ослепленный прелестями блудницы! — отвечает Гавриил и никнет долу главой своей. Пафнутий же стоит, прислонясь широкой спиною к печи, и отирает платом слезу жалости.

И выходит солнце и заходит солнце, а они сидят, запершись в крепости своей, и томятся страхом, молясь, беседуя и скорбя. И в молитве, и в беседе, и в скорби они непрестанно думают и говорят о неведомой женщине, и потому незримо пребывает она с ними в кельи и днем и ночию… Вот помолились они, побеседовали и легли на ложе. Мерцает лампада в углу, и великая тишина объемлет келью. Но не покидает братиев забота и страх. И вот, страшась приближения неведомой женщины, пугаются они шороха одежды своей и дыхания своего и скрипа досок ложа своего, и, содрогаясь в испуге, непрестанно зрят ту женщину очами помыслов и говорят с ней, невидимой, яко с видимой…

Задремав мало, шепчет старый Гавриил сонными устами:

— Камо бегу от лица твоего и камо скроюсь от дыхания твоего?

А Пафнутий уже подъял главу и объялся тревогою с головы до пят.

— Отыйди! — неведомо кому гневно кричит спящий Гавриил.

Пафнутий же, широко раскрыв вежды, глядит с печи в темноту, почитая, что пришла женщина, и вот видит уже призрак ее у двери, белеющий ликом и сверкающий очами… С мольбою подъяты взоры и простерты руки женщины к нему на печь… Вот он уже слышит, как гремят, подобно высохшей змеиной коже, шелковые лохмотья одежд ее, и уже слышит горячее дыхание уст и ноздрей ее, и чует колыхание грудей вздымающихся…

— Кто тамо, у двери? — испуганно вопрошает Пафнутий, свешивая взлохмаченную главу с печи, и дышит, подобно уставшей лошади…

Тогда пробуждается дремлющий Гавриил и, слыша голос вопрошающего брата, садится на ложе и, устремив взор к двери, видит призрак женщины устрашенными очами своими.

Но тихо в кельи, мерцает лампада, и никого нет у двери, только свет лунный, пролившись в щель ставни, играет на полу и на пороге…

Долго не могут уснуть иноки, но вот сон снова преклоняет их главы на ложе, и дремлют они чутко, подобно воинам, ожидающим приближающегося врага… Крепко сомкнув уста и вежды и скрестив на груди руки, покоится Гавриил, и не слышно дыхания его, а только тихо подъемлется седая брада. Пафнутий же дремлет, раскрыв уста, и наполняет мало-помалу тишину кельи тяжким и шумным дыханием своим… И снится Гавриилу, что тихо крадется женщина в келью и влезает на печь, и вот брат Пафнутий со блудницею тяжко вздыхают в мерзостном сладострастии… Как конь, пораженный ударом бича, вскакивает с ложа своего Гавриил и долго стоит неподвижно, устремив гневный взор на печь. Потом тяжко отдувается, словно сложил тяжелую ношу с плеч своих, и осеняется крестом…

— Проснись, брат!.. Слышишь ли, говорю я: проснись! — говорит он, приблизившись к печи.

— Что случилось? — испуганно спрашивает пробудившийся и уже встает в помыслах его неведомая женщина.

— Не Диавол ли ехал на тебе в сновидении, ибо тяжко и мерзостно было дыхание твое!..

И так течет ночь. А вот уже вонзился во мрак кельи копием огненным луч солнца, проскользнув в щель ставни…

— Утро занимается над морем! — сказал однажды Пафнутий, поглядев в щель ставни. — Доколе же нам сидеть в темнице нашей и предаваться праздности?.. Отпусти, брат, порубить дров, ибо гудит рука моя!..

— Боюсь выпустить тебя, — говорит Гавриил. — Ты крепок плотию, но немощен духом: наполняюсь я беспокойством не только за Михаила, но и за тебя, Пафнутий… Вместишь ли?..

— Постараюсь во славу Божию! — отвечает Пафнутий и расправляет руки свои.

— Я уже стар и немощен, и трудно приражается блуду дух мой. Погоди, сперва выйду я во двор и погляжу вокруг…

Как из засады идет, озираясь вокруг, Гавриил, осторожно ступая по омытым росою траве и мхам. Только сосны, камни да крест могильный смотрят на него с земли и только румяные облака — с небеси. Молчит земля и небо, омываясь зарею, и море плеском вод своих ласково пробуждает дремлющие еще брега и скалы…

— Иди и потрудись! — говорит, возвращаясь, Гавриил, а сам взяв посох и молитвенник, выходит и стоит пред кельей, подобно стражу бдящему, Пафнутий же звенит топором, неистово выбрасывая скопленную силу мышц своих.

Перестал на заре гудеть колокол на горах. Вот уже в третий раз упало солнце в море, а не слышали братия звона колокольного. С печалию обращали они взоры свои к горам, где укрылся Михаил с неведомой женщиною.

— Отзвонил уже единый из нас подвиг свой! — шептал Гавриил, и великой тревогою наполнялось сердце его.

Опершись на посохи стояли братия у кельи и, не отрывая взоров от гор, думали: «Что вещает молчание колокола? Может быть, новую смерть, а может быть — сон упившегося блудною сладостию и позабывшего о Боге и о часе…»

— Скорбит дух мой! — говорит Гавриил. — Ибо, если освободилась душа заблудшегося Михаила от тлена, надо воздать ей погребальное песнопение, плоть же возвратить земле… Не нам, а единому Господу судить живых и мертвых!

— Пойдем проведать, жив ли он! — говорит Пафнутий.

— Боюсь узреть непристойное…

— Я крепок ногами, и зорок глазом, и чуток ухом. Не пойду тропою, а вползу на гору со стороны моря и, никем незримый, пойду лесом и, приблизившись к пещере Михаила, лягу в папоротники. Отпусти проведать брата! — просит смиренно Пафнутий.

Посмотрел на него старший брат, погладил браду свою, но ничего не ответил.

Настала третья ночь, и слетелись демоны блуда со всех четырех сторон и приступили к замкнувшимся в темнице своей… И вот, покоясь на ложах, думают братия о Михаиле, демоны же искусно обращают их помыслы к путям гибели его… На путях же тех стоит женщина и блуд…

Темна пещера среди холодных камней, но тепло и мягко ложе, устланное мхом в той пещере, и, как звезды, светятся во тьме горящие блудною похотью глаза неведомой женщины… Возлежит на том мягком ложе Михаил и упивается сладостию греха с женщиною… Тихо шумят сосны над пещерою, плещет волною море внизу, а из пещеры исходит и стон сладостный, и смех греховный, и плеск уст лобзающих… Испытующе глядит месяц с небеси в разверстую часть пещеры и, как мрамор, белеет в сумраке нагота рук и ног человеческих…

И вот уже радостно смеются демоны, ибо далеко убежала скорбь братиев о погибающем Михаиле, и только остались в помыслах пути гибели его…

— Тьфу! — говорит Гавриил и плюет наземь.

Пафнутий же не находит места ни рукам, ни ногам своим и, ворочаясь на печи, воздыхает, как лошадь загнанная… Уже попал он на уду Диавола, ибо не плюет от мерзости зримого в помыслах, а, уткнув лик пылающий под руку, сомкнул вежды и не хочет выйти из пещеры Михайловой…

— Спишь, брат? — спрашивает Гавриил.

Но Пафнутий притих на печи, прилепившись к своим блудным помыслам, и безмолвствует…

Утомился старый Гавриил и крепко заснул. Не слышит он, как брат Пафнутий, свесив взлохмаченную главу с печи, насторожил уши и очи свои… Весь он горит, как огонь попаляющий, и уже раб Диавола… Осторожно опустив ноги, сползает он с печи, и, крадучись и озираясь, идет к двери. Стоит он здесь, как мертвый, без движения и без дыхания, и боится биения сердца своего… Вот он наложил уже руку на замок двери, чтобы отомкнуть засов, но не подается засов и грозит шумом пробудить спящего; демоны же блуда шепчат в оба уха: «Если проснется брат, скажу: за нуждою пошел из кельи…» Вот отворилась дверь и затворилась снова: вынес Диавол раба своего Пафнутия, как перо птицы, из кельи и повлек ветром блудного дыхания к лесу… Показал Господь грешнику крест на холме могильном, и на мгновение приостановился Пафнутий на опушке, думая: «Не воротиться ли вспять?» — но Диавол поманил его мраком леса, напоив тот мрак горячим дыханием женщины, — и Пафнутий пошел, блуждая горящими, как два каменных угля, очами своими по стволам безмолвствующих сосен, по насторожившимся папоротникам, по мхам, подобным пятнам солнечным и манящим путника в глубину лесную, исполненную сокрытых тайн…

То как тур, учуявший в лесных чащах самку, ломая руками и ногами сухие ветки, раздувая ноздри горячим дыханием и устремляя ищущие очи вперед, — идет Пафнутий под соснами; то как охотник, подстерегающий зверя, останавливается и застывает в неподвижности, напрягая слух свой ко вниманию; то как лиса припадает он к папоротникам и ползет, изгибая шею и поводя глазами…

Таков блудник, ведомый ко греху Диаволом…

И все тайны глубин и чащ лесных наполнены для него одной похотью и показывают ему, жаждущему блуда, одни блудные мерзости: два камня в папоротниках, обратившись в мужа и жену, преобразуются в совершающих срам, береза среди сосен, обратившись в деву в легкотканном белом одеянии, идет навстречу с тайным желанием принять мужа, две сросшихся стволами сосны изогнувшихся, обратившись в ноги женщины, преполняют его неистовством…

Вот уже слышит Пафнутий голос женщины, тайно шепчущейся с кем-то в лесном сокрытии… И уже не хочет Пафнутий, чтобы младший брат его, хотя в смерти, обрел спасение от женщины, а жаждет тайно видеть и слышать, как упивается он первородным грехом, сплетшись, как хмель с талом, с нагою женщиною… Ползет, как тигр к добыче своей, помрачившийся блудною похотью инок, тяжело дыхание его и мутен взор, обращенный к земле…

Ползет по камням и не зрит смерти, распростершей уже над ним черные крылья свои…

Оборвались утомленные руки, с шумом посыпались камни и полился песок, и повергся, как глыба оборвавшаяся, Пафнутий в притаившиеся под скалами бездны морские.

Звезда скатилась с небеси и угасла, подобно человеку на земле. Море укрыло тайну, прияв прах инока, павшего в брани с Диаволом…

И текла ночь…

XII

Прилетела сова из мрака ночного и, воссев на вершину сосны над кровлею кельи, засмеялась страшным смехом своим… Вздрогнула спящая ночь, и вздрогнул спящий лес, и всплеснулись черные бездны морские того леса и понесли его по горам и ущелиям, по лесным чащам и водам… В молчании потянулось из тумана морского воронье черное и, рассевшись вокруг совы на многих соснах, зловещим карканием наполнило тишину предрассветную…

Пробудился Гавриил от сна и, слыша смех совиный и исполненный тайны разговор черных воронов, обратился к образу Господа, чтобы успокоить тревогу в сердце своем. И видит он, что угас огонь лампады, возженной с вечера рукою брата Пафнутия… Проникся он еще большею тревогою и сказал:

— Брат! Встань, омой руки свои и с молитвою возжги лампаду пред Господом!

Но не было ответа. На печи же, сокрытой тьмою, кто-то тихо возился. И опять засмеялась сова, и следом за нею всполошилось воронье черное…

— Брат, встань и возжги лампаду! Смеется Диавол со слугами своими над твоею беспечностию! — громче сказал Гавриил, возжигая огарок восковой свечи. Но не было ответа. На печи же кто-то возился в беспокойстве и шумел одеждою и раскрытою книгой. И, разгневавшись, в третий раз закричал Гавриил, приближаясь к печи со свечою в руке:

— Разве ты оглох на оба уха, что безмолвствуешь?..

Посветил огнем на печь Гавриил и видит, что нет там брата Пафнутия, только черная крыса, пометая хвостом своим, в смятении бегает, желая сокрыться от света под постланной на ложе одеждой и под брошенною с небрежением книгой «Путие праведных».

— Господи, благослови! — прошептал в испуге Гавриил и сотворил крест над печию возженной свечою. Тогда крыса с великим поспешением спрыгнула с печи на пол и сокрылась у порога. И тут только Гавриил увидал, что не замкнута дверь кельи, и подумал: «Видно, вышел за нуждою брат Пафнутий из кельи».

Подождав мало брата своего, Гавриил вышел из кельи во двор и громко назвал его по имени. Страшным смехом ответила ему с сосны сова и захлопав жесткими крылами, как дланями рук, сплыла вниз наземь, ухватила черную крысу и взвилась с нею на высоту, черное же воронье, снявшись со многих сосен, стало кружиться вокруг совы, оглашая лес зловещим карканием.

— Да минует нас, Господи, сие зловещее знамение!.. — сказал в душе своей Гавриил, и когда смолкло в отдалении каркание улетевших к морю воронов, стал кричать на все четыре стороны:

— Пафнутий, где ты?..

И отвечал ему далекий глас со всех четырех сторон:

— Здесь я!..

Прозрев обман демонов, отвечающих ему гласом брата со всех четырех сторон, возвратился Гавриил в келью, омыл руки свои и возжег огнь лампады пред Господом. Возжегши же, оделся, препоясался поясом мужества и, помолясь, взял посох и вышел из кельи искать брата…

Уже ночь была на исходе. Трепетала она от предрассветных дуновений, и погашали на небеси одна за другою лампады Божии. Содрогалась в ужасе тьма ночная и уползала в чащу лесную и на дно пропастей и оврагов, очищая путь радостной посланнице солнца, заре утренней.

Медленно снимались завесы туманные с вершин лесных и горных и с шевелящихся во мраке бездн морских… И уже омывались росою деревья, камни, мхи и травы, в напряженном внимании ожидая света утреннего…

Идет под соснами Гавриил и зовет:

— Брат мой!..

Но молчит лес и полны тайны его поросшие высокими папоротниками пропасти и его шатры под густыми навесами старых сосец. Хрустит валежник под стопою Гавриила, и скользит нога его по влажным мхам и по пескам усыпанным высохшей хвоею, и преграждают ему путь поверженные и гниющие древеса с колючим сухим прутием. Пугается сердце идущего и темноты, и каменьев, и ветвей, подобных рукам, простираемым со всех сторон, и шороха птицы, вспугнутой хрустом валежника, и паутины, внезапно покрывающей лицо щекочущим плетением…

Вот ползет змия черная, крутясь, как вервие, по мху бледному. Содрогнувшись, отстраняется Гавриил и бьет посохом гада. Но гад, скрутившись, лежит неподвижно… Дивится Гавриил и, приблизившись, видит, что не змия то, а кожаный пояс брата Пафнутия… Подъяв тот пояс и повертев его в руке своей, омрачается душою Гавриил. «Бросил брат на печи Путие праведных и потерял пояс мужества на путях блудных!» — думает он в сердце своем и идет, опечаленный находкою… «Распоясал, брат, ты чрево свое и, как гад, ползешь по траве!» — говорит он сам с собою, и вдруг он слышит шорох в левой стороне. Вздрогнуло сердце Гавриила и, приостановившись, он затаил дыхание и насторожил уши. Вот закачались во тьме папоротники меж высоких сосен, и две тени скользнули в черную глубину леса.

— Брат! Подвяжи чрево свое! — закричал Гавриил, махая поясом Пафнутия.

Но не было ответа. Загорелась огнем гнева душа старого инока. «Не душа ли твоя черной крысой металась на печи и попала в когти Диавола?» — говорит он сам с собою и поспешно идет в ту сторону, где сокрылись две тени… Выскочил заяц, присев на мху, покрутил ушами и, поглядев на Гавриила, прыгнул в папоротники. «Труслива душа твоя, брат, как у сокрывшегося зайца», — подумал старец и, пройдя мало, закричал:

— Опомнись, пока не потонул в похоти своей!..

И вот опять, как две птицы спугнутых, две тени — мужа и жены, вздымаются из темных кустов и бегут прочь, ломая сухие ветки.

Поравнявшись с тем местом, Гавриил видит траву примятую и трижды плюет на логовище, для блуда уготовленное, и опять пугается змии, крутящейся под ногами его… Подъяв посох, бьет он змию железным наконечником, но змия не бежит, а лежит недвижимо. Нагибается и видит, что не змия то, а черные четки с руки брата Пафнутия…

— Брат! Надень четки на руку свою, если еще не опоганил ее! — гневно кричит Гавриил и, распалившись гневом, бежит вослед сокрывшимся… И в третий раз воспрянули из ельников две тени человеческие, Гавриил же потрясая посохом, закричал:

— Не дам вам, окаянным, осквернить землю сию!..

И в испуге метнулись тени в разные стороны: одна налево, другая — направо, и, сокрывшись, более не показывались вместе. Во мраке не признал Гавриил, куда побежал Пафнутий, а куда — блудница, но сердце его осенилось надеждою, что помешал он свершиться до конца блудной мерзости… Подгибались уже в коленях ноги его от усталости и прерывалось дыхание в груди от тревоги душевной, и вот сел он отдохнуть на поросший травою холм муравьиный…

Уже погасли все звезды на небе и стали вставать из темноты зеленые одежды земли. Тихо качали главами старые сосны, и подъяли венцы свои цветы благоухающие. Теплое дыхание земли поднималось из-под гниющей хвои, а заботливый страж леса, дятел, уже застучал носом в сосну, пробуждая от сна птиц, гадов и всякую тварь, сокрывшуюся во глубинах леса… Зашептал лес камням, и папоротникам, и цветам, и всем травам, и всем тварям, что видит он вершинами своими края розовых одежд зари утренней… Слушал тот шепот леса усталый старец и, сомкнув очи, тихо и сладостно задремал…

И вот слетаются со всех четырех сторон демоны и, рассевшись вокруг пнями гниющими, изощряются в хитростях своих…

Вот слышит Гавриил жалобный плач… Поднимает взор и видит неведомую женщину, тихо идущую к нему и горько плачущую…

— О чем плачешь, женщина? — спрашивает Гавриил.

И, упадая пред старцем и покрывая ноги его черными власами своими, просит та женщина сохранить ее от брата Пафнутия:

— Как собака зайца, травит меня брат твой, бегая за мной по лесу всю ночь… Изнемогла я, отбиваясь от рук и от ног его, и вот, если поймает он меня еще раз, не сохраню я чистоты своей…

Прекрасно лицо женщины и полны красоты ее глаза, с мольбою подъятые с земли, и руки ее, положенные на колени Гавриила. Упали с плеч ее лохмотья шелковые и сверкает, как мрамор изваяния надгробного, белая шея, и грудь воздымающаяся, и колено преклоненное…

— Разве не сотворила ты блуда с братом моим? — строго вопрошает Гавриил, отвращая взор свой от наготы сверкающей.

— Изнемог он в неистовстве своем, и потому вырывалась я всякий раз, как он настигал меня…

И, упав главою на колени старца, плачет женщина, обнимая белыми руками ноги Гавриила.

Исполнилось жалости сердце старца, и положив руку свою на главу женщины, он ласково говорит:

— Не плачь, женщина!.. Я укрою тебя от неистовства брата моего…

— Укрой, отче! — шепчет женщина, отирая слезы, и вот уже озаряется лицо ее радостию, и шевелятся улыбкою красные губы, и в щели меж ними сверкают перлами зубы ее.

Глядит старец в лицо женщины и дивится улыбке ее, ибо знал он в миру подобную глазами, губами и зубами женщину…

— Как звать тебя, женщина?..

— Мария!

Тревогою наполнилась душа инока, ибо Марией звали в миру жену его… Еще раз взглянул он в лицо женщины и содрогнулся от головы до пят, ибо увидал на ланите около уха маленькое пятнышко родимое, как и у той Марии, которая была в миру его женою…

И вот единое малое пятно плоти человеческой воскресило в душе Гавриила тлен прошлого, и как молния во мраке ночи среди степи, осветило весь пройденный в миру путь его… Был на том пути день, когда женщина склоняла на колени ему главу свою в лесу пред рассветом… И Марией звали ту женщину…

Закрыл Гавриил очи и, осторожно простерши руку, коснулся голого плеча женщины… Как тихое дуновение ветерка, побежало по всей плоти Гавриила сладостное томление, и не хотелось сойти с места, и не хотелось раскрыть вежды.

Шептал лес озаренными зарею золотыми вершинами о том, что было от века и что будет во веки веков, а старец дремал, и улыбка играла на его изъеденном морщинами лице…

— Уже солнце играет на соснах… — говорит Мария и, поднимаясь с колен, роняет с плеча своего руку Гавриила; упадая, рука его быстро скользит по женщине и уловляет чрез мимолетное прикосновение теплоту и колыхание грудей и без очей видит нежную белизну их.

Уже не касается больше рука грудей Марии, а через пальцы все еще льется в тело инока горячее томление, наполняет собою всю плоть до мозга костей и доходит до темных бездн души человеческой…

Очнувшись от дремоты, Гавриил раскрывает очи и, весь напитанный ядом блудного желания, видит идущую меж сосен неведомую женщину, приплывшую с мирского брега…

Так сильна власть греховного сновидения, что пробудившийся Гавриил не отделяет сна от правды и женщину, явившуюся в сновидении, от женщины, представшей очам бодрствующим.

— Мария! — ласково зовет Гавриил женщину, и дрожит его голос, как шипение змеиное.

— Кто зовет меня? — радостно спросила женщина, не видя инока, и весь лес вздрогнул от того голоса, ибо подобно упавшей арфе прозвенел женский голос под соснами.

— Что ты делаешь?

— Ищу землянику! — громко ответила женщина, и опять вздрогнул лес, ибо подобно рогу пастушьему пронесся по лесу голос женщины и тихо замер в сокровенных глубинах лесной чащи.

Горело небо по всему горизонту, и в золотом и румяном пожарище утра зачинающегося золотились желтые стволы сосен, на мхах же и папоротниках бегали златые пятна и тени ветвей, покачивающихся под утренними дуновениями с моря… Щебетали вокруг птицы беспечные и, подобно ручью бегущему с гор, ворковали где-то нежные горлицы… И в радости и в красках утра зачинающегося была женщина, собирающая землянику, подобна огромному неведомому цветку на белом стебле, расцветшему яркими лепестками в лесной чаще ночью пред рассветом…

Медленно ступала женщина белыми ногами по зеленым мягким мхам и то склонялась к земле, то вновь выпрямлялась и поводила склоненною набок главою по сторонам, уподобляясь цветку, тихо качающему венец свой… И вот припала она на колени, тихо и радостно засмеялась и стала ползать в траве, покрытой спелою земляникою в таком изобилии, что уподоблялось то место обрызганному кровью человеческой…

Тихими стопами приблизился к женщине Гавриил и стал позади ее, упиваясь сверкающей в зелени наготою плеч и ног ее, качающимися волнами распавшихся черных волос ее и мягкою округлостью крутых бедер ее… И палящей страстию вливалась через широко разверстые очи Гавриила похоть блудная и, напояя всю плоть до мозга костей, помрачала отуманенное разумение…

— Мария, — прошептал инок, глотая слюну ядовитую и коснулся дрожащей рукой грудей женщины.

Содрогнулась женщина и, быстро обратив вспыхнувшее лицо и увидя старца с седою брадою и с безумием в очах, с криком воспрянула, подобно легкой птице, с земли и побежала прочь. Как крик журавля в небе разнесся по лесу испуг ее, и огнем попалила кровь инока… И вот старец стряхнул многие лета с плеч своих, и сверкнули его очи, как у юноши, и гибкими стали все члены его, и напряглись силою все мускулы его… Стоит он, раздувая, как конь, ноздри свои и не отвращает горящего взора от неведомой женщины. А та женщина стоит под сосною и, припав к древу, звонко смеется испугу своему и седой браде инока, кверху поднятой… Свирелью пастушечьей переливается смех ее и попаляет всю плоть инока яростию вожделения… Вот выпали из рук инока посох, и пояс, и четки, спала с главы и покатилась черная скуфья иноческая и, крепко оттолкнувшись от земли, понесли ноги опаленное блудом тело инока к смеющейся женщине…

— Михаил! — закричала она в ужасе и побежала, сверкая ногами. Гавриил же побежал за нею, и уже злоба примешалась к похоти его и сделала его зверем, преследующим самку свою…

— Михаил! Михаил! Михаил! — кричала женщина, и был тот крик подобен рогу охотника, сзывающего собак.

Вот преломилась сухая ветвь и, поскользнувшись упала женщина на мягкий мох, взметнув ногами… Уже настиг жертву свою распаленный безумием похоти Гавриил и, задыхаясь, пал на колено и опьянялся дыханием тела женского, но вот, как бы из-под земли, выросла над ними черная фигура младого инока.

— Спаси, Господи! — закричал Михаил и, высоко взметнув руку с тяжелым камнем, опустил ее на седую главу брата… Тяжко вздохнул Гавриил и, распростерши руки, склонился к лежащей в испуге женщине и смочил кровию своей ланиты и груди ее… Осенившись крестным знамением, Михаил осторожно толкнул поверженного, и тот скатился с женщины. И однажды только раскрыл Гавриил очи и, поглядев с любовию на брата своего и на небо, синеющее над вершинами сосен сомкнул их крепко и почил…

Сверкало утро радостным сиянием, шумели вершины сосен, и плескалось в отдалении море. Прорвались лучи солнечные чрез зеленые шатры леса, упали на мертвеца и позлатили ему седую браду, разбрызганную же по траве кровь его обратили в землянику спелую…

Кукушка пела на горах, и было в той песне столько печали, словно всю скорбь земли собрала она в той песне и возносила кротко к небесам, небеса же не слышали.