Евгений Чириков «Ранние всходы»

VIII

С чувством благоговения вошел Петя во двор этого чудного дома. Большой лужок пересекается крест-накрест перебегающими тропинками… Два флигеля с палисадниками смотрят из-за желтеющей уже листвы красными железными крышами. Индейский петух ходит, гордо распустив хвост, около единственной индюшки. «Пырин, пырин нехорош, пырка лучше тебя» — подразнил Павлов индюка. Тот побагровел от злости и проболтал что-то очень недовольно. На черном крыльце лежит породистый пес: он приветливо замахал хвостом, увидя Павлова (видимо, они хорошо знакомы)…

— Как зовут? — спросил Петров.

— Картуш…

На дворе пусто. Только чрез растворенные настежь двери каретника видна кумачовая рубаха кучера Ивана, моющего пролетку, да на мгновение из окна кухни выставилась чья-то голая рука и выплеснула на двор из полоскательной чашки содержимое.

Павлов направился к каретнику.

— Где Кукушкин? — спросил он Ивана.

Кучер обернулся, но, не обратив никакого внимания на вопрос Павлова, продолжал мыть пролетку, тихо напевая какую-то грустную песенку.

Из раскрытых окон главного дома доносился звон посуды и говор, — там обедали.

С замиранием сердца Петров прислушивался к этому говору, желая услыхать голосок Лели. Но голосок не звучал.

— Где живут Троицкие-то? — решился спросить Петров товарища.

— Наверху… Вон окно, четвертое с краю…

— Павлов! Я сейчас! — вырвался вдруг голос из окна флигеля.

Петров вздрогнул и спросил:

— Кто?

— Кукушкин, двоюродный брат Лелин.

Кукушкин «выручил». Наскоро допивши чай, он выскочил на двор и предложил играть «в ямки».

— Народу мало, — заметил Петров.

— Я позову… Лелька придет…

Петрову только это и надо было.

Кукушкин проворно взбежал на крыльцо и скрылся, топая каблуками по лестнице, а Петров и Павлов остались ждать.

Томительное ожидание! Петров прихорашивался незаметно для товарища и едва переводил дух. Как только где-нибудь хлопала дверь, Петров вздрагивал, краснел и начинал играть с Картушем, как бы совершенно не интересуясь выходом Лели. Между тем его сердце билось громко и порывисто… Вот опять стукнула дверь. Кукушкин стукает каблуками по лестнице: он бежит… А вот еще слышны шаги, мягкие, торопливые… Это она! Леля!..

У Петрова захватило дух и замерло сердце…

— Ах, Петров! Как это вы?.. — воскликнула пораженная Леля, остановившись на последней ступени крыльца.

— Мoe почтение! — ответил вспыхнувший Петров, сняв фуражку, так сильно прищелкнул ножкой, что даже взбил под ногами пыль.

Леля радостно побежала ему навстречу. Они пожали друг другу руки и несколько мгновений не знали, что сказать теперь.

— Весело было на вакате? — спросила, наконец, Леля.

— Страшная тоска! — меланхолично ответил Петров, которому теперь казалось, что действительно в деревне он все скучал по Леле.

— А яйцо-то, которое вы подарили, петух съел… Такая досада.

— Будет вам — про яйца… Давайте же играть, — перебил их Кукушкин.

— В ямки! — громко крикнул Павлов.

Они стали играть в «ямки».

Петров с любопытством осматривал Лелю. Леля стала выше; загорела, голос как-то по-другому звучит, а, может быть, это только так кажется, потому что давно Петров не слыхал этого милого голоса… Леля еще лучше стала. Смеется она все по-прежнему, звонко… Леля в белом ситцевом платьице. Она так жива и подвижна. Когда бежит, — трясет головкой и звонко, звонко визжит… Он не сводит с неё глаз и играет рассеянно, не отдаваясь игре всецело, как другие.

Долго играли в «ямки». Когда Лелю позвали домой, Петров захотел пить, и Кукушкин повел его к себе.

— Ты ведь тоже в нашей гимназии? — спросил Кукушкин.

— Да…

Кукушкин подскочил от восторга и ударил Петрова по спине так больно, что, не будь он двоюродный брат Леле, Петров «сдал бы сдачи». Больше уже не играли. Игра без Лели для Петрова была совершенно неинтересна, и они с Павловым ушли.

Петров уходил довольный, удовлетворенный: впереди смутно рисовалась дружба с Кукушкиным и возможность, таким образом, часто видеться с Лелей.

IX

Расчеты Петрова оказались верными: осенью он то и дело бегал к Кукушкину, а вскоре «затесался» в гости и к самой Леле.

Теперь Петров был в третьем классе гимназии, а Леля в пятом. Но это ровно ничего не значило, так как у гимназисток классы считались, как говорили гимназисты, шиворот на выворот; так что в сущности Петров и Леля были по классу ровнями.

Петров по будням то и дело бегал к Кукушкину справляться, что задано то из русского, то из немецкого, а перед праздниками ходил к нему в гости.

После двух игр «в короли» и в особенности одной игры в «жмурки», Петров понял, что он любит Лелю бесповоротно и просто не может жить без неё… Петров решил жениться на Леле… Классы ведь считаются шиворот на выворот, поэтому Леле не долго придется ждать, пока он кончит свое учение и сделается, как папа, мировым судьей.

Но любит ли его Леля, — вот что главное…

Да, в этом не может быть никакого сомнения!.. И вот почему:

Однажды, когда они играли «в короли», — Леля заметно старалась сделаться «королем», а Петрова пристроить в «принцы», даже сплутовала в этих видах, что Петров заметил, но никому не сказал. Леля толкнула тогда его под столом ножкой. В другой раз Леля спросила Петрова: «Придете вы в следующую субботу?» — и при этом добавила: «Если вы придете, и я — тоже»… Наконец, однажды Леля сказала: «Петя!.. голубчик!.. Садитесь сюда!..» Дело было за чаем, и Петров сел против Лели, а она хотела сидеть непременно рядом…

Так что, конечно, Леля согласится выйти замуж за Петрова.

Сперва Петрова беспокоило то обстоятельство, что Леля, приходя к Кукушкиным и уходя от них, целуется с Василием, но потом он успокоился и сообразил, что двоюродным братьям и сестрам целоваться можно, но выходить друг за друга замуж нельзя. Впрочем, после одного памятного вечера у Петрова не осталось никаких сомнений на этот счет: они были у Кукушкиных и играли в «Жмурки»: Леля нарочно сделала так, что с её платья свалился маленький голубой бантик; Петров поднял его с пола и спрятал…

Он хранил этот бантик в хорошенькой разукрашенной разноцветными ракушками коробочке и никому не показывал его. Зато сам каждый день перед тем, как идти в гимназию, вынимал бантик из коробочки и, прикладывая его к своим губам, мысленно говорил: «Милый бантик, спаси меня сегодня из латинского!..» Петров убедился, что бантик «действует»: как-то раз он не приготовил хорошенько урока из латинской грамматики, а когда спросили, — получил четверку. Да, это было просто чудо!.. Совсем не знал с вечера исключений, а как вызвали, вспомнил бантик и начал валять:

— Довольно! Отлично! — останавливает учитель, а Петров жарит себе, без запинки. — Получил бы пять, если бы не сбился в склонении…

X

Наступила и зима. Приближались рождественские каникулы, и наши герои начинали мечтать об елках… Если елка вообще вещь очень занимательная, то елка у Троицких в глазах Петрова являлась, бесспорно, грандиозным событием, поглотившим все его внимание и все помыслы.

Леля пригласила Петрова еще когда их распустили, и Петров начал тщательно приготовляться к этому знаменательному событию. Никогда еще на Петрова не находило такого наплыва опрятности, как случилось теперь. Стеревши в порошок кусок унесённого из гимназии мела, Петров, напевая веселые мотивы, чистил на своем мундире пуговицы и галуны; затем купил на 20 коп. бензину и принялся мыть лайковые перчатки, купленные еще к Пасхе и потому немного грязные. Своей матери он надоел с просьбою купить новые сапоги.

— Да ведь у тебя еще крепкие?

— А это что? — горячо возражал Петров, поднимал ногу и показывал каблук.

— Ну, что же!.. Немного каблук скривился.

— А ты думаешь, мне не трет ногу?.. — убеждал Петров.

Сапоги купили, так как Петров начал хромать и решительно отказывался надевать сапог на левую ногу.

Когда Петров окончательно привел себя в порядок, ему пришла в голову мысль подарить что-нибудь Леле на память. Он остановился на альбоме и потратил на него весь рубль, скопленный по три копейки, которые давала ему мать в гимназию на завтрак ежедневно. Альбом был изящный, в красном сафьяновом переплете, с золотым тиснением и с букетом цветов на первой странице. До глубокой полночи мучился Петров, придумывая, что бы написать ему собственноручно на память Леле в этом альбоме. Наконец, придумал. Под букетом цветов он очень красиво вывел:

Все было готово, делать уже было нечего, и ожидание становилось прямо мучительным. До елки оставалось еще два дня, и Петров слонялся по комнатам из угла в угол, всем надоедал и ссорился с маленьким братишкой.

— Займись чем-нибудь! — кричит мать, выведенная из терпения. Но в том-то и дело, что Петров мог теперь только думать об елке и о Леле… Присядет за книжку, пробежит несколько строк и бросит. «Не сходить ли к Кукушкиным? — размышлял он. — Неловко… все убираются к праздникам, а Леля так и сказала, что до Рождества ей некогда, и гулять даже она не будет ходить».

«Все-таки пройдусь». Надев пальто, Петров отправляется бродить по улицам, и как-то невольно его клонит все в одну и ту же сторону, а именно — к Лелину дому. Пройдет мимо этого дома, заглянет во двор и пойдет дальше. Пройдет до угла и снова вернется, и снова пройдет мимо этого дома и заглянет во двор.

Скучно! Ах, как скучно!..

Но вот, наконец, настал и желанный день… Ровно в семь часов вечера Петров с тщательно завернутым в бумаге альбомом заявился в квартиру Троицких.

Роскошно убранная елка торжественно возвышалась посреди зала. Масса ярких огней придавала ей вид красивой пирамиды из звезд. Разноцветные фонарики прятались в ветвях елки, как в густых таинственных аллеях какого-то волшебного сказочного парка. Позолоченные и посеребренные орехи и картонные ордена, металлические игрушки и зеркальные стеклянные шарики, покачиваясь на ниточках, сверкали искрами, как снежинки в лунную морозную ночь…

Сколько заманчивых вещиц, сколько красивых бонбоньерок и вкусных сластей скрывалось в этой волшебной пирамиде из звезд! Кругом красиво ниспадают гирляндами разноцветные бумажные цепи. Огни отражаются и на поверхности гладкого, налощённого паркета. А на самой верхушке горит розовый глазок-фонарик и словно подмигивает окружающему елку обществу.

XI

Общество состояло исключительно из маленьких людей, большие предоставили им полнейшую самостоятельность, — им некогда. Мамочка засела с гостями за зеленый стол и «винтит», папочка завел нескончаемый разговор с отставным усатым полковником на тему о значении и великих заслугах русского дворянства перед престолом и отечеством (оба собеседника — дворяне, имеющие заложенные имения). Бабушка сидит в столовой за самоваром и с ворчанием подсыпает в чайник все новые и новые «заварки». Горничная сбилась с ног, едва успевая выполнять различные приказания.

Леля и её братишка Володя прекрасно выдерживали роли радушных и гостеприимных хозяев. Завитой барашком, в изящном костюмчике моряка, Володя с ловкостью гостиного кавалера скользил своими тоненькими ножками по паркету и занимал дам разговорами. Леля тоже не уступала в этом отношении брату: она старалась со всеми подругами походить под руку и каждого кавалера подарить своим вниманием. Живая, востроглазая хохотунья, шалунья и проказница, Леля была «душою» общества. Она знала массу всевозможных игр и всюду являлась инициатором и организатором. Громкий, звонкий голосок её серебряным колокольчиком звенел безостановочно. Крики, возгласы и хохот Лели покрывали общий гам непринуждённого общества… С завитыми, ниспадавшими на плечи локонами, с открытым задорным личиком и бойкими синими глазенками, эта двенадцати летняя красавица всецело овладела вниманием и симпатиями не только кавалеров, по даже и всех дам, которые наперерыв друг перед другом стремились поймать Лелю под руку, погулять с ней вокруг елки и написать ей в подаренный Петровым альбом стихи на память. Альбом быстро заполнился автографами. Нина Блохина, друг Лели, вписала ей па память:

Из мужского персонала больше всех выделялся реалист Гриша, знакомый уже нам соперник Петрова. Он был старше всех классом и только один — реалист. Сознавая себя в некотором смысле единственным, реалист держался с сознанием собственного достоинства. Он критически относился к играм, явно отдавая предпочтение танцам, раскланивался с дамами, как настоящий кавалер: покорно склонял свою остриженную под гребенку голову и пристукивал по-военному ножкой; к мальчикам в курточках относился, как большой, серьезный пес относится к маленьким шавкам, — отчасти снисходительно, отчасти покровительственно. На гимназистов смотрел свысока.

Дирижерство в танцах, бант распорядителя на груди и часы с цепочкой, белые перчатки и особенно свободное курение папирос невольно содействовали поднятию престижа реалиста в глазах общества и особенно дам.

Исключение представляли только двое — Петров и Павлюк. Петров смотрел на реалиста пренебрежительно и сам закурил, а Павлюк был родным братом реалиста и потому не чувствовал к нему решительно никакой почтительности: в глазах Павлюка, хотя он и ходил в курточке, реалист был самым обыкновенным смертным. Павлюк — человек резкий, радикальный, мужественный; он никогда не плачет, не хнычет, не ябедничает, а чуть что, сейчас запустит «дурака» или обратится к содействию собственного кулака; авторитетов для него не существует. Игрушек Павлюк терпеть не может, потому все куклы его сестер представляют всегда калек и уродов: у одной нет носа, у другой ноги, третья — без волос… Всех, кто плачет, Павлюк называет «бабами»; однажды назвал бабой даже маму. Голос у Павлюка грубый, басистый и манеры угловатые.

Итак, общество чувствовало себя превосходно, и все шло прекрасно. Павлюк вертел ручку герофона, остальные танцевали. Играли «в почту», в «гуси-лебеди домой» (Павлюк оборвал у Лели оборку); потом стали играть «в фанты». Когда раскрасневшаяся Леля подошла к серьезно и молчаливо сидевшему в углу реалисту и скороговоркой произнесла:

реалист подпустил скептицизму:

— Глупая игра, — сказал он. — Уж лучше — «в свои соседи»!

Леля обернулась к обществу и неожиданно объявила:

— Эта игра надоела! Глупая! Давайте, господа, в свои соседи!

Общество поддержало. Гости расселись по стульям. Петров, все время увивавшийся около Лели, конечно, поспешил воспользоваться моментом и сел рядом с Лелей.

И здесь-то крылась причина крупного столкновения на вечере, о котором вы узнаете из следующей главы.

XII

После того, как Леля заявила, что она недовольна своим соседом Петровым, и тому пришлось убраться на другой стул к несимпатичной совсем даме, — Петров сделался вдруг злым. «И не больно нужно», — шепотом пробурчал он, идя на другое место, хотя ему страшно хотелось иметь своей соседкой Лелю… Впрочем, кому этого не хотелось! Реалист тоже об этом старался… Павлов — тоже. Даже грубый Павлюк норовил быть поближе к Леле!

С этого момента Петров перестал быть любезным кавалером, неделикатно огрызался на дам и, сидя в глубоком молчании, исподлобья поглядывал в сторону отвергнувшей его дамы… Петров заметил, что когда на его место, по требованию Лели, сел реалист, она стала говорить: «Довольна! Очень!..» — а реалист, перебивая ее, восклицал: «И я — тоже!» Петров два раза пытался разъединить их: он сердито кричал:

— Всеми недоволен!

Но толку не выходило никакого. Когда крики и визги стихали, а общий переполох и сумятица прекращались, Петров видел, что реалист только поменялся с Лелей стульями…

«Изменница!..» — думал Петров. До сих пор Леля всюду, где им приходилось бывать вместе, всегда отдавала явное предпочтение перед другими Петрову, например, дамы «приглашали» кавалеров, Леля стремглав бежала прежде всего к нему; когда играли «в рекруты», Петров шел прямо к Леле и всегда угадывал свою избирательницу…

И вот, сегодня, вдруг — «недовольна!»

В душе Петрова вспыхнула страшная злоба на реалиста.

Сели играть в «на кого принц похож?» Спрашивать пришлось Леле, а принцем быть реалисту.

— На кого? — шепотом спросила она, подставляя свое ушко Петрову.

— На бесхвостого осла… — не задумываясь, ответил Петров (он давно уже придумал для реалиста это обидное сравнение).

Леля сконфузилась и покраснела: ей казалось совершенно невозможным сказать такое «название» вслух и притом в лицо распорядителю танцев…

— Нет, другое что-нибудь придумайте!.. Скорее!.. — попросила Леля.

— Нечего мне придумывать… Сказал, — на бесхвостого осла! — настойчиво и дерзко ответил Петров.

— Ну, смотрите! Я скажу, только…

— На бесхвостого осла! — еще раз и с еще большей твердостью повторил Петров.

Леля, пригибая к ладони пальчики, шепотом стала припоминать все названия, которые надавали реалисту, но названия Петрова не проговорила, а только произнесла «м-м» и прижала мизинчик. Потом она еще раз обошла всех играющих и с каждым пошепталась, только к Петрову не подошла, а прошла мимо…

— На бесхвостого осла! — тихо напомнил ей еще раз Петров, подбежав сзади; Леля не обратила внимания.

Реалист волновался: он словно предчувствовал что-то недоброе и сидел на стуле, под елкой, как преступник, ожидающий судебного приговора, с низко опущенной головой и с устремленными в пол взорами.

Подошла Леля и начала:

— На розу!.. На… офицерика!.. На… на… рыцаря!.. На… кого еще? Ах, да… На самовар! (это сказал Павлюк)… На кикимору! (реалист обидно ухмыльнулся)… На милого молодого человека!.. На…

Тут Леля замялась…

— На осла! — решительно проговорила она вдруг, набравшись храбрости.

— На бесхвостого! — во все горло присовокупил Петров, внимательно следивший за тем, чтобы его обидное название было передано в точности…

Реалист покраснел до ушей и окончательно смутился. Все общество закричало, завизжало, захохотало и захлопало в ладоши. Особенно доволен был Павлюк.

— Ура!.. Ура!.. На бесхвостого осла! — кричал он басом, хлопал в ладоши и судорожно болтал ногами. — Ура!

— Совсем ничего не смешно, а даже очень глупо, — проговорил, наконец, дрожащим голосом глубоко оскорбленный реалист. — Ослов бесхвостых на свете не бывает. Вот и видно, что естественную историю не знает. Невежество!..

— Мало ли что! — закричал, вскочив со стула, Павлюк. — Кикимор ведь тоже не бывает?.. Ослу можно хвост отрубить… У нашего бульдога нет же хвоста! А раньше был: его отрубили… Нечего, бесхвостый осел! Ура!..

— Я вот ужо скажу отцу, он тебе задаст, — пригрозил реалист брату.

— А ты — ябеда! Дурак!.. — ответил Павлюк.

Наступило глубокое, неловкое молчание.

— Выбирайте! — тихо, как-то виновато сказала Леля.

— На рыцаря, — выбрал реалист.

— Это я сказала! — радостно воскликнула Леля и прогнала прочь вспотевшего от волнения и обиды реалиста.

— А я не играю… — объявил неожиданно Петров.

— Нельзя! Ты еще не был принцем… — запротестовал Кукушкин.

— Он трусит… Ба-ба! Ба-ба! — закричал Павлюк.

— Трус, — презрительно заметил реалист.

— Трус! Трус! — повторила, хлопая в ладоши, Леля.

— А ты, бесхвостый осел, не лезь! С тобой не разговаривают, — злобно крикнул Петров.

— Молокосос! — ответил реалист, закуривая папиросу…

И тут с Петровым случилось что-то странное… Он вдруг заплакал самым отчаянным образом и пошел вон из залы.

— Ба-ба! Ба-ба! Ре-вет! — кричал вдогонку Петрову Павлюк.

— Что тут у вас вышло? Из-за чего поссорились? — недовольно спросила мадам Троицкая, появляясь среди смущённого общества.

— Петров Гришу бесхвостым ослом обругал и сам же ревет, — выступая вперед, объяснил Павлюк.

— Гриша! — обратилась хозяйка к реалисту, не разобрав в чем дело. — Что же это такое? Вы ведь постарше… Стыдно!..

— Я… его не тро…гал… Он сам же полез, а я ви…но..ват!..

И реалист, возмущенный и обиженный несправедливостью, расплакался вдруг, позабывши всякую солидность.

Рев раздался теперь в двух различных комнатах, и хозяйка решительно не могла понять, кто тут прав и кто виноват…

— Надежда Васильевна! Ваша сдача! — сказал появившийся в дверях господин в пенсне и быстро исчез, словно провалился.

— Ах, Господи, какое наказание! Поиграть не дадут… Извольте сию же минуту прекратить ссоры и слезы, иначе я велю погасить елку! — раздраженно проговорила мадам Троицкая и торопливо отправилась «сдавать»…

ХIII

По воскресеньям Леля обыкновенно приходила с папой и мамой на каток.

Разумеется, Петров тоже ходил туда. За три пятерки подряд из арифметики мама купила Петрову американские коньки, и он не пропускал ни одного праздничного дня. Кое-как пообедав, не отведавши часто даже второго блюда, Петров хватал коньки и направлялся на каток… Ноги его решительно не слушались, — бежали скорей, чем заставлял их Петров; его сердце ёкало, щеки горели… Хотя каток находился и близко от дома, где жил Петров, но ему казалось, что путь бесконечно долог… Петров тогда только мог перевести дух, вздохнуть свободно, когда вступал на лестницу, которая вела в теплушку катка. Наскоро пристроив коньки, он выходил на лед, делал несколько оборотов на месте, поправлял фуражку, справлялся рукой, чисто ли у него под носом, и начинал вглядываться в окружающих… Глаза Петрова искали енотовый воротник и шапку с зеленым околышем; по этим признакам он узнавал Лелиного папу. А уж если енотовый воротник и при нем шапка с зеленым околышем отыскивались, — значит, Леля тоже здесь… А это только и требуется…

Отыскав взором Лелю, Петров закладывал руки в карманы пальто и, как будто ни в чем не бывало, катился солидно, гигантскими шагами к Леле… Перед самым её носом он делал крутой поворот, и Леля его замечала:

— Петров! Давайте вместе!

— Ах, Алевтина Николаевна!..

Петров ленивым движением ноги подворачивал к Алевтине Николаевне, они брались за руки и катились быстро, так, что замирал дух…

Павлов тоже ходил на каток, но катался он очень плохо: низко наклонялся всем корпусом вниз, махал руками и то и дело брякался. Полы его пальто, сшитого с большим запасом на рост, возились по льду и всегда были в снегу, как и фуражка… По правде говоря, Петрову было совестно кататься вместе с Павловым, и он сторонился его на катке…

Что касается реалиста, то он вовсе не умел кататься на коньках и приходил только смотреть и гулять по льду вместе с Лелей… Леля катится, а реалист идет рядом и разговаривает. Петрова это обстоятельство возмущало: на льду нечего гулять, а надо кататься; гуляющие только мешают…

Если Петров падал, он обвинял именно гуляющих и всегда очень досадовал… Хорошо, если Леля не видала, а если она видела, как некрасиво он упал, дрыгнув в воздухе ногами?..

Происшедшая на елке размолвка надолго нарушила эти приятные свидания на катке. Петрову было совестно перед Лелей, которая, как он слышал от Павлова, называет его «плаксой». Вместе с чувством горячего стыда на душе Петрова накипала какая-то горечь обиды, оскорбления, и его терзали ужасные муки ревности… «Яичница с луком!» — называл он мысленно счастливого соперника и создавал десятки планов ужасной мести. «Я ему всю морду сворочу», — хвастался он перед Павловым; но, в сущности, Петров сознавал, что этого сделать не может, так как реалист сильнее его… «Нашла себе бесхвостого осла, ну, и ладно! Пусть! Им в университет нельзя… У него и так все колы да двойки… Выгонят из реалки и отдадут в сапожники… И Лелька будет «сапожницей», — злорадствовал Петров, но увы! — в его воображении вставала эта сапожница, с золотистой косой и с синими, как незабудки, глазами, в его ушах звучал её мелодичный голосок, и сердце Петрова замирало от сладкого чувства благоговения перед той сапожницей, а руки тянулись к коробочке и открывали ее: там лежал заветный бантик… Воспоминания лучших дней моментально воскресали перед Петровым, и он впадал в какое-то отчаяние… «Возьму у папы револьвер и застрелюсь… вот и будет тогда знать», — шептал он.

И воображение рисовало Петрову такую картину:

Он застрелился… Прямо — в сердце… Папа с мамой плачут и говорят: «Ах, бедный Петя, зачем ты это сделал?» Петров оставит записку, и они узнают, зачем… «Прощайте, папа и мама! Передайте Алевтине Николаевне, что я не желаю мешать её счастью», — так будет написано в записке… Леля узнала… Она испугалась, не верит… Но как же не верить, когда у их дома выставлена крышка гроба?.. Леля идет мимо и тревожно спрашивает, кто здесь умер?.. «Гимназист Петров застрелился», — говорит дворник… «Неужели?» — «Да, вчера выстрелил прямо в сердце…» Да, все кончено!.. Не воротишь! Петрова хоронят… Он лежит в белом парчовом гробу, в цветах, в церкви у Николы… Рыжий дьячок читает… толстые свечи в высоких подсвечниках пылают огнями у гроба… Леля входит тихо в церковь и, подходя к гробу, опускается на колени… «Петя, милый, голубчик… Я виновата пред тобою». Леля рыдает и горько раскаивается, что изменила Петрову… Как бы рада была она, если бы Петров ожил!.. Но этого не может быть… Вот уже поют: «со святыми упокой»… Скоро будут прощаться…

Так фантазирует Петров, лежа в постели в сумерках зимнего вечера, и ему так жалко делается себя, что на глазах его показываются слезы.

Однажды, в скучный зимний день, Петров сидел один у окна в гостиной и предавался грустным думам о своей преждевременной смерти… Когда он развил тему о своей смерти до момента появления в местном «Листке» описания его похорон, в окно кто-то постучал. То был Кукушкин. Он близко подошел к окну и прижался носом к стеклу…

Сперва Петров испугался, так как расплюснутый нос и губы Кукушкина совершенно обезобразили его физиономию, но потом, когда Кукушкин отдернул свое лицо от стекла и улыбнулся во весь рот. Петров узнал его и вздрогнул от предчувствия какой-то радости…

Петров усиленно замахал руками, прося жестами Кукушкина зайти. Кукушкин зашел.

— Ты что к нам не ходишь? — спросил Кукушкин.

— Так… Читаю теперь все.

— Тебе Лелька кланяется…

Петров вспыхнул. Чувство радости сменялось в нем чувством недоверия, и потому он сказал:

— Враки!..

— Она вчера у нас сидела и думала, что ты придешь, ждала. Играли в короли. Приходи в воскресенье на каток; Лелька тебе велела приходить… Непременно!.. Мы рассорились с реалистом…

— Враки! — повторил Петров, не веря своим ушам.

— Ей-Богу!.. Клянусь Богом! — поклялся Кукушкин.

— Из-за чего?

— Лельку кокеткой обругал…

— Болван! — заметил Петров. — Его выгонят скоро из реалки-то; у него все колы да двойки…

— А на елке-то, помнишь, хвалился, что пятый ученик?

— Пятый с конца, — злорадно сострил Петров.

Петров живо вспомнил елку и вспомнил, что он постыдно ревел там… Но воспоминание же подняло и дух его: «И он ведь ревел… Уж если плаксы, так оба», — утешил себя Петров.

— Смотри, приходи в воскресенье на каток-то! Лелька велела… Она тебе скажет там что-то очень важное…

— Не врешь?

— Ей-Богу!.. Клянусь Богом! Так и сказала: «Пусть непременно придет, — я ему скажу очень, очень важное».

Кукушкин ушел, оставив Петрова в мучительном и вместе с тем радостном настроении…

XIV

Настало воскресенье, — день, назначенный Лелей для свидания…

Петров целый день накануне думал, что бы такое могло быть это «очень, очень важное» и потому не успел выучить к понедельнику ни одного урока… Хотя он и смотрел целый час в латинскую «Книгу упражнений» да два часа в греческую грамматику, но ровно ничего не видел и не понимал… В его руках, которые он прятал под столом, была коробка с голубем бантиком, и Петя то и дело отрывался от книги, чтобы смотреть и целовать его… «Очень, очень важное», — мысленно повторил он, в то время, как губы его говорили: «Леонид и 300 спартанцев погибли при Фермопилах»…

Петров плохо спал ночью. Он долго ворочался в постели и вздыхал. Подушка казалась ему невыносимо горячей, и он поминутно переворачивал ее с одной стороны на другую… Петров сердился на старую няньку: она очень громко и страшно храпела, беспрестанно кряхтела, что-то шептала, кашляла и мешала Петрову спать… Только когда большие стенные часы в столовой пробили «два», Петров закрыл глаза и в полном изнеможении заснул, наконец, как убитый…

Как долго тянулось сегодня время до обеда! Петрову казалось, что часы совсем перестали двигать стрелками, а что они отстают, — в этом он был глубоко убежден… Петров взобрался на стул с намерением помочь часам двигать стрелками, но вошла мать и запретила:

— Это еще что за новости? — удивленно спросила мать…

— Отстают, мамочка!.. На полчаса отстают…

— Не ври, пожалуйста! Часы идут верно… — ответила мать, посмотрев на свои золотые часики.

— Опоздаю вот завтра в гимназию…

— Оставьте, пожалуйста! Слезьте!..

Наконец-то горничная загремела тарелками, — стала накрывать на стол.

— Поворачивайся, поскорей!.. Я есть до смерти хочу, — торопил Петров горничную…

Сегодня Петров пренебрег даже своим любимым клюквенным киселем. И все это из-за Лели, из-за «очень, очень важного», что пообещала она сказать ему на катке…

Выскочив из-за стола раньше всех и не прожевав даже взятого в рот куска мяса, Петя на лету чмокнул маму, папу и намеревался было уже отправиться на каток, но отец остановил его:

— Разве ты не знаешь, что после обеда следует перекрестить лоб?..

Петя машинально перекрестил лоб и намеревался бежать за коньками, но отец опять остановил его:

— А уроки готовы?

Петя несколько замялся, но, оправившись, бойко, хотя и глядя в сторону, ответил:

— Да учить-то нечего… Из латинского — старое, из русского — не задано, а из арифметики — я давно это знаю…

Но отец, бывший с самого утра почему-то не в духе, потребовал у Пети журнал. Петя с огорчением вытащил его из ранца и принес отцу.

— Перевод написал? Покажи! — хмуро спросил отец, посмотревши в Петин журнал.

— Перевод?.. Успею… вечером… — смущенно ответил Петя.

— Гм… А задача № 1784 сделана? Объяснение написано? Покажи!

— Нет, папочка… Я успею…

— Изволь сесть за уроки. На каток не пойдешь, — небрежно бросил отец, швырнув Петин журнал, и уткнулся бородою в тарелку с клюквенным киселем.

О, если бы отец знал, какое горе причиняет он своему Пете!.. Он никогда, никогда не сказал бы этого…

Петя не просил «пустить», он знал, что когда отец скажет что-нибудь таким спокойным тоном, то никогда не изменит своего решения. Петя рассердился только на папу… Когда Петя вырастет большой и сделается мировым судьей, и когда у них с Лелей будут свои дети, он никогда не поступит с ними так жестоко, как папа…

Петя ушел к себе наверх, со злостью раскрыл ранец и, вытаскивая из него книгу за книгой, сердито бросал их на кровать. Задача № 1784, как нарочно, не решалась. Петя бранил ее «проклятою», ругал учителя арифметики, ёрзал на стуле, три раза ломал карандаш, перемарал половину «общей тетради», — и все-таки не «решил». Перевод из латинского выдался, как назло, тоже какой-то бестолковый. Все «слова» вылетели из памяти, и приходилось их отыскивать в словаре и записывать. А перо топырилось и только царапало тетрадку…

— Господи! Да что это за мучение такое! — со слезами на глазах вскрикивал время от времени Петя, привскакивая на стуле.

А день погасал и мерк. Часы пробили четыре, полпятого… Стало темнеть. Няня принесла лампу с зеленым абажуром. Из окна было видно, как в противоположном доме мигнул огонек. А спустя еще несколько минут зажгли и фонари на улице.

Значит, сегодня нельзя уже идти на каток, поздно. Значит, сегодня Петя не увидит Лелю и не узнает так сильно мучившее его «очень-очень важное»…

XV

Что же, что теперь делать? Еще одна последняя надежда: идти к Василию Кукушкину. Может быть, Леля у них теперь…

Обстоятельства благоприятствовали: папа с мамой поссорились из-за театра, и отец, хлопнув дверью кабинета и сердито откашлянувшись, прошел в переднюю, оделся и куда-то ушел.

Петя побежал к матери.

— Мама, мне надо к Василию Кукушкину; я не записал, что задано из русского…

— Ах, Петя, какой ты рассеянный! — певуче протянула мать. — Ты вечно что-нибудь не запишешь, не отметишь…

— Что же, мамочка?.. — довольно неопределенно сказал Петя в свое оправдание.

— Ну, хорошо, иди! Только ненадолго…

Петя подскочил на месте, перевернулся на каблуке, и не прошло десяти минут, как он уже звонил у парадных дверей, где желтела медная дощечка с надписью: «Николай Николаевич Кукушкин».

Когда Петя вошел в переднюю, он сразу догадался, что Лели нет: когда она бывает у Кукушкиных, на все комнаты звенит её серебристый голосок… А теперь — тихо-тихо. Слышно только, как со звоном тикают стенные часы, да где-то вдали сердитый, хриплый бас кричит: «Болван!.. Оболтус!.. На третий год, что ли, хочешь остаться?» (Это отец ругает Василия Кукушкина).

— Кто там? — грозно окрикнул вдруг бас, переставши браниться.

— Это — я… — пискнул Петя и, робко войдя в зал, спросил:

— А где Вася?

— В углу стоит! — сердито буркнул бас, и в дверях показалась тучная фигура Николая Николаевича, в туфлях и в халате. Петя еще более смутился: чрез раскрытую половину двери он увидел, как из проулочка между письменным столом и стеною торчат толстые ноги Василия Кукушкина…

— А вам что угодно, молодой человек?

— Я так… — пискнул Петя.

— «Так»… «так»… учиться следует, почаще в книгу заглядывать, а не баклуши бить, молодой человек, — вот что!..

— Я не бью…

Петя стоял перед сердитым господином и смотрел на кисти низко спустившегося на его животе пояса.

— Гм! — кашлянул Николай Николаевич, потом зашлепал туфлями, подошел к тазику с песком и плюнул.

— П-шел! — крикнул он вдруг на все комнаты.

Василий Кукушкин, красный, потный с взъерошенною головою, вынырнул из проулка и, подойдя к окну, стал молча и задумчиво водить по стеклу пальцем. Петя подошел к товарищу. «Пойдем в детскую», — тихо шепнул тот, не отрывая глаз и пальца от стекла.

Лишь только они очутились в столовой, Василий преобразился: он как-то прыснул, скорчив отвратительную гримасу, дрыгнул ногой и понесся вверх по лестнице, сломя голову.

— Что не приходил на каток? Дурак!.. Сделал задачу? Дашь содрать, голубчик?

— Папа не пустил меня на каток.

— Не пустил! Эх, ты! Лелька на тебя рассердилась… Она тебе прислала письмо… На вот!..

Кукушкин подал Петрову записку.

Петров торопливо поймал бумажку и быстро запрятал ее в карман.

Проболтавшись минут десять у Кукушкиных, Петров распрощался и ушел домой.

Там, у себя наверху, он трясущимися от волнения руками вытащил из кармана записочку, поднес ее к лампе и прочитал:

«Вы меня обманули и не пришли сегодня на каток. Я этого никак от вас не ожидала, поэтому между нами все кончено, и вы отдайте назад мой бантик от платья. Алевтина Троицкая».

Петров перечитал письмо еще раз.

На ресницах его блеснули две слезинки и, скатившись, стукнули о корочку латинской грамматики. Его сердце сжалось от боли. Откуда-то со дна души поползло вверх что-то тяжелое, неприятное, гнетущее и клещами сдавило Петрову горло.

Голова Петрова упала на латинскую грамматику.

— Леля! Милая! Ангел мой! Святая моя!.. — тихо шептали его губы. — Если бы ты только знала, почему я не пришел! Если бы ты знала! Ах, папка, папка, что ты наделал?..

Петров вскочил со стула, бросился на постель и, спрятав лицо в подушку, горько-горько разрыдался…