Георгий Иванов «Терриблиевое дитя»

Георгию Адамовичу.

I.

Отец Катеньки Смирновой, Иван Ильич, был отставной штабс-капитан из пехотных. Матушка же ее, Анна Карловна, в девичестве Штармер, была родом из остзейских немок, но немецкого своего происхождения вспоминать не любила, речь пересыпала в попад и не в попад пословицами и прибаутками, гостиная ее была в вышитых полотенцах, петушках да блюдцах, и про капот свой она иначе и не выражалась, как «сарафан».

Всю жизнь Иван Ильич прослужил в провинции — то в Смоленске, то в Кишиневе, то под Ригой. В провинции же росло и получило «домашнее воспитание» единственное их чадо — Катенька.

Вдруг нежданно-негаданно умерла тетка Ивана Ильича и оставила ему деньги порядочные — семь тысяч и дом в Петербурге деревянный, по Колпинской улице, номер двадцать девятый.

Наш капитан думал было дом продать и остаться в Тамбове, к которому за время отставки сильно приобвык, но Анна Карловна и слышать этого не хотела. Хоть на старости лет поживу в столице, говорила она, — и Катенька на возрасте — там и жениха ладного сыщешь скорей — не бесприданница ведь.

Покряхтел Иван Ильич, повздыхал, однако согласился. Месяц прособирались, что продали, что упаковали — да и отправились в город Санкт-Петербург на Колпинскую улицу в собственный дом.

Дом оказался неплохой — одноэтажный с мезонином. Улица Колпинская тихая, воздух в Петербурге ничего себе, хотя сыроват. «Не красна изба углами, красна пирожками» — говорила Анна Карловна, расставляя в небольшой круглой зальце сусальных своих петушков.

Теперь о Катеньке. Была она кареглазой и русоволосой вострушкой, росту среднего, с носом пуговкой, но милым и свежим румянцем на щеках. Вышивала славно и песни русские пела, немного фальшивя, но с чувством. Кончила Катенька четыре класса гимназии — больше не успела — Ивана Ильича некстати перевели в заштатный город, где не то что гимназии — лавки порядочной не было. За резвый нрав и живость характера прозвала ее Анна Карловна «Терриблиевое дитя». Так своеобразно переложила она на свой лад enfant terrible, — ибо по-французски говорить остерегались (еще за «французинку» сочтут!), а как иначе выразиться — не умела. Впрочем, понимать это выражение можно было и по-иному. Когда Катеньке было всего десять лет, и Анна Карловна прикрикнула на нее как-то — «да сиди спокойно, экая терриблиевая» — присутствовавшая при этом супруга благочинного присовокупила. — И подлинно теребительная девочка — гляди-ка весь нарукавник истеребила.

Когда Смирновы переехали в Петербург, ей шел восемнадцатый, ходила она еще в платье не совсем длинном, и причесывалась гладко. Однако, познакомившись с дочерью соседки, потом с другой, с третьей — Катенька потребовала у матери и длинного платья, и разрешения носить прическу модную. «Не маленькая», — говорила Катенька.

Точно, не маленькая — делать нечего, Анна Карловна согласилась, хотя была не слишком довольна. «Совсем не идет молодой девице», говорила она, делая ударение на де — «юбка до полу да копна на голове»…

Переехали Смирновы в Петербург в январе, а к апрелю уже совсем освоились. Иван Ильич знал, где нужно покупать турецкий табак для трубки, чтобы был не отсыревший, Анна Карловна ездила за провизией на Сенную, а Катенька завела подруг целых десять. Впрочем семеро из них были так — «подружки» и лишь трое — Маня Красницкая, Соня Волкова и Оленька Кузьмина были подругами настоящими и наперсницами тайн, и советницами, и спутницами неразлучными. Отцы Мани и Оленьки были чиновниками, Соня же была офицерская дочь, сирота, жила на хлебах у отчима, тоже на Колпинской — напротив Смирновых.

II.

По субботам Иван Ильич покупал себе «Новое Время». Читатель он был нескорый, — номера, да с приложением, хватало ему на целую неделю, тем более, что читал он только днем, вечерами же, чтобы не портить глаз, или перелистывал картинки, или раскладывал пасьянс на старинный лад.

Вечер был воскресный. Смирновы только что отпили чай. Иван Ильич сидел, задумавшись, над фотографией, изображающей «турецкие зверства», Анна Карловна вязала, Катенька попросту скучала, поглядывая то на потолок, то на чайник, то на желтофиоли в окошке. Наконец, Иван Ильич Зевнул, и, прищурившись на стенные часы, сказал: — Ну-ка погляди, Катенька, сколько времени набежало — что-то не вижу.

— Половина десятого, папаша.

— Пора, пора поднялся Иван Ильич. — Покойной ночи, Анет, покойной ночи, Катенька.

После ухода отца Катенька как-то встрепенулась.

— Мамаша — сказала она минуту спустя. — Я к Соне ненадолго схожу. Можно?

Анна Карловна отложила работу.

— Погоди, дочка, мне с тобой поговорить надо.

— Я слушаю, мамаша.

— Вот видишь, начала Анна Карловна тихо, ты вот гулять повадилась нынче по вечерам. Бранить тебя не за что — я сама тебе позволяю, как говорится — взялся за гуж — не говори, что не дюж. Только боюсь я, чтобы не было от этих гулянок худа.

— Какое же худо, мамаша?

— Такое, что здесь не Тамбов тебе — город большой, мало ли какие люди по улицам шатаются ночью, а ты девица — долго ли до греха. — И Анна Карловна выразительно на нее поглядела.

Катенька потупилась и не ответила ничего.

— Ты, душа моя, не сердись и не красней, тебя знаю и тебе верю, но скажи, по крайней мере, ты всегда с подругами гуляешь, никогда одна?

— Что Вы, мамаша, зачем же одной? Одной скучно, да и боязно тоже.

— Ну, и точно только по Колпинской ходите, дальше не заглядываете?

— Честное слово, только по Колпинской.

— Ну, — сказала Анна Карловна, минуту подумав, — ступай на часок. И смотри — будь осторожной, дитя мое.

— Я буду осторожной, мамаша.

III.

Катенька была воспитана богобоязненно; и в серьезных случаях говорить неправду — остерегалась, но с детства в ее сознании укрепилось спасительное понятие о «невинной лжи». Невинная ложь, как известно, не грех, а если грех, то совсем маленький.

Само собой разумеется, Катенька и ее подруги по Колпинской не гуляли, а, напротив, спешили эту глухую улицу миновать поскорей, чтобы попасть на Большой проспект, где тесной стеной по широкому тротуару двигались гуляющие. Взявшись под руки, чинно наши подруги шествовали в толпе, на всех мило смотря и никому особливо не улыбаясь. Когда же какой-нибудь студент или «котелок» с ними думал заговорить, Соня, бывшая всех смелей, гневно спрашивала: «Где, машер, городовой». И непрошенный поклонник ретировался. А если попадался нахал, на которого это не действовало — нужно было только не обращать на него внимания.

Поговорит, поговорит вздор всякий — и отстанет. Даже была в этом какая-то забава, а обидного вовсе ничего не было.

— Что так поздно, Катенька, ангел, восклицала Соня, обнимая подругу. Оленька не дождалась — пошла на Большой уж.

Соня быстро надела шляпку — подруги вышли.

По случаю воскресного дня гуляющих было очень много. Казалось, и не пройти — тесная густая толпа зыбилась на правой стороне Большого проспекта. Однако, приятельницы наши благополучно скользнули в общее русло и стали медленно подвигаться по направлению к Каменноостровскому.

Катеньке показалось, что она видит Маню Красницкую, и она оглянулась, но в это самое время подруга толкнула ее под локоть.

— Смотри — это мой знакомый Сазонов — письмоводитель, сейчас будет кланяться, шепнула она, показывая белокурого молодого человека без бровей, в пенсне и одетого со всем франтовством. Сазонов, фланировавший с небрежным видом им навстречу, заулыбался, с размаху подымая свой широкополый котелок и восклицая — «какая счастливая встреча» и «отчима вашего как здоровье?» «Ничего», поблагодарила Соня и добавила: «Вот познакомьтесь — Екатерина Ивановна Смирнова, дочь подполковника, подруга моя».

Сазонов уже совершенным козлом пожал руку Катеньки.

Сначала разговор не очень клеился, но скоро опытный в «обращении» письмоводитель разговорил барышень. С рассуждений о погоде перешли на то, весело ли гулять по Большому. Оказалось, что ничего себе, но однообразно. «Поверите ли, я здесь, что дома, камень каждый знаю» — поддакивал Сазонов и заключил предложением поехать в Народный Дом на гуляние.

— А там прилично? — спросили подруги разом. Письмоводитель обиделся.

— Разве мог бы я повести вас в неподобающее место? Там офицеры, чиновники, дамы разные — все бывают. А уж весело — пальчики оближете. Поедемте, Ксения Петровна, поедем, Катерина Ивановна!

— Мне домой к одиннадцати надо быть, — заикнулась Катенька.

— Доставим вас к одиннадцати, будьте спокойны. И видя, что барышни хотя и медлят, но поехать не прочь — крикнул: — Извозчик, — троих к Народному Дому.

IV.

Действительно, в Народном Доме было весело. Вдоволь навизжавшись в «лабиринте», где тьма кромешная, и пол проваливается, и трещит все кругом — хохотали подруги до упаду на вертящемся колесе, ездили с гор, наконец, после всего этого ели в павильоне мороженное, показавшееся превкусным.

Время летело быстро, незаметно и пролетело. Заиграли марш, означавший, что уже двенадцать часов и что гуляние закрывается. Катенька, развеселившаяся и забывшая о времени, спохватилась, что отпущена на часок и стала торопить подругу. «Разрешите проводить», — галантничал Сазонов, хотя в кармане его от трех рублей оставался всего четвертак. «На извозчика нас посадить», — сказала Соня, — «а доехать и сами доедем».

Извозчик просил полтинник, сторговались за тридцать. Усадив дам и раскланявшись, галантный письмоводитель повернул куда-то за угол — подруги же покатили. Разговаривали о Народном Доме, о том, как страшно ехать с горы и как славно кувыркаются на открытой сцене гимнасты.

— Что ж ты, дяденька, тихо больно едешь! — вдруг крикнула Соня извозчику, который ехал только что не шагом. — Не покойника везешь.

Тот ничего не ответил и не пошевелился даже.

— Послушай, извозчик, тебе говорят, поезжай скорей,

— Вишь ты, скорей! За тридцать наняли, да еще скорей. Ладно будет и так, — проворчал тот.

Соня совсем рассердилась.

— А не хочешь ехать — так мы слезем.

— А слезайте себе, обозлился извозчик в свою очередь и остановил лошадь. Слезайте, коли хотели.

Делать нечего — пришлось слезать. «3457», — сказала Соня, громко читая номер пролетки. — Завтра же пожалуюсь градоначальнику.

— Идем, — потащила она Катеньку от извозчика, начавшего ругаться довольно крепко.

— Тут по Введенской недалеко осталось — дойдем и так.

— Надо сказать, что решительная Катенькина подруга, хотя и называла себя кровной Петербургской, чем и кичилась перед ней, — однако, сама тоже приехала всего год как из Пскова и, несмотря на свой апломб, многого еще не знала,

Поуспокоившись, приятельницы шли, весело болтая, как вдруг, неизвестно откуда взявшийся франт заговорил с ними, — не то что «позвольте проводить», — а вовсе бесцеремонно, и даже взял Катеньку под локоток. Та завизжала: «оставьте меня, пожалуйста!..»

— Где, машер, городовой, — воскликнула негодующим голосом Соня, — но эта испытанная на устрашении нахалов формула, произвела действие — совершенно неожиданное.

— «Городовой!», вспылил франт, — экие неприступные, шляются по ночам и туда же — городовой! Да я сам его позову, если на то пошло».

И, действительно, — сиплым баском заорал: «Городовой».

Что было потом, Катенька видела, как во сне. Голос франта, объяснявший, что к нему приставали «эти девицы», отдаленные вопли Сони, доказывавшей, что она дочь чиновника и «благородная», и равнодушно-зловещая фраза «в участке разберут» — переплелось в кошмарный какой то клубок. Как пришибленная, шла Катенька за городовым, в голове у ней все путалось, и единственная мысль отчетливо стоявшая в ее уме была та, что уже очень поздно, и Анна Карловна, должно быть, очень беспокоится.

V.

А поутру все соседки на Колпинской знали, что с Катенькой и подругой ее приключилось, и как они были доставлены по домам с городовым в третьем часу ночи. Знали и то, что Иван Ильич в полной парадной форме ездил объясняться. Анна Карловна за провизией не отправлялась и из дому вовсе не выходила. Зато Глашка, Смирновых горничная, бегала в аптеку несколько раз все за каплями и примочками для барышни. Занавеси у Смирновых были опущены — дом стоял, как вымерший.

На другой день Анна Карловна за провизией вышла, но хранила молчание и на соболезнующие вопросы и запытывания кумушек ничего не отвечала. Иван Ильич опять куда-то ездил, уже без орденов — потом какие-то господа в котелках ходили по всему дому Смирновых и по двору, все осматривали и записывали. А в конце недели подали к крыльцу извозчичью карету. Села в нее Анна Карловна, потом Катенька, последним влез капитан. Сзади поплелся ломовик с сундуками. Так уехали Смирновы из Петербурга ни с кем не простившись, продав дом и обстановку каким-то перекупщикам.

— Не хочешь ли, Катенька, пирожка, — говорила Анна Карловна, разворачивая дорожный баульчик и заманчиво раскладывая на салфетке разную еду. Поезд стучал. Смеркалось, Иван Ильич похрапывал, откинувшись на полосатую спинку дивана.

— Спасибо, мамаша, мне не хочется.

— Ну, бутерброд?

— Спасибо, не хочу и бутерброда.

Анна Карловна ласково на нее посмотрела.

И, полно, дочка, поогорчалась и хватит. Ничего худого, слава Богу, с тобой не приключилось, другой раз будешь осторожней. Заживем в Тамбове по-прежнему, о Петербурге несчастном и поминать не будем. Выдадим тебя замуж за хорошего человека.

Катенька потупилась.