Георгий Чулков «Весною»
Они танцевали на песке перед террасой, сбиваясь с такта, потому что звуки рояля едва долетали до них из комнаты.
Мужчины танцевали до смешного неловко, повинуясь этим молоденьким актрисам.
Хозяин дачи, старик, и его жена, почтенная дама в пенсне, делали вид, что им приятно смотреть на танцы, но уже было пять часов утра; и вот все вдруг вспомнили, что пора уходить, и стали торопливо прощаться.
Со смехом вышли за калитку и пошли по березовой аллее.
Апрельское утро туманилось по земле серебром, розовело полоской на молодом небе.
Все были слегка пьяны от бессонной ночи, от прикосновений во время вальса, от смешных и нелепых каламбуров.
Их было шесть человек: Лидия Сергеевна, Варя и Соня, и трое мужчин — писатель Глебов, студент Вася и актер Павлуша.
Варя сказала, что она устала, и тотчас Глебов и Вася соединили руки накрест и понесли ее.
Соня обогнала компанию и громко запела:
| Полюбила я на печаль мою… |
Актер Павлуша шел вместе с Лидией Сергеевной и рассеянно целовал у нее руку.
Оттого, что все были молоды, и от запаха ранней весны, и от утреннего розоватого ветра, легко веявшего, и от милого голоса Сони — хотелось смеяться, и стоять на коленях, и говорить кому-то о любви.
Проехал автомобиль, — в нем сидел бритый старик, и все узнали в этом старике известного певца, недавно покинувшего сцену.
Это он когда-то пел цыганские романсы, покоряя сердца.
Лидия Сергеевна отняла руку у Павлуши и, подбоченившись, прошлась по дороге, напевая: «По улице мостовой…»
Павлуша, размахивая руками, стал рассказывать, как каждую ночь разъезжает по Островам на автомобиле этот знаменитый старик — Никита Антонов.
— Колоссально! — кричал Павлуша, размахивая руками. — Колоссально! Едет в автомобиле и ест шоколад. Вот ей Богу! Ничего больше — автомобиль и шоколад. Все надоело…
— Никита Антонов — милый! — кричала Сопя, чуть не плача от восторга. — Милый! Шоколад ест… Милый!
Пришли к пристани. Разбудили лодочника. Около берега чернела огромная машина — землечерпательная, похожая на остов допотопного животного. На ней спали рабочие. Один проснулся, поднялся, помахал фуражкой, приветствуя лодку, и тотчас опять лег.
Было сонно и серебристо. И когда проезжали под мостом, вода журчала, как живая.
Выехали на простор.
Алело в багрянце взморье. Направо на берегу дымился бессонный ресторанчик.
Поехали туда и пили кофе и коньяк в чайных чашках.
Потом Вася стоял на берегу, на коленях перед Лидией Сергеевной, и говорил:
— Прекраснейшая! Божественная! Люблю вас. Вы — в белом платье, а за вами, на небе, заря, и движения у вас, как у Юноны… Но вы не Юнона: вы — Афродита… Вы, вы…
— Хорошо, хорошо, — сказала Лидия Сергеевна, — только теперь, Вася, я сама буду грести. Дайте мне весла.
А когда садились, лодка накренилась, и Павлуша попал ногой в воду.
Все смеялись и махали руками.
Студенту Васе было двадцать три года. Лицо у него было безусое, волосы светлые, волнистые, и греческий профиль, и актер Павлуша говорил:
— Господа! Посмотрите, какой Вася красивый! Боже мой! Какой он красивый!
И все согласились, что Вася красивый.
— Прочтите, Вася, стихи про таинственную даму, — сказала Соня.
И Вася прочел, подчеркивая рифмы, как читают декаденты на «вечерах нового искусства».
— Это он сам сочинил, — сказала Соня. — Сам! Поэт наш! Милый ваш поэт!
Лидия Сергеевна брызнула водой на Глебова и сказала:
— Вот Вася — милый, а вы уже старик. Вам двадцать восемь, а вы уже устали и вам хочется спать.
— Нет, нет! Я не хочу спать, — уверял Глебов, обращаясь почему-то к Варе, которая ничего ему не говорила.
Варя, восемнадцатилетняя девушка, с большими серыми глазами и наивным чуть влажным ртом, смотрела на Глебова с восхищением.
— Вы — писатель, — сказала она мечтательно, — как это хорошо! Напишите рассказ про взморье, про молодость, про любовь… Напишите!
После катанья пошли, куда глаза глядят: миновали парк; по обеим сторонам улицы тянулись заборы с рекламами: рыжая женщина с обнаженной грудью курила папироску «Наслаждение», горбатый карлик тащил пачку конфет…
Вот и вокзал.
Потревожили сонного буфетчика, купили у него вина, закуски и апельсинов.
Ехали на площадке вагона и без причины смеялись.
Соня говорила:
— Ах, Боже! Как хорошо! И солнце, и солнце… Будем же, наконец, молоды. Вася! Вот вам ломтик апельсина.
На какой-то станции вышли и двинулись гурьбой к морю. Павлуша шел впереди и нес на палке узелок с вином и закуской.
Море пенилось у берегов и тихо шипело. Под ногами на песке, трещали раковины. Все пошли на мол и с трудом карабкались по большим острым камням.
Сели на неудобном месте закусывать и пить. Павлуша облил вином платье Лидии Сергеевны, и всем показалось это забавным.
Потом Соня захотела забраться на высокие камни, но спуститься назад сама не могла, и ее снимал Вася, и она обнимала его шею руками: казалось, что они целуются.
Лидия Сергеевна почему-то отвернулась, и тогда Павлуша громко закричал:
— Колоссально! Лидия Сергеевна ревнует!
Вася стал на колени и поцеловал ботинку у Лидии Сергеевны и было видно, что он обожает Лидию Сергеевну, но через минуту он опять помогал Соне карабкаться по камням, и опять казалось, что они целуются.
Солнце поднялось высоко, стало жарко и захотелось спрятаться в тень. Пошли в лес.
В лесу разбрелись парами.
Глебов шел с Варей и говорил:
— Милая Варя! Какая вы чудесная. Я старше вас на десять лет, и у меня сердце падает, когда я вспомню о вашей молодости. Я не могу понять, голубые или серые у вас глаза, но они светлы, как летнее утро в ясную погоду. Я хотел бы долго смотреть в ваши глаза и держать в своих руках ваши руки. Больше мне ничего не надо.
Варя села на срубленное дерево, и Глебов опустился на землю около ее ног.
— Я не верю, милая Варя, — продолжал Глебов, — что миром правит темная сила. Я не верю. Зачем бы тогда это великолепное жемчужное море, этот пахучий и томный лес и эти глаза ваши, которые действуют на меня, как желанное зелье. Лидия Сергеевна сказала правду: я устал немного, не сегодня, а вообще. Но когда я смотрю на вас, мне кажется, что и для меня не все погибло. Вы — молодость! Смешно сказать, но я не разговаривал наедине с молодой девушкой лет семь должно быть. И вот теперь мне хорошо и, пожалуй, страшно. Может быть, с девушкой надо говорить как-нибудь иначе. Я не знаю, понимаете ли вы меня.
— Ах! Говорите, говорите, — сказала Варя, улыбаясь, — мне приятно вас слушать.
Глебов подвинулся ближе к Варе.
— Боже мой! — сказал он тихо, сжимая ее руки. — Боже мой! Лес дышит, как живой. Век бы так сидел здесь. Я чувствую, что нынешней весной со мной случится что-нибудь. А, может быть, и не со мной одним. В конце концов события нашей личной жизни равны мировым событиям. Только слабые и маленькие люди ищут себе место в мире. Настоящий человек сам создает свой мир. Война двенадцатого года и картины Леонардо да Винчи не значительнее чувства молодости, леса и ваших глаз — всего, что меня сейчас волнует. Вот я ломаю ветку и вдыхаю этот молодой смолистый запах. У меня кружится голова от этого весеннего счастья. Разве это не великое событие?
— О, милый, милый! — сказала Варя и провела рукой по волосам Глебова.
— Весь мир, должно быть, кажется вам лучистым и нежным, — продолжал Глебов, — и ваша молодость, как серебряная дорожка, которая вьется по саду среди цветов. У меня в душе тысячи мыслей, тяжелых, как свинец, и ненужных, ненужных… А вы как веселый цветок. Это хорошо! Это мудро! Посмотрите, как прекрасен этот наш лес. Он — храм. Огромные колонны, украшенные янтарем; смолистые кадильницы и свечи, пахнущие медом. И мы с вами — как жрецы. И молимся.
— Нет, не возражайте, — сказал Глебов, хотя Варя и не думала возражать. — Вы спрашиваете, кому мы молимся. Это старый вопрос и в сущности праздный. Молитва важнее, чем знание. И что значит имя, когда все равно ничего не расскажешь. Не надо рассуждать, не надо рассуждать.
— Но, Боже мой! — закричал Глебов, с испугом засматривая в глаза Вари. — Боже мой! Я говорю «не рассуждать», а сам развожу скучнейшую философию.
— Ах, нет, нет! Это совсем нескучно, — сказала Варя и притянула его к себе.
— У вас по ноге муравей ползет, — пробормотал Глебов.
Повеял ветер. Зеленые и золотые волны листьев набежали откуда-то и наполнили лес непонятным шелестом. Все вокруг шумело и шуршало в янтарном сне. Как будто кто-то ворожил и шептал над землей и лесом. Было так пустынно и таинственно, что говорить не хотелось; в сердце шумел лес — и больше ничего. И дурманные запахи подымались от земли, растревоженные ветром: пахло влагой, хвоей, прошлогодней травой и чем-то еще сладостным и терпким.
— Ау! — кричал Павлуша. — Ау! Куда же вы пропали? Варя! Глебов! Ау!
— А мы вас ищем, ищем, — смеялась Соня, целуя Варю и заглядывая ей в глаза, — ищем, а вас нет.
— Колоссально! — размахивал руками Павлуша. — Они должно быть, целовались здесь.
Вася горячо объяснял, что решено ехать еще куда-то дальше по железной дороге и сейчас надо идти на станцию.
И когда пришли туда, солнце пылало яростно, и казалось, что все строения побелели от лучей.
Это была маленькая пустынная станция. Вся компания вошла в общий зал с громким смехом и криком, и молодые голоса звенели, как бубенцы и колокольчики.
Пассажиров не было видно, а если кто-нибудь проходил из служащих, то его шагов не было слышно: все почему-то старались ходить тихо, не шуметь. Но Павлуша не замечал этого. Он по-прежнему размахивал руками и предлагал играть в фанты.
И они играли и шумели, нарушая тишину маленькой станции.
Павлуша достал из узелка бутылку мадеры и всех угощал ею из одного стаканчика.
Потом Вася взял Соню за талию и стал вальсировать.
А Глебов подошел к стене, на которой висело объявление, и громко и отчетливо стал читать: «Сегодня скончался господин начальник станции. Панихида по усопшем состоится завтра в двенадцать часов дня».
Глебов понял смысл написанного только тогда, когда кончил читать объявление.
— Что? — сказал Павлуша растерянно. — Что? Умер?
— Да. Умер. Ну что ж?
Вася перестал вальсировать, но еще обнимал одной рукой Соню.
В это время дверь отворилась и в зал вошла стройная дама в черном, с длинным крепом, и тихо и мерно прошла мимо, на платформу, едва заметив молодых людей.
Глебов тоже вышел на платформу.
Бледное лицо этой дамы и сдвинутые брови ее, и томные ресницы, и маленькая нежная рука, запутавшаяся в черном кружеве, — все было строго и печально.
И Глебову уже не нравилась весна, молодость и Варя, и ему хотелось иного томления, без этого солнца и без этого веселого смеха.