Георгий Чулков «Овцы»
Ночь была синяя. И падало много звезд. От духоты, а может быть, от звездной тревоги в небе овцы плохо спали. И все стадо, как огромная темная черепаха, лениво шевелилось, а иногда несколько овец отходило немного в сторону. И тогда казалось, что черепаха вытянула из-под своего щита мясистую лапу.
Две огромные овчарки — Крючок и Бегун — ходили, ворча, вокруг стада. И глаза их горели, как плошки. Степь, днем такая плоская и ровная, теперь вздыбилась и большим черным холмом поднялась к небу. А звезды падали, падали…
Пастух Даниил и подпасок, глухонемой мальчик Зося, спали и бредили, разметавшись на сухой и пыльной земле.
И овцы во сне томились: то одна, то другая подымалась на тонкие ноги и боязливо с тихим блеяньем металась среди сонных, как будто ища защиты от незримого врага.
Ночь веяла над овцами своей темно-синей шалью, как старая колдунья. И ворожила под звездами. И земля тяжело дышала, обреченная Бог знает на какие муки. Как волшебное курево пьянил степь от цветов и трав опаленных сладостный и терпкий дурман. Вдруг кем-то растревоженный закричал коростель и все опять стало тихо, жутко и томительно.
Под утро погасли звезды и небо стало лиловым, а потом туманно-серебристым. На траву пала роса. И шерсть на овцах стала влажной.
Проснулся пастух Даниил и неожиданно старческим дрожащим голосом запел что-то о земле пустынной и о судьбе жестокой…
Подпасок Зося ходил вокруг стада, и по его лицу видно было, что он глухой.
Овцы теперь не спали и, слушая пенье, сбились в кучу и повернули робкие морды на восток, откуда медленно текло солнце, огромное, тускло красное. И облака на небе были, как пепел, лишь по краям чуть розовые.
Потом развеялся утренний туман и стал виден за балками на высоком кургане каменный идол — баба скифская. А на голове у идола чернело что-то. Это был стервятник — большой и темный.
Овчарки завыли, вторя Даниилу.
Стервятник тяжело поднялся на больших крыльях и где-то пропал в сизой мгле.
Но овцам было страшно. Стадо подвигалось на восток. Овцы то останавливались и щипали сухую полусожженную траву, то стремительно бежали, пыля; в ужасе они вытягивали жалкие морды со слезливыми глазами, как будто умоляя пощадить их.
Впереди бежал большой черный баран на хрупких ногах. У него были крутые упрямые рога, но глаза такие же робкие, как у овец. И он, как овцы, предчувствовал недоброе, и боялся.
Теперь солнце стояло высоко в небе. Душный день медленно сгорал. Свет был ослепительный, но белизна эта была не менее ужасна, чем ночной мрак: что-то зловещее, непреклонное и могильное было в ней. Трудно было дышать.
От духоты разболелась голова у подпаска, и он, не умея произносить слова, мычал, как животное, наводя тоску на Даниила и овец. Утомившись, замолчал и подпасок. И такая знойная и мертвая тишина наступила, что вдруг все стали, как вкопанные — и люди, и овцы. Стояли и ждали. И вот закурилась вдали степь лиловым дымком. И, крутясь, побежал по степи сизопыльный столб. Взвился ветер перед степной грозой, как хищник крылатый. Ударил тараном крепкий гром.
И пришла, смеясь, в степь гроза, ярая, пламенная, косматая. Неистово ринулась наземь, обжигая молнией древние курганы.
И не зги не было видно, когда собрались по зову грозы, черные, как омуты, тучи. И хлынули темные потоки.
Заметались овцы; завопил подпасок; закричал Даниил. И все смешалось во мраке. С диким блеяньем бежали овцы к далеким балкам, смутно чуя убежище среди кустов и камней.
Один лишь ягненок слабоногий, опрокинутый ветром отстал от стада, закружился, ища мать. Но никто не услышал воплей влажных и нежного плача.
Прошла черная гроза. Засинело небо и золотом зачервонилась степь.
Поет Даниил; ведет баран круторогий усталое стадо к новому пастбищу…
А там покинутый плачет ягненок и кружится странно по глухонемой земле.
И вот чернеет крепкокрылый стервятник над степью — и видит, и видит…
Вот он кружит молчаливо — все ниже и ниже, и в миг единый камнем летит на припавшего к земле ягненка.
И вот уж когтит черный и красноглазый. Забился слабенький под кривыми когтями.
А степь молчит. И на запад течет багровое солнце.