Евгений Чириков «На току»

В конце марта начинается тетеревиный ток… Если среди нас, господа, есть охотники, то у кого из них не вздрогнуло сердце при воспоминании о токах?!.

— А что такое это за штука?

— А главное, какое отношение это имеет к вашей женитьбе?.. Мы обязались рассказать друг другу, при каких обстоятельствах каждый из нас женился, а вы — о тетеревах…

— Позвольте! Во-первых, вижу, что среди слушателей нет охотников, а во-вторых, если я начал с тетеревов, так, стало быть, не без основания… Я, господа, можно сказать, женился на току…

Мы, слушатели, покатились со смеху, а старичок-рассказчик наисерьезнейшим тоном стал уверять нас, что он, подобно тетереву, женился на току. Мы притихли и стали слушать.

— Сперва надо вам, господа, пояснить, что такое тетеревиный ток… Начинается он в конце марта… Чудное время! Снег в лесу еще не стаял; только по дорогам, на горках и открытых солнцу полянах обнажилась земля, а в чаще, по оврагам и лесным ямам — еще сугробы. Однако, если вслушаешься в лесную тишину, то сейчас же уловишь ухом какой-то странный шепот, шорохи и вздохи: это снега превращаются в сахарный песок, с упругих веток падает капель, да по овражкам, под снегом, булькают тайные ручейки… Вы, господа, и представить себе не можете, что это за музыка! Земля перешептывается с небом и потихоньку радуется, что наливаются почки, а кое-где уже зеленится травка… Совершается великая тайна в природе, и от ее свершения и у тебя в душе и во всем теле дрожит какой-то шепот, вздохи, предчувствия… Не умею этого выразить. Одним словом, и в лесу, и в тебе — тихое трепетание… На земле еще снега, а на тебе уже голубая искристая, ласковая улыбка. Днем, когда ликует в вышине яркое солнце, лес полон жизни: поет в нем каждое дерево. Но особенно приятно бывает послушать, как, забравшись на высокую сухую сосну, воркуют дикие голуби. Это очень похоже на звонкое побрякиванье бубенчиков или на звон струящегося по уклону по камешкам ручья. Поют малиновки, синички, дрозды, постукивают по деревьям дятлы, а на вечерней заре начинают ворчать тетеревиные петухи… Во всех концах, далеко и близко, ворчат они, наполняя лес загадочными разговорами. Начинается ток, т. е. тетеревиная любовь. С марта вся природа любит… У тетеревов эта любовь сопровождается особыми играми и забавами. Как в наших сказках за прекрасную королеву бьются несколько рыцарей, и руку ее получает победитель, так это до сих пор происходит у тетеревов. У них эта сказка жива. В глуши леса на обтаявшей от снега площадке каждый день на рассвете происходят рыцарские турниры. Тетеревиная королева сидит где-нибудь на возвышении под навесом зеленых сосен и любуется, как тетеревиные рыцари вступают в бой между собою за обладание ее королевским высочеством. И дерутся они так рьяно, что пух и перья летят во все стороны. Зато победитель награждается благосклонностью той, к которой пламенеет его сердце…

Ах, господа, в любви и птицы, и звери, и люди, — все одинаково теряют голову! А тетерева, так те положительно забывают все на свете, перестают видеть, понимать и слышать… И мы, охотники, этим пользуемся: открывши место этих турниров, мы с ночи укрываемся в построенных поблизости шалашах и поражаем из-за угла благородных рыцарей любви…

В пылу боя они даже не слышат выстрела и, воображая, что пораженный выстрелом рыцарь упал от руки противника, продолжают бой с живыми.

Подло, господа!.. Но не в этом дело. Ну так вот, на таком именно току… Впрочем, несколько слов о моей покойной Сонечке… Она была одной из дочерей помещика Сопегина, самая красивая из трех дочерей. А, кроме дочерей, у помещика был еще сын, наш школьный товарищ, Костя Сопегин.

Зиму все мы проводили в городе, где учились, а так как у Кости Сопегина была премиленькая сестрица, то, конечно, было немало и приятелей гимназистов, которые очень усердно посещали это семейство. Проще говоря, хотя сестер было три, но все мы, человек этак пять, были влюблены в одну, в Сонечку. Конкуренция огромная! Ну а Сонечка… прекрасно оценивала это преимущество и, кокетка от природы, водила всех нас за нос (Царство тебе небесное! Прости мне Христа ради!..) Играли в любовь, ревновали, вызывали друг друга на дуэль, объяснялись, рыдали, мирились… Чего только не было!.. Я страдал от легкомысленного отношения Сонечки к вопросу о том, кого она предпочитает: сегодня — одного, а завтра — другого… В восьмом классе, на Пасхе, встретясь с ней в укромном уголке, я использовал религиозный обычай и получил от девушки поцелуй. Я лелеял эту тайну и толковал ее в свою исключительную пользу, как выражение окончательного избрания в женихи. Но, представьте мое отчаяние, когда, в интимном споре между собою, мы все узнали, что Сонечка похристосовалась из пятерых с троими!.. Не буду рассказывать о всех перипетиях наших боев за Сонечку. Скажу только, что, окончив курс в гимназии, все мы разбрелись по разным университетам, и постепенно потеряли друг друга в шуме и сутолоке жизни. Некоторое время мы с Сонечкой переписывались, но потом и переписка оборвалась… Остыла моя любовь… По окончании курса в университете я получил место земского врача в родной губернии и, вернувшись в родной город, конечно, вспомнил свою зеленую юность, свою любовь и страдания… Знакомые улицы, дома, сады, вывески, — все было полно воспоминаний, и среди этих воспоминаний ярким цветком горела моя любовь к Сонечке… Навел справки. Сам Сопегин помер. В имении хозяйничает сын, мой школьный приятель, Костя Сопегин. Ну а сестры? Старшая умерла, вторая вышла замуж, а третья, младшая, моя Сонечка, живет с братом и, говорят, выходит после Пасхи замуж за Огородникова… Позвольте, кто такой Огородников! Ба, да ведь это один из товарищей-конкурентов, у которого было меньше всего шансов: он не был даже в числе тех трех, с которыми Сонечка тайком похристосовалась на Пасхе. Удивительное дело: если бы не это известие о счастливом конкуренте, получающем руку Сонечки, я, пожалуй, не так быстро решил бы поехать в гости к своему приятелю, Косте Сопегину! А тут не могу: стоит перед глазами задорное личико Сонечки и показывает язычок. «Ах, ты скотина!» — ругаю Огородникова и удивляюсь Сонечкиному выбору.

«Правда, он красив, но ведь дубина же стоеросовая!.. Глуп, как сорок тысяч братьев! Надо ехать… Непременно. Кстати, конец марта, начались тетеревиные тока, а у Сопегиных в имении прекрасная охота. Бывало, каждую весну на пасхальные каникулы ездили к Косте на тока, все мы, конкуренты, и всегда убивали… Решено: поеду!» Вычистил ружье, наготовил патронов и, отложив до Фоминой вступление в должность земского врача, взял почтовую пару и помчался в имение Сопегиных… Дело было на шестой неделе Великого поста. Дороги развело. Мосты поломало. Весна уже не стеснялась со старушкой зимой: гнала ее в три шеи. Звон ручьев, потоки, пение птиц, яркое солнце, голубые небеса… Общее ликование и на земле, и на небе! И у меня в сердце все воскресло: и любовь, и ревность. Стоит в глазах Сонечка и, ухмыляясь, качает укоризненно головкой: «Эх ты!.. Опоздал!»

— Гони, братец, лошадей!.. На чай получишь…

— Тяжело, барин… Заморили мы лошадей-то…

К вечеру добрались до Сопеговки. Как увидал я старый дом, прячущийся в ветлах и липах, так и запрыгало сердце… Запел: «Мне все здесь на память приводит былое», а из всех подворотен вылезли собаки и провожают меня дружным, свирепым лаем. Взобрались на гору и очутились у облупленных колонн, изображавших когда-то триумфальные ворота…

Страшно как-то стало. А вдруг… не примут?.. Вот чепуха! В окнах замелькали люди. На крыльцо выскочил лакей Прохор. Я его узнал, он меня — нет.

— Прохор! Как ты постарел!..

— Я-то? Не признаю вас, барин, что-то…

А когда я напомнил ему, как мы стреляли с Костей его шапку, он хлопнул руками и чуть не расплакался… Побежал вперед меня, позабывши все приличия, и, когда я вошел в переднюю, навстречу мне уже бежали в беспорядке все чады и домочадцы.

— Господи, какими судьбами!.. — закричал Костя.

И мы все начали целоваться, без различия пола и возраста. Только потом я разобрал, с кем было можно и следовало целоваться, а с кем можно было без поцелуев… Потащили в столовую, забросали вопросами, пирожками, вареньем, улыбками… Сперва растерялся. Потом оправился и начал разбираться… Костя отрастил уже брюхо и бороду. Вот эта дама, в свободном костюме и в интересном положении, — его жена. На каком основании я с ней поцеловался? Вот — Варенька, теперь уже Варвара Петровна, худая, с жалобным лицом. Замужем, и приехала только погостить. Это — тетушка. Хоть убей Бог, я не помню, кому она тетка, и видел ли я ее когда-нибудь в жизни. Спрашивает, помню ли я, как она утешала меня, когда я провалился из алгебры. «Да, да, еще бы!» — говорю, а сам припоминаю, когда же это было и было ли? Ну да все равно. Не в ней дело.

— А… Софья Петровна?.. Она…

— Скоро явится. Она говеет, пошла в церковь. Она, брат, скоро выходит замуж, так очищается от грехов… Знаешь за кого она выходит?

— За кого?

— Да за Сережку!.. За Сережку Огородникова… Помнишь его?

— Еще бы!.. А он, Огородников…

— Он — земским начальником… только теперь забросил устроение мужицкой жизни и по целым неделям трется у нас… И теперь здесь… А Ваньку Смелова помнишь? Он тоже здесь… Безнадежно влюблен до сих пор в Соню и упросил взять его хоть в шафера… Идеалист ужасный!..

— Как не помнить! Огородников, Смелов и я — конкурентами были, все страдали по Соне и ненавидели друг друга… Прошло столько лет, и мы снова встретились!.. И при каких обстоятельствах!..

Мы сидели и вспоминали прошлое. Отлетали года, ярко, как молодая травка из-под снега, вставала перед нами юность и сверкали радостью наши глаза. Много смеялись, припоминая нашу конкуренцию, тайный поцелуй на Пасхе, полученный тремя из нас от Сонечки, отдающей теперь свою жизнь Огородникову.

— А ведь я думал тогда, откровенно говоря, что именно ты будешь ее избранником! — сказал Костя, а тетка добавила:

— Все думали так. Покойный Петр Григорьич прямо говорил, бывало: «Из всех этих кавалеров она выбрала самого дерзкого», и называл вас.

— Ошибся.

— Да.

— Да если бы не разъехались тогда в разные стороны, неизвестно еще…

— Ничего не поделаешь!..

— А я смотрела тогда на вас и думала: вот парочка…

— Идут! Идут! Посмотрите: она под руку с Ванькой, а жених идет позади… и голову повесил…

Все бросились к окнам. На гору, не торопясь, тянулись на приличном друг от друга расстоянии парочка под руку и одинокий высокий господин в фуражке с красным околышем.

Опять общий хохот и остроты. Только мне было не смешно. Хлынула в душу печаль о былом и стала грызть досада на свое одиночество и на чужое счастье. В светлом наряде, тонкая и стройная девушка была похожа на подснежник. А когда она вошла в зал, я остолбенел от изумления: неописуемая красота!..

— Соня! Соня!.. Еще один жених приехал… Еще один!..

— Софья Петровна… Не узнаете?..

— Коржавин? Коля Коржавин!.. Не может быть…

Мы оба почему-то покраснели и так растерялись, что молча стояли друг перед другом и улыбались, держась за руки… Тетка расхохоталась и сказала:

— Где есть место для двух, там найдется и для третьего…

Тут только Сонечка выпустила мои руки и дала мне возможность поздороваться с моими школьными приятелями. С Ванькой Смеловым мы расцеловались, а Огородников встретил меня довольно холодно и, поздоровавшись за руку, сейчас же подошел к тетке и обиженным тоном стал ее допрашивать, что она хотела сказать своим неуместным замечанием о месте для третьего…

Не буду вам рассказывать всех подробностей… Дня через три жизнь наша наладилась, и все мы были по-прежнему приятелями. Необходимо только иметь в виду, что с каждым днем я все сильнее и сильнее начинал тяготеть к чужой невесте и мне было все труднее скрывать воскресшее к Сонечке чувство от посторонних. Погляжу на Сонечку и вздохну… А она покраснеет и укоризненно покачает мне головой… Как это понять? Почему этот укор и краска на лице, когда я поймаю на себе ее пристальный взгляд?.. Ничего не было сказано словами, а что-то уже совершалось в глубине наших душ… Что-то похожее на тот весенний шепот и вздохи, о которых я вам говорил, описывая лес в раннюю весеннюю пору. Таял снег, и выглядывала кое-где зелененькая травка…

Жених был самоуверен и снисходительно подсмеивался над моей грустной задумчивостью:

— Женись, братец! Все пройдет…

— Опоздал, братец…

— Почему?

— Так случилось…

С другим, со Смеловым, я был откровеннее: он — не жених, и, притом, друг по несчастью. Спали мы с ним в одной комнате и, бывало, по целым ночам болтали о любви, о глазах Сони, о глупости Огородникова.

— А вот, поди же!.. Любовь зла, полюбишь и козла…

— Она его не любит…

— Почему ты думаешь?..

— Вижу… Так, от скуки выходит… Разве можно любить эту дубину?

— А ты, Ванька, сильно любишь ее?

Ванька подсаживался ко мне на кровать и начинал говорить о своей любви. Измучился парень. Говорил о любви и о том, что не стоит жить, что он не видит цели в жизни и т. д. И часто разговор кончался тем, что Ванька ревел в подушку, как школьник А я, прислушиваясь к его всхлипываниям, думал о том, почему Соня укоризненно качает мне головой?.. Тихо говорил я Ваньке шаблонные фразы утешения, а сам мечтал о Сониной любви и не верил, чтобы дело кончилось так, как было предположено, т. е. законным браком Сони с этим самым Огородниковым… Не может этого быть!..

— На охоту, что ли, съездить… — сказал однажды Ванька.

Я подхватил эту мысль, потому что и самому мне хотелось хоть ненадолго отдохнуть от любовной горячки, которая начинала забирать меня уже не на шутку. Мысль нашу охотно поддержал Костя, и мы решили ехать на тетеревиный ток. Только жених остался безучастным к нашей затее: он ворковал около невесты и сам был похож на тетерева…

— Я остаюсь… — торжественно заявил он нам. — Мы с Софьей Петровной остаемся домовничать…

— Оставайтесь, а я поеду, — неожиданно заявила Соня.

— Вы? Поедете? Я вам этого позволить не могу: простудитесь…

— А я и не намерена испрашивать вашего разрешения. Я еще не подчинена земским начальникам…

— Вы не поедете!

— Нет, поеду!..

Поссорились.

— Я еду с вами, господа!.. — заявила Соня и демонстративно начала собираться. Напрасно жених разъяснял ей всю глупость этой затеи: «Сидеть с мужчиной ночью в шалаше, — это немножко того… а главное — холодно и скучно».

— Вы с удовольствием бы просидели ночь в шалаше со мной, — значит, это уж не так предосудительно и скучно, как вам кажется… А на ноги я надену валенки…

— В таком случае и я еду!..

— Прекрасно! Только имейте в виду, что я не согласна сидеть в шалаше с вами… Я буду сидеть с ним…

И Соня показала глазами в мою сторону…

— Ах, вот как…

— Да, именно так!.. Мы с вами?.. Хорошо?

— Очень рад…

В полночь выехали в лес к заранее приготовленным в разных местах шалашах. Жених и тут потерпел неудачу: он подсел на одну из лошадей и пригласил сесть рядом невесту. Но та манерно раскланялась и села со мной. Жених поехал с Костей, я — с Соней, а бедный Ванька и тут остался одиноким… Он трясся один, позади всех и, наверно, плакал и думал, что не стоит жить… Дорога была скверная: то сугроб, то зажора, то земля. Наши санки вихлялись во все стороны, и мне приходилось изо всех сил беречь свою даму.

— Не бойтесь: держите меня крепче!.. Не отнимайте же руки, а то вылечу из санок!..

Когда въехали в лес, мою спутницу забрала жуть. Во мраке ей рисовались то волки, то чудища, то разбойники, и она прижималась ко мне и вздрагивала.

— Софья Петровна! Удобно ли вам? — кричал во мраке невидимый жених. А она ворчала:

— Ах, как он глуп!.. Как он глуп!..

— Кто?

— Да он, жених…

— Как же это так?.. Ведь вы скоро будете его женой… — сказал я, пожав плечами.

— При вас он кажется таким недалеким… И… я раздумала…

— Что раздумали?

— Выходить замуж…

— Вот тебе и раз!..

— Надоел!.. Если бы вы не приехали, может быть, все бы вышло иначе…

Понимаете, каково было мне слушать это!.. Я опять растерялся и после долгого замешательства решился спросить, как это мне понимать…

— Потом… Сами поймете!..

— Ах, Соня… Вы все такая же мучительница, как были в далекие дни… Вы все шутите, а между тем я с каждым днем чувствую, что снова начинается то же, что тогда… Но теперь я… взрослый и потому…

— Ну, дальше.

— И вы тоже… И потому нам лучше не шутить с огнем…

— А в шалаш с собой возьмете?.. Или и вы тоже находите, что…

— Соня!..

— Что, Коля?..

Она прижалась ко мне плотно-плотно и прошептала:

— Зачем ты приехал к нам?.. Лучше бы все шло, как было…

И вздохнула. Несколько минут мы ехали молча. Вдруг она наклонилась ко мне и тихо твердым и спокойным голосом сказала:

— Хочешь, — поцелуй меня!..

Я потерял голову. Выпустив из рук вожжи, я приподнял платок, под которым сверкали в темноте глаза Сони, и стал целовать щеки и губы. И так мы ехали, изнывая в ласках, пока во мраке леса не разнесся знакомый голос:

— Софья Петровна! Удобно ли вам?

Тогда Соня крикнула в темноту: «Удобно! Очень!» — и стала хохотать до слез. Добрались до лесной сторожки. Лесник уже приготовил нам самовар. Мы уселись вокруг стола, около самовара, а Соня хозяйничала. Лесник рассказывал что-то про тетеревов, про ток, про шалаши, а мы с Соней тайком переглядывались и, утопая в бездне любящих глаз, краснели и дрожали предчувствием радости и счастья… Жених косился в мою сторону, Ванька криво ухмылялся и теребил бородку, а однажды, выбрав удобный момент, шепнул мне:

— Молодец!..

И крепко сжал мою руку.

— Что ты, Ваня?!

— Ничего. Молодец!..

Еще на небе не вздрагивали предрассветные зарницы, а мы уже отправились в наши траншеи. Лесник шел впереди и предупреждал, когда на пути появлялись преграды в виде упавших деревьев, ям, луж. Красноватый свет фонаря плавал в лесном мраке и придавал картине фантастическую окраску. Тихо переговаривались охотники, побрякивали ружьями и патронташами, а мы с Соней все отставали и торопливо целовались и говорили друг другу слова любви… Дошли до перекрестка дорог. Отсюда лесник стал разводить нас по шалашам. По двое в шалаш…

— Ну, господа, кто с кем?.. — спросил лесник.

Соня сжала мою руку и сказала:

— Веди нас…

— Софья Петровна!.. — позвал в темноте голос.

Но Соня не ответила, а только прижалась к моей руке. Долго мы шли за стариком. Идти было теперь трудно, потому что не было фонаря. Однако, отсутствие фонаря нисколько не мешало нам находить руки друг друга и сверкать друг другу в лицо затуманенными взорами…

— Ну, теперь тихо, господа!.. Влезайте в шалаш и ни-ни! Никаких разговоров… Иначе зря просидите: прилетит птица да услышит, что люди есть, и кончено… Тока не будет… После можно, когда в азарт придут, а до тех пор — замрите!..

— Замрем!.. Иди, дедушка… с Богом…

Старик, осторожно ступая по валежнику, скрылся в темноте. Мы залезли в шалаш и… хотя и не убили ничего, но зато имели великолепный случай убедиться, что, действительно, — с милым рай и в шалаше… Товарищи где-то стреляли, а мы забыли обо всем на свете, ничего не слыхали и ничего, кроме сверкающих глаз в мраке, не видали… Впрочем, вверху, в крыше шалаша, было отверстие, чрез которое звезды мерцали нам с далеких небес…

Рассвело. На небе заиграла розоватая зорька. На щеках Сони — тоже…

— Эге-ге!.. Где вы?.. Пора домой… Ток кончился, — кричал где-то далеко дедушка-лесник. Мы опомнились. Вылезли из шалаша и, посмотрев в глаза друг другу, потупились…

Смущенными явились мы на сборище.

— Ток был?

— Был.

— Не убили?..

— Нет…

— Эх вы… ротозеи!.. — ворчал жених.

После Фоминой состоялась свадьба: мы с Соней поженились настоящим образом, с венцами, с певчими, с золотыми свечами, с цветами… Но всю жизнь мы с ней вспоминали шалаш в лесу… Жизнь прошла. Улетела молодость. Умерла моя Соня. А там, в лесу, на том месте, где был шалаш, и теперь стоить скамеечка. Каждую весну я приезжаю туда, сижу на этой скамеечке и тихо плачу среди радостного пробуждения земли и веселого звона ручейков, птиц и ворчания тетеревов на вечерней зорьке…