Георгий Чулков «На даче»
I
Дачные березки розовели в заре. На платформе полустанка Версилово гуляли барышни, ожидая вечернего поезда. Локомотив посвистывал, маневрировал на запасном пути; увозил за рощицу товарные вагоны; возвращался налегке, пыхтя. Изредка с громом подъезжали таратайки к станции.
Коля Арбатов, маленький гимназист, с бледным утомленным лицом, с глазами неестественно большими, ходил по краю платформы, посматривая на часы; рассеянно смотрел на стрелки и тотчас опять забывал, сколько до поезда, и вновь вытаскивал черные часы, недавно подаренные, к которым не успел еще привыкнуть.
Угасали березки; загорались огни на линии; гулко звонил станционный колокол; вечерний поезд надвигался на станцию; алела фуражка начальника среди котелков; суетились дачники.
Коля Арбатов стал поближе к двери; беспокойно следил за выходившими из вагона; наконец, увидел ту, которую искал — Ксению Окунькову, рыжеватую, тоненькую девочку; за нею шла мамаша и кузен Миша, правовед. Коля притворился, что не заметил Ксении, но не выдержал, обернулся и встретился с нею глазами. Поклонился и торопливо посмотрел на часы, скрывая смущение.
Прошла мимо Ксения, улыбаясь тихо, кивнув ласково Коле. И как будто осененный облаком, пошел Коля домой. Видел Коля, как сели в таратайку Окуньковы, как пыль заклубилась, скрывая дачников.
Глотая пыль, шел Коля домой мимо акаций, мимо жалких дач с фонариками; граммофоны свистели на террасах и шаляпинская пластинка арией Мефистофеля встречала восходящую луну.
Как ярко вычищенный медный таз воздвиглась на небе луна.
В садике, перед дачей, гуляли, обнявшись, сестры Колины — Тата и Ната. Говорили девочки шепотом, но успел Коля услышать прозвучавшие внятно слова — свидание, симпатия, первая кадриль…
На террасе отец, учитель математики, играл с гостями в винт.
Кто-то восклицал не без искренней печали:
— Червонная дама подвела меня, злодейка.
Поцеловав у матери руку, пахнущую зеленью, — Анна Матвеевна готовила салат — поднялся Коля к себе, наверх. Он торопливо стал раздеваться и когда менял сорочку, увидел наготу свою и вдруг смутился, вспомнив о Ксении. Он с наслаждением бросился в постель, закрыл глаза, и ему представилась рыженькая девочка, с нежными губами, с милыми глазами, слегка косящими.
И ночные мечтания прильнули к сердцу мальчика.
II
Крокет. Коля и Ната — черные; Тата и Ксения — красные.
— А вы знаете, — говорит Ксения, искоса посматривая на Колю, — у нас есть классная дама-немка, — такая чудачка! — она всегда говорит вместо «девочка, не шали», — «девочка, не шалуй»!
— А у нас в классе, — говорит Коля, — есть однофамилец мой, Арбатов Григорий, ужасный франт; он всегда носит узенькую фуражку; к нему подходит директор, показывает на лоб и говорит: «Чем уже, тем хуже».
Ната сердится:
— Почему же ты, Коля, не отогнал шара Ксении? Вот я теперь в крест не могу пройти.
Коля смущен:
— Не сердись. Я тебя проведу.
Коля не может смотреть без волнения на золотистую косу Ксении. Когда она прицеливается, чтобы ударить молотком шар, Коле хочется подставить ей свой: пусть Коля проиграет Ксении свою игру. Пусть…
После обеда идут к пруду кататься на лодке. И с ними m-lle Жюли, гувернантка Ксении, и кузен Миша. Он называет m-lle Жюли ma chérie, берет ее под руку и что-то шепчет ей на ухо. Жюли топает ножкой и бранит Мишу маленьким дикарем.
— Какой ужас. Этот «petit sauvage» говорит невозможные вещи. Я пожалуюсь madame.
Хотя солнце лениво догорает на бледном небе, барышни катаются под зонтиками. Смешливое веселье царит над стоячей водой. А вокруг пруда неутомимо носятся велосипедисты, упражняя мускулы.
— Миша! — говорит Ксения. — Сорвите мне лилию.
И вот накреняется лодка, колебля вокруг зелень воды, где плавают толстые листья и пахнущие тиной цветы.
И кажется Коле, что Ксения любовно смотрит на Мишу и на его сильную ловкую руку, которой срывает он уверенно тугие стебли.
Коля ревнует.
— Вот вы браните социал-демократов, — говорит Коля, обращаясь к Мише, — а вы читали Маркса?
— И не стану читать, — говорит весело Миша, — у нас одного выставили за этого Маркса. Глупость это все.
— Посмотрим, что вы скажете, когда будет объявлена диктатура пролетариата.
— Коля! — говорит Ната жалобно. — Не говори скучных слов.
— Домой, mes enfants, домой.
Из Арефьевского сада доносится медная музыка. И по берегу вереницей плывут пестрые купчихи и кавалеры с цилиндрами на затылке.
— А вы социал-демократ? — робко спрашивает Ксения.
— Как вам сказать… я не в партии, но разделяю во многом… Хотя есть пункты, свободная любовь, например…
— Вы — философ, — убежденно говорит Ксения. И потом неожиданно шепчет:
— Приходите завтра утром, в двенадцать часов, в Графский сад, где фонтаны.
— Хорошо, хорошо!
Коле кажется, что в груди у него птица. Ему дышать трудно.
И опять березки поют розовыми верхушками сантиментальную песенку дачной заре.
Кучера и горничные неистово грызут за воротами подсолнухи; няньки в тележках везут куда-то маленьких рахитиков; на террасах раскладываются зеленые столы, пахнущие мелом; и заключив свою томность в корсеты, жадно ищут глазами кавалеров барышни, совершающие прогулку.
Дома никого нет: Ната и Тата уходят к соседям; папа и мама уехали в город и вернутся лишь завтра утром. Наверху горничная Лиза, с милыми пухленькими губами, с веснушками на переносице, стелет Коле постель.
— И какой вы, Коля, бледненький, слабенький, как девочка.
— Только так выгляжу, а я сильный.
— Ну, уж и сильный. Я — барышня, а сильнее вас.
— Ах, какие глупости.
Коля краснеет.
— Потому, что вы все книжки читаете.
— Вот у меня на курточке пуговица оторвалась. Пришей, Лиза, пожалуйста.
— Не надо снимать: я на вас пришью.
— От тебя, Лиза, яблоками пахнет.
— Антоновку ела. У меня губы пахнут.
— Антоновку…
— И чтой-то, Коля, вы на меня так смотрите? Вы тоже тихенький, тихенький, а неизвестно, что у вас на уме. Только я сильнее вас. Вам со мной не справиться.
— Я ничего, — говорит Коля, — я ничего.
Лиза уходит. Потом приотворяет дверь и говорит шепотом:
— Спокойной ночи.
— Лиза! Лиза!
— Что вам?
— Ничего. Я так.
III
Садовники из длинной кишки поливают газон перед графским садом; дебелые няньки влачат ребят; семилетние кокетки с большими мячами прыгают по желтым дорожкам…
«Я влюблен», — думает Коля и спешит к фонтану.
Коля с гордостью вспоминает Пушкина:
«Вот и фонтан… Она сюда придет… Я, кажется, рожден не боязливым…»
Там, где Афродита с отбитым носом, на чугунной скамейке садится Коля, принимая небрежную позу.
Капельки пота поблескивают на его мальчишеском носу. И когда в конце аллеи показывается Ксения, сердце Колино малодушно падает. Ах, не знает он, что теперь надо делать.
Вот уж рядом сидят влюбленные — позади боскет, поодаль тихоструйный фонтан.
— Я пришла, Коля. Я пришла. Вы сердитесь на меня?
— Ах, что вы! Что вы! Нет…
— Как жарко сегодня.
— Да, ужасно жарко.
На Ксении короткое платье, пышное, как махровая астра, черные чулки и открытые ботинки; на шее коричневая родинка. У маленькой любовницы от волнения краснеют лоб, щеки и подбородок.
Коля чертит тросточкой вензель на песке: К. и О.
— Я ничего не имею против вашего кузена, — говорит Коля, — но черносотенство это, как хотите, особая вещь: можно быть беспартийным, но всему есть предел.
— Не будем говорить о Мише, — умоляет Ксения, — не будем. Я хотела вас спросить о другом… Что это такое свободная любовь?
— Свободная любовь? — говорит Коля, поднимая брови. — Это — как вам сказать? — это, когда жены общие…
— Так социал-демократы учат?
— Да.
— Боже мой! — ужасается Ксения. — Боже мой! Значит, я не могу быть социал-демократкой.
— Почему же?
— Я хочу, чтобы один любил одну. Я не могу, чтобы все.
— Знаете что, Ксения? — оживляется Коля. — Я тоже так думаю. Всех никак нельзя. Я потому и беспартийный. Но заметьте, Ксения, я очень уважаю Каурина Николая.
— Это кто Каурин?
— Это у нас в классе есть Каурин. Социал-демократ. У него и Маркс есть. И браунинг есть. Я себе тоже хочу браунинг купить.
— Зачем браунинг?
— Так. На всякий случай. Почем знать, какие еще события наступят, — говорит Коля загадочно и значительно.
— Вы настоящий мужчина, Коля. Вы ничего не боитесь. Вы храбрый.
— Нет, Ксения. Что я! Дело не во мне, а в пролетариате.
Коля снисходительно улыбается и пожимает плечами.
Молчание.
— Милый! — говорит Ксения. — Милый!
— Я люблю вас, Ксения, — бормочет кавалер около боскета.
— Поклянитесь мне, Коля.
— Клянусь вам, Ксения…
IV
Плотно по стенам сидели мамаши, задыхаясь в тумане пыли и пудры.
Неистово метался распорядитель Гроссман, крича французские слова на русский лад:
— Аванса… Рекюйэ… Шен-шинуаз…
Девицы и кавалеры, подростки и дети вертелись под музыку, под рев меди и визг расстроенных скрипок. И дачная любовь, распаренная в духоте, пышно распускалась: смутные желания светились в глазах, руки пожимали руки, колени млели от прикосновений…
Коля стоял в толпе нетанцующих. Из-за плеч смотрел на вертящихся счастливцев, завидуя мучительно.
Потянулась к нему ручка Ксении, повлекла в круг. Худо умел танцевать Коля, однако не мог сопротивляться.
Прислушиваясь к такту, робея, покачивался, топтался на месте с Ксенией, не решаясь войти в круг; налетали все новые и новые пары: наконец, и Коля с Ксенией завращались в английском вальсе; волнение от близости возлюбленной смешались в Колином сердце со страхом, что сейчас собьют их танцоры, однако плыл еще по зале, подчиняясь общей волне. Чувствовал, что надо сказать что-нибудь ожидающей Ксении. Сказал:
— Ах, какой смешной Гроссман. Похож на птицу.
Что-то Ксения не улыбалась: должно быть сбился Коля с такту, вертелся невпопад.
Все вращалось вокруг Колиной головы, поплыли вверх стены, поднялась кверху эстрада с оркестром, куда-то ухнули мамаши, и бездна поглотила вертящиеся пары.
Покатился Коля вместе с Ксенией, на пол, ловя руками воздух, как утопающий.
Подняли со смехом неудачников.
Шел Коля домой весьма сконфуженный своим падением.
«Боже мой! Что подумает о нем Ксения!»
Поднялся Коля к себе наверх, бросился в постель и заплакал, кусая подушку. Подумал в ярости:
«Кузен Миша танцует теперь с Ксенией па-де-катр».
Стал Коля раздеваться, бросая на пол кушак, курточку и все, что попадало под руку. Зарылся под одеяло с головой.
Не заметил, как вошла к нему в комнату Лиза и присела на кровать.
— Что с вами, Коля? О чем плачете?
— Ах, Лиза, уйди. Оставь. Я так.
— Колинька! Миленький… Посмейтесь… А то я щекотать буду.
Лиза просовывает руку под одеяло, щекочет Колины ноги.
Коля плачет и смеется, негодует на Лизу и уже не хочет ее оттолкнуть.
Барахтается Коля в постели, никак не может справиться с упругой, как молодая липа, девушкой.
И сладостное томление овладевает юным телом, когда припадает к нему расшалившаяся крепкогрудая Лиза.
И уже говорят они шепотом, чутко прислушиваясь: не идет ли кто?
V
Наступила осенняя прохлада. Уже кое-где валялись по дорожкам ржавые листья. Вечера стали темные, ранние. И березки жалобно насвистывали жиденькими ветками своими осеннюю песенку.
Часто моросил мелкий дождик скучновато, по-дачному. Любовники ожидали разлуки и сантиментально вздыхали, даря друг другу сувениры.
Коля бродил одиноко, забирался на мостик железнодорожный, смотрел с тоской великой на ускользающие от взора рельсы.
— Бежать бы! Куда? Куда?
Застонала по-осеннему телеграфная проволока. Воронье село черной стаей на столбы; каркают вещие, накликая беду.
«Если бы я не был атеистом, — думает Коля, — я бы сейчас молиться стал. Я бы стал Богородице молиться».
Дрогнули рельсы. Свисток паровозный. Поезд курьерский мчится. Кто-то платком махнул Коле, будто позвал его в даль, за собою, в неизвестную даль.
«Пойду-ка я в графский сад», — думает Коля.
В графском саду увядают цветы на клумбах; только астры осенние замахровились, да розы слаще пахнут.
Вот и фонтан тихоструйный. И милый боскет. И видит Коля: на чугунной скамейке сидит Ксения и кузен Миша. Они целуются нежно. Осенний ветерок развеял ее золотые кудряшки.