Георгий Яблочков «Случайная жизнь»

I

Этого она никогда не могла забыть. Комната с покосившимся полом, пианино с двумя зажженными свечами, маленький человек с длинными волосами, ударяющий короткими пальцами по клавишам, мать, сидящая за самоваром у большого стола, несколько слушателей, разместившихся на стульях и на диване. Кусты сада и потемневшее небо, которые смотрят в раскрытые окна, а справа, в зеркале, гордо откинувшись назад, девушка с пышными волосами, с полным лицом на котором так красив небольшой, прямой нос и смело выступающий подбородок.

Она еще тяжело дышит, она только что пела. Она вся полна сладким изнеможением: сейчас только и комната, и сад, и весь мир были залиты волнами исходящих из нее звуков. Эта девушка — она.

И она думает: «Конечно, поеду. И не подумаю оставаться здесь».

— Да… — говорит Федор Петрович. — Очень хорошо. Конечно, какие же мы ценители?.. Но хорошо. Кто знает, кто знает!.. Может быть, сделаетесь звездой!..

Он учитель гимназии, товарищ покойного отца. За ним начинают другие, хвалят, говорят, что надо учиться, и человек у пианино с гордостью оглядывается кругом: он ее учитель, непризнанный фанатик музыки. Он гордится ее успехом, как делом своих рук. В углу молча сидит, трагически опустив голову, Коля Бубнов. Он в нее влюблен. Он давно готов сложить к ее ногам и земли, и деньги, и все, что достанется ему с братом после смерти скупого отца. Он боится, что она уедет. Он чувствует, что потеряет ее тогда навсегда.

— Конечно, учиться!.. — хором повторяют все — и банковский чиновник, и податной инспектор, и два студента и Колин брат, офицер, и соседний домовладелец. — Надо, надо учиться. Тут настоящий талант.

— Вот только средства-то как? — вытирая ложечку, задумчиво говорит мать. — Дорого уж это очень…

— Мама! — звучным голосом говорит она. — Я сказала, что поеду — и поеду. Моих денег хватит на ученье. — У нее есть две тысячи, которые полгода тому назад оставила ей умершая бабушка, и эти деньги кажутся ей огромной суммой.

— Господа! — говорит она потом. — Кто идет со мной? — и, распахнув дверь балкона, выходит в сад. Там тесно. Сад сжат огородом, который дает главные средства к жизни, а сад и огород сжали заборы соседних домов.

Темное небо опускается ниже. Издалека долетает музыка из шантана. На Волге мощно гудят пароходы.

Опустив голову, Коля Бубнов мрачно говорит:

— Так поедете, Аделаида Никандровна?..

Звучным голосом она отвечает:

— Да, это решено, — и взглядывая на неуклюжую фигуру Коли, на сутулую спину офицера и на двух молчаливых студентов, с презрением думает: «Разве такие люди нужны мне?..»

Ложась спать и расчесывая в своей комнате волосы, она видит в зеркале красивое и смелое лицо, полные руки и шею, и радостно думает: «А ведь я хороша!..»

У ней талант, молодость, красота, две тысячи денег. Она завоюет мир. Играя всеми цветами, проносятся картины чудесной жизни, и, вздохнув всей грудью, она ложится в постель.

Еще полтора месяца и, с затуманенными от слез глазами, она машет платком матери, которая вместе с уплывающей пристанью становится все меньше, пока не сливается с черной толпой. Аделаида едет в Петербург. Ее провожает Коля Бубнов и его брат, офицер. У Коли Бубнова еще трагичнее лицо, и голова еще ниже опущена на грудь. Он стоит рядом с Аделаидой; от медного гула ему сыплются на лицо и на руки мелкие капли воды, он глядит на сверкающую гладь реки и думает, что теперь ему остается только одно — запить… Брат, который нежно любит его, утешает его и говорит:

— Николай, не горюй. Весной она приедет назад, и вы увидитесь опять.

Но Аделаида гордо смотрит вперед. Ее фигуру красиво обрисовывает дорожный костюм. Через плечо у нее сумка, на голове маленькая шляпа с длинным вуалем. На полном лице смело выдается подбородок, и она с пренебрежением думает о том, как, возвращаясь с ближайшей пристани назад, Коля, напившись, будет рыдать, бить себя в грудь и кричать:

— Брат! Ведь я ее люблю!.. Она мой идеал. А что я для нее? Взвилась и улетела! Теперь для меня в жизни одна тьма!..

II

Как радостно и тревожно билось ее сердце, когда с площадки вагона она увидела облако дыма, колючие трубы, торчащие во мгле, груды угля, шлагбаумы, склады и путаницу блестящих рельс на прокопченой земле! Это был громадный, каменный и милый Петербург. Кругом суетились, снимали с полок чемоданы, укладывались, одевались. Никто не чувствовал, что въезжает в Петербург она, Аделаида Круглова, с целым грузом надежд и накопленных за двадцать три года сил.

У ней не было никого знакомых, но это нисколько не смущало ее. По природе она была самоуверенна и смела. Всю дорогу она ни разу не подумала о том, что осталось позади. Там остался покой и скука, там дни тянулись мутно, как во сне. Там не было никаких воспоминаний. Уезжая, она рвала со всем и решила про себя, что не вернется туда никогда. Там была только мать. Она любила ее. Но не могла же она растить вместе с ней капусту и огурцы? А остальные? Она чувствовала себя выше всех. Выйти замуж за Колю Бубнова, жить в усадьбе, ездить в гости и рожать детей? Нет! Судьба дала ей голос, талант и красоту, и здесь, в Петербурге, она сумеет развернуть свои крылья и полететь…

Она устроилась в комнате, окна которой упирались в желтую стену, и каждый день заходила в Консерваторию, как в свой будущий храм. Она гордо прогуливалась по широким коридорам, читала объявления на стенах, приглядывалась к костюмам, знакомилась с такими же барышнями, как она, и через полторы недели явилась на пробу голосов.

— Нет, милая! — сказала ей равнодушная старуха, прослушав ее. — Я не советую вам. Голосок у вас есть, но вы много кричали и загнали его внутрь. Мы таких не берем. Идите к частным учителям.

Она вышла, шатаясь, на улицу и остановилась, придерживаясь за стену рукой. Мимо нее проходили, на нее смотрели, и она затерялась в толпе. Она сидела в саду, глядела на пруд с отражающимися деревьями, на громадную вазу из гранита, на белые статуи, на гуляющих, на нянек с детьми.

Она ходила по набережной Невы, стояла на мосту, вдыхая угольный дым тянувшихся внизу пароходов, смотрела на тяжелую крепость с торчащей колокольней, сидела в другом саду, потом пришла домой. Она ни разу не заплакала, а только стискивала пальцы, прижимая их иногда к вискам. Она снова слышала голос знаменитой старухи и все время повторяла:

— Да… Да…

Она была оглушена.

Но, проснувшись на следующее утро, Аделаида с ненавистью подумала: «Старая дура!..» — и решила, что старуха не понимает ничего.

Через несколько дней она поступила на частные курсы. Она решила, что там даже лучше, так как нет казенной рутины. Ее учитель сказал ей, что у нее есть два громадных достоинства — музыкальность и смелость, но что голос ее надо развивать. Она три раза в неделю приходила на урок, остальное время училась пластике и танцам, усердно прыгая в рядах других учениц, и дома, сидя за пианино, целыми часами выводила ноту за нотой: «А-а-а-а…»

Петербург холодный, сухой и замкнутый город. Жизнь трудна. Все заняты, все спешат, всем надо выколотить лишний рубль.

Аделаида обедала в столовой, где приходилось стоять над занятым местом и ждать, пока сидящий не кончит есть. Когда она садилась, над ней точно так же кто-нибудь стоял и терпеливо над ней дышал. Она гуляла по Невскому и смотрела на выставки магазинов и на густую толпу, но уличные нахалы приставали к ней, шли за ней и громко расхваливали ее. Один раз, с блестящими от гнева глазами, она отчитала одного, но по этому поводу к ней сейчас же привязался другой. Она перестала ходить гулять.

Она мечтала, что у нее сразу будет масса интересных знакомых, но она прожила месяц и познакомилась только с ученицами и учениками и со старым, смешным моряком, жившем в комнате рядом с ней. Это были все обыкновенные, пошлые люди, такие же, как те, которых она оставила у себя. После залитых светом концертных зал, где переливалась блестящая толпа, ею овладевала жажда красиво жить, иметь все и блистать, как те женщины, которые мчались по улицам в автомобиле. Она училась, ее жизнь была впереди, но настоящее было тускло. Ею овладевал иногда нетерпеливый гнев.

На курсах устраивались вечера. Талантливые ученицы выступали — играли, пели, танцевали. С жадной завистью Аделаида смотрела на них. Они были на эстраде, им аплодировали, они притягивали на себя взоры толпы. Ее же никто не замечал, хотя она была красива, эффектна и смела.

На одном из таких вечеров, Аделаида увидела сутулого юношу с угловатым лицом. Он был постоянно окружен. Он делал широкие жесты, размашисто ходил, ерошил густые волосы и громко, с увлечением, говорил. Одна из подруг сказала ей, что это Духов, начинающий артист. Аделаида встречала его имя в газетах. Она вспомнила, что запрошлым летом она видела его в родном городе, в театре, куда он приезжал. Она решила: «Я должна познакомиться с ним».

Она не знала, как, но подумала: «Глупости. Если стесняться, то, конечно, не выйдет ничего», — и сказала подруге:

— Передайте ему, что я хочу познакомиться с ним.

Гордо откинув голову, она ждала, пока подруга подвела его, и тогда, лаская и льстя ему взглядом, заговорила, как она очарована его игрой.

Через четверть часа, ероша волосы, он восклицал:

— Матушка вы моя, но какой же вы молодец! Да вы настоящий товарищ! Как же это я до сих пор вас не знал!..

В конце вечера, подойдя к ней, он говорил:

— Дорогая! Вот. Сразу и без отговорок! Поедем с нами. Мы едем компанией в один кабак. Все хорошие парни, свои. Вы такая прелесть, что я не хочу вас потерять.

Аделаида поехала в ресторан, сидела там за длинным столом среди незнакомых мужчин и женщин и чувствовала себя превосходно. Ей наливали вина, с ней чокались, с ней говорили. Отрываясь от спора с каким-то стариком, к ней размашисто нагибался Духов и восклицал:

— А какой у вас чудесный город! Волга, ширь!.. Так и хочется на лодке песни орать.

Начинало сбываться то, о чем мечтала она: кругом нее были давно манившие ее люди, о которых пишут и говорят, которые живут той яркой и легкой жизнью, какой хотела жить и она.

Перешли в кабинет. От выпитого вина у Аделаиды кружилась голова. Она согласилась петь.

— Ах, цыганщина!.. — повторял охмелевший Духов. — Люблю! Ширь, размах, тоска!.. Дорогая, где вы живете? Я вас провожу.

Они ехали на извозчике. Раскачиваясь, Духов иногда наваливался на нее и повторял:

— Молодчинище! Силы-то, силы-то сколько!.. Я в вас влюблен.

Ложась в постель, Аделаида вытягивала сладко уставшее тело и довольно закрывала глаза. Сегодня, в этот вечер, она нашла, наконец, то, что должно определить ее жизнь.

III

Духов жил так: утром, растрепанный и неодетый, он разучивал роли. Днем отправлялся на репетиции, вечером играл, или сидел в театре. После театра ехал с компанией в ресторан. Его интересовало только искусство, и он жил по-настоящему только тогда, когда играл. Все его товарищи пили, поэтому пил и он. Иногда, увлекаясь, он кутил по несколько дней и все это время, согнувшись и блестя глазами, спорил об искусстве. Он имел успех, играл в хорошем театре и на следующий год надеялся перейти в лучший. У него были сотни знакомых, почти со всеми он был на «ты», и он жил, волнуясь, ероша волосы и незаметно перекатываясь из одного дня в другой.

Женщина не должна была его стеснять.

— Вы понимаете, — говорил он Аделаиде, — я творец. Мне не надо истерик и семейных драм. Но женщина — женщина. Она оплодотворяет душу и должна вдохновлять.

Аделаида это поняла. Легко приспособившись, точно это было ее настоящим призванием, она сделалась его товарищем, сопровождала его в прихотливых зигзагах по городу, быстро сошлась с его друзьями, прониклась всеми его интересами и говорила с ним только о них.

Она не была страстна. Духов был для нее только кораблем, вместе с которым она мечтала выплыть в манившее ее море, и она даже не знала, любила ли его, или нет, но она была довольна, когда через месяц, представляя ей новых людей, он говорил:

— Вот. Познакомьтесь. Моя жена.

Ее жизнь была полна. Она аплодировала Духову, когда он выступал, в антрактах, была за кулисами и с апломбом высказывала мнения, кто как играл. Вместе с Духовым она бывала везде, видела и слышала все, что чем-нибудь было интересно, Каждый вечер перед ней мелькали все новые лица. Их стол в ресторане всегда кипел и клокотал. Соседняя публика говорила: «Это артисты…» — и с любопытством оглядывалась на них.

Она была бы почти счастлива, если бы не голос: он так медленно шел вперед. Учитель запретил ей петь, но это было выше ее сил. Ее так просили, ее так уверяли, что у нее совсем своя, особенная манера, что она не могла удержаться и беспечно думала: «Ничего!..»

Так прошла вся зима. Аделаида отвечала на письма матери, но далекий город, деревянный домик и огород отступали все больше вдаль, и не раз она со стыдом вспоминала, что прошло уже три недели, и она еще не ответила на последнее письмо. Весной она не поехала домой. Духов играл в дачной труппе. Она поселилась в комнате рядом с ним и так же, как зиму, провела лето в шумном обществе, на которое с завистью смотрели со стороны.

Так же начала она новую зиму, но, подсчитав однажды деньги, те две тысячи, которые привезла с собой, она ужаснулась: больше половины денег ушло. Духов не давал ей ничего. Ему самому не хватало. Довольно было того, что он платил за нее в ресторанах. Да и то, нередко случалось, что, при расчетах, он, волнуясь, обращался к ней:

— Послушай, Аделаида, у тебя нет с собой ничего?..

В том обществе, где она бывала, она не хотела казаться беднее других и сделала себе несколько хороших туалетов. А потом, комната, курсы, извозчики, разные расходы — деньги текли и убегали, как ручеек.

Она подумала: «Куда же я иду?»

Что она будет делать, когда деньги истощатся совсем? Она сказала об этом Духову, и тот был искренне изумлен. Он был уверен, что у нее есть состояние. Ероша волосы, он ходил по комнате и говорил:

— Да… да!.. Это очень неприятно. Надо придумать что-нибудь. Надо что-нибудь предпринять.

Но он не придумал и не предпринял ничего. Он просто об этом позабыл. Аделаида увидела, как, в сущности, они были друг другу далеки. Красивая, эффектная, не теряющаяся ни в каком обществе, она была для него удобной подругой, и он охотно давал ей то, что ему ничего не стоило. Но все его мысли были поглощены самим собой — их не оставалось для других. Пока Аделаида шла рядом, не отставая от него, он ею дорожил. Как только она задержалась на момент, он сейчас же ее опередил.

Аделаида была глубоко уязвлена. Она судила по себе: случись такая вещь с ним, она перевернула бы мир, чтобы ему помочь. Но она не была такой женщиной, чтобы напрасно о чем-нибудь горевать. Она предпочитала действовать. Она пошла к своему учителю, потом к владельцу курсов. В компании Духова, они оба ухаживали за ней наперерыв. Но когда она попросила освободить ее от платы, она увидела безнадежные лица и, повернувшись, сейчас же ушла.

Целую неделю она просидела, никуда не выходя, ужасаясь и прижимая пальцы к вискам. Деньги утекали каждый день. Придет момент, утечет последняя копейка. Что же тогда? У нее замирало сердце и кружилась голова. Она была одна. С Духовым она не хотела больше говорить. Мать ей не могла, все равно, помочь.

В отчаянии Аделаида подумала о смерти, но эта мысль была ей совершенно чужда. Жизнь слишком влекла и манила ее. Через неделю она неясно и смутно к чему-то пришла, сказала себе: «Ну, что ж?..» — и, поглядев в зеркало, нашла, что у нее сделалось трагическое лицо.

Она поехала к Духову и начала прежнюю жизнь. Но мысль о близком крушении все время отдаленной угрозой стояла где-то в стороне. Иногда в шумной компании Аделаида с тоской оглядывалась кругом, как бы отыскивая, не спасет ли ее кто-нибудь, хотя она сама еще не знала, как. И в то же время никогда она не была наружно так весела и оживлена, как теперь.

По утрам она упорно и старательно разучивала один романс за другим. По вечерам, в ресторанном кабинете, или в холостой квартире она с увлечением пела их, с наслаждением слушая, как ей кричали:

— Браво, браво! Аделаида Никандровна, у вас, ей-Богу, талант. Ни на кого не похоже — собственный жанр!..

— Молодчинище! — говорил Духов. — Голос небольшой, но есть собственная душа.

Где-то в темных тайниках у нее назревал план. Однажды ее похвалил сидевший тут же директор большого Варьете, проворный человек с огромным животом и острыми, как два гвоздика, глазами. Задорно оглянувшись, Аделаида кинула ему:

— Ну вот, если нравится, так возьмите меня. Я бы выступила у вас.

Хитро сощурив глаз, он не ответил ничего, но, уходя, зажал ее пальцы в своей мягкой, как подушка, руке и проговорил:

— Что ж?.. Вы бы, родная, зашли…

Аделаида шутила, но через несколько дней эта мысль овладела ею. А почему нет? Шантан, так шантан!.. Она зашла к нему, в его огромный, директорский кабинет, и он облил ее холодной водой.

— Так-с, — сказал он, барабаня пальцами по столу, — вы желаете к нам. Хорошо-с. А вы выступали где-нибудь? А костюмов у вас тоже нет? Нашей публике нужна золоченая скорлупа, а ядрышко это уже третья вещь. Одним голосом не сделаешь ничего.

— Ха-ха-ха!.. — залился он радостным смехом, когда Аделаида оскорбленно поднялась, и подскочил к ней, как огромный мяч:

— Родная, я только попугал! Рад, очень рад. Мы с вами сделаем дельце.

Он сел против нее и, поглаживая ее по коленям, начал говорить, наклоняя к ней бритое, с тройным подбородком лицо пройдохи и весельчака.

Прощаясь, он сказал:

— Вот, поужинаем как-нибудь вместе и окончательно порешим, — и бесцеремонно прижал ее к своему мягкому животу.

Смотря на него в упор, Аделаида думала: «Ударить его по широкой харе, или нет?..»

Она не ударила его. Когда он прислал за ней, она поужинала вместе с ним и через месяц поступила в Варьете. Она получала двести рублей, ее контракт был сделан на два месяца, ее амплуа — лирическая певица.

— Аделаида! — воскликнул Духов, когда она рассказала ему все. — Но разве это искусство? Ведь это же значит поставить на себе крест. Подумай только — шантан!..

Она сухо ответила ему:

— Милый, мне надо что-нибудь кушать. Здесь же я буду, по крайней мере, сыта.

— Впрочем, — ероша волосы, быстро передумал он, — искусство везде искусство. Иветта Жильбер!.. Она тоже начала в кабачке…

IV

В белом платье, с длинным шлейфом, в перчатках до локтей, с листком нот в руках, Аделаида плавно выходила на сцену, окидывала взглядом гирлянды убегающих по карнизам лампионов, толпу, густо облепившую столы, над которыми носился жирный пар, бритого, с сизыми щеками дирижера, строго глядящего на нее снизу и, сделав ему дружеский знак, начинала петь. Она совершенно не стеснялась. Ей был незнаком страх толпы.

Она пела о весне, о сирени, о любви, о страсти, об измене, обо всем, о чем говорят романсы, и каждый раз с замирающим сердцем ждала, много ли раздастся рукоплесканий. Она нравилась. Ей хлопали и кричали: «Бис! Бис!» Кланяясь, она уходила, возвращалась и пела еще, но разве мог ее успех сравниться с успехом танцора-негра и рассказчика анекдотов, вызывающих неудержимый восторг? Они царили, и это кололо ее.

После своего номера, она спускалась в зал и горделиво сидела в стороне, скрывая скуку и тоску. Она чувствовала себя падшим ангелом. Она презирала весь этот пестрый, глупый, крикливый и хищный мир, этих француженок, немок, венгерок, испанок, которыми была окружена и которые не признавали ничего, кроме денег и своего ремесла. Ее тянуло к прежним друзьям, и для нее было праздником, когда кто-нибудь из них неожиданно появлялся в зале. Тогда она весело говорила и хохотала за их столом.

Уже на лучших условиях она перешла в другое Варьете. Ее газетные друзья писали о ней — у нее образовалась небольшая марка… Сначала, утешая себя, она мечтала создать какой-нибудь новый, особенный жанр, который прославил бы ее. Она продолжала брать уроки, старалась расширить свой репертуар. Но в Варьете неохотно шли на неизвестные новшества. Притом же у ней делалось все больше знакомых и поклонников, и ей льстило, что, когда она сходила в зал, ее приглашали на перерыв. Увлекаясь, она все чаще кутила, возвращаясь домой усталая, и, вставая с головной болью, не могла ни идти на урок, ни работать сама. Она скоро махнула рукой на эти мечты и только иногда, когда ей становилось жутко при мысли, куда же она идет, она привычным жестом прижимала свои пальцы к вискам, но скоро успокаивалась и говорила себе:

— Все равно. Поступлю на содержание к богатому дураку и тогда буду работать опять.

Через два года у ней уже было определенное имя. Она спела однажды на бис цыганский романс и неожиданно привела публику в такой восторг, что ей пришлось окончательно перейти на это амплуа. Ее фамилию стали печатать крупными буквами. Ей подносили цветы, и она выступала только в самом конце, когда зал был набит битком. У ней были покровители. Она основательно опустошила карман одного адвоката. От нее отстал, почувствовав, как он выражался, недостаток паров, один морской офицер. Из-за нее застрелился глупый студент. Она имела квартиру, блестящие туалеты, автомобиль.

Но она не начала работать. У ней появилась настоящая страсть угощать всех, заставляя платить того, кто ее содержал. По вечерам она без отдыха носилась по городу, и пестрой чередой за ее столом мелькали журналисты, певцы, балалаечники, цирковые артисты, драматурги, поэты, заезжие знаменитости — весь тот мишурный, публичный Петербург, толпящийся в ресторанах и клубах, о котором пишут и говорят и где все так похожи друг на друга, что почти никого нельзя запомнить и отличить.

Она кружилась в залитой электричеством, шумной и пестрой жизни, бросая кучу денег и ничего не получая сама, но в ее душе была незаполненная пустота.

Бессознательно она искала чего-то, и, как светлое видение, перед ней вставало воспоминание о том времени, когда она жила с Духовым, когда она была товарищем, настоящим, глубоким, верным. Этим ее природа заменяла в ней потребность любви.

V

Однажды вечером, в ресторане, Аделаида увидела высокого господина, который разговаривал с одним из ее знакомых. Ей чрезвычайно понравилось его лицо, его изящество, его манера говорить. Она спросила, кто это такой.

Это был драматург Петяев. Он написал несколько маленьких пьес, которые имели успех. Аделаида не раз видела их.

— Познакомьте меня с ним, — сказала она, и Петяев к ней подошел.

Он подошел непринужденной, развалистой походкой барича, пожал ее руку своей белой и красивой рукой и заговорил ровным, густым голосом так, как будто был с нею всю жизнь знаком.

Он знал всех, кого знала Аделаида. Он интересовался тем же, чем интересовалась она. Он крутился в той же пестрой, толкущейся над болотом двухмиллионного города стае мошек, как она.

Он жил, не задумываясь и беззаботно, так же, как она. И, главное, с ним, спокойным, ровным и шутливо-ленивым, Аделаида сразу почувствовала себя необыкновенно легко.

— Послушайте, — говорила она ему. — Отчего мне с вами так хорошо?

— Оттого, что такой уж я хороший человек, — густым голосом отвечал, улыбаясь, он.

Они стали встречаться все чаще, — ведь он бывал там же, где бывала она. Увидев его, она всякий раз громка кричала ему:

— Петр Николаич! Идите же скорее ко мне!

И у них начинался бесконечный, веселый разговор. Аделаида чувствовала себя совсем близкой к нему — в ней была уже дружеская готовность на все.

Ее содержал в это время, угощал ее знакомых и платил за всех директор одного завода, большой застенчивый человек, с закрывающей всю грудь рыжей бородой. Он всю жизнь просидел у себя на заводе, но когда однажды молодые инженеры затащили его в Варьете, он увидал Аделаиду и был ею ослеплен. Аделаида совершенно поработила его. Он сопровождал ее, как молчаливая тень, не требовал ничего и платил по всем счетам. В ее компании его звали «бурый медведь».

Однажды, когда его не было, Петяев проводил Аделаиду до ее квартиры. У подъезда она сказала:

— Может быть, зайдете? У меня есть ликер. — И ее голос немного зазвенел.

Он зашел и с тех пор начал все чаще и чаще провожать ее домой.

Аделаида нашла то, чего она искала так давно — человека, с которым она могла бы идти рядом, как настоящий товарищ и друг.

Петяев был творец. Он создавал новые ценности, которые подхватывала бездарная и жадная толпа. В ее глазах он был царь. Она гордилась им и она была до глубины души возмущена и поражена, когда узнала, что он согласился вести фельетон в бульварной газете.

— Я не понимаю тебя, — говорила она ему. — Зачем ты идешь на это? Ты губишь себя. Ты должен творить.

— Милая, — отвечал он ей, — творить нелегко. А есть надо каждый день.

— Что ж тебе нужно? — спрашивала она его. — Денег?

— Конечно, не камней, — шутливо отвечал он.

— Хорошо, — решительно сказала она. — Подожди немного и, может быть, я тебе что-то скажу.

Она экстренно вызвала «бурого медведя» и сказала ему:

— Послушайте. Мне, во что бы то ни стало, нужно пять тысяч рублей. Достаньте их мне.

Это было не так-то легко. У директора сделалось жалкое лицо — он не был настолько богат. Но когда Аделаида хотела чего-нибудь, она добивалась своего. Директор так благоговел перед ней, что через неделю деньги были у нее.

Она позвала Петяева и, показывая ему их, торжествующе сказала:

— Вот!

— Что это такое? — хладнокровно спросил он, разглядывая пачки бумажек.

— Я достала тебе денег, чтобы ты мог писать, — взволнованно сказала Аделаида.

— Ты берешь меня на содержание? — шутливо спросил он.

— Хотя бы и так!

— Что ж! Ты красивая женщина. Я ничего не имею против, — продолжал шутить он.

Петяев взял эти деньги, но он был уже слишком ленив. Он не работал, а творил и предпочитал ждать момента, когда вдохновение само приходило к нему. Но момент этот медлил, и он спокойно и беззаботно проживал полученные деньги, ежедневно встречаясь с Аделаидой в ресторанах.

С беспокойством и с волнением она спрашивала его, написал ли он что-нибудь, но он шутливо отвечал:

— Дорогая, ты, кажется, хочешь сделать из меня поденщика, или раба? Дай срок. Я собираю материал…

Она умолкала, находя, что он прав. Общими усилиями они прожили эти деньги, и Петяев оказался в том же положении, в каком был. Ему пришлось все-таки взяться за фельетон, и Аделаида примирилась с этим, как с временным злом. Но у ней была теперь большая задача, наполнившая ее жизнь. Как вдохновительница и жрица, она поддерживала в своем товарище священный огонь.

VI

Петяев был женат. Он женился давно, только что кончив университет. Никто не видал его жены, которая никогда не появлялась вместе с ним, и узнав о ее существовании, Аделаида была сильно изумлена. И она сейчас же решила, что эта женщина — жалкая мещанка и что именно она не дает развернуться силам своего мужа. Ни разу не видав ее, она зажглась к ней свирепой ненавистью, и у нее появилась вторая большая цель — отнять у нее Петяева совсем.

Однажды он отказался поехать с ней. Он три дня не был дома — надо было, наконец, проведать жену. Аделаида не могла больше выносить этого. С пылающим лицом она сказала ему:

— Петр! Надо кончить. Я не хочу делиться ни с кем. Выбирай: или я, или она.

— Послушай, — убеждал он ее. — Зачем же сцены? Ты знаешь, что ты одна мне близка. Но жена все-таки жена. Мне прямо неловко — надо же посмотреть, как она живет.

— Выбирай, — категорически ответила Аделаида. — Или я, или она. Я не делюсь.

Обратив все в шутку, Петяев покорился и не поехал к жене.

Но он съездил к ней на следующий день… Аделаида узнала это, и борьба началась.

Она повторяла:

— Или я, или она. Выбирай!

— Послушай, — говорил ей Петяев. — Ведь я же не ревную тебя к «бурому медведю»!

— Ревнуй! — пылко отвечала Аделаида. — Как только ты потребуешь, его не будет. Я и сама думаю, что надо с ним кончить. Это слишком противно мне. Скажи только одно слово, и я его прогоню.

— Ну, зачем же? — отвечал Петяев. — Он очень милый и хороший человек.

Рыжебородый, застенчивый директор совершенно ему не мешал. Он так охотно всех угощал, он так почтительно на всех смотрел, что было даже забавно сидеть рядом с ним и сознавать, что самым бессовестным образом надуваешь его.

Это возмущало Аделаиду. Она хотела бы, чтобы Петяев предъявил права на всю ее, без раздела, и пока, ненавидя соперницу, она упорно и безжалостно добивалась своего.

Она добилась того, что Петяев каждую ночь проводил у нее. Она поставила в своей квартире письменный стол, и Петяев должен был работать за ним. Она не отпускала его от себя ни на шаг.

Но, однажды, вернувшись после короткой отлучки домой, она его не нашла. Горничная сказала ей, что без нее приходила какая-то дама, громко плакала и кричала, и что Петяев уехал с ней.

Аделаида поняла, что это была его жена. Сейчас же сев на извозчика, она поехала за ним. От швейцара она послала ему записку, чтобы он немедленно сошел к ней.

Он написал ей:

«Аделаида, не делай скандала. Мне неудобно сейчас видеть тебя. Через час я вернусь».

Она послала ему новую записку:

«Или ты выйдешь, или я ворвусь в квартиру и сделаю, не знаю что».

Она сидела внизу, в широкой шубе, с широкой меховой шапкой на голове, барабанила пальцами по столу и была готова на все.

Швейцар принес ответ:

«Ради Бога, успокойся. Я сейчас приду».

Он сошел, и она сказала ему:

— Ты сейчас же поедешь со мной!

— Послушай, Аделаида… — умолял он ее, но с пылающими глазами она повторяла:

— Ты сейчас же поедешь со мной!

Прибежала горничная и сказала Петяеву:

— Барыня просят вас на минутку к себе.

— Ты сейчас же поедешь со мной! — в третий раз повторила Аделаида, и Петяев покорно за ней пошел.

Сидя на извозчике, он твердил:

— Черт знает что!.. Нельзя же делать такие скандалы…

Аделаида молча везла его к себе. Приехав, она сказала ему:

— Или я, или она. Выбирай.

Петяев вышел из себя.

— Ты знаешь, — кричал он, — что я тебя люблю, что ты мне дорога, что ты мне гораздо дороже жены. Но меня возмущают скандалы. По какому праву делаешь ты их?

— Мой милый! — решительно отвечала Аделаида. — Если будет нужно, я сделаю тебе еще не такой скандал. А теперь отвечай: я или она?

— Я не признаю теперь вопросов! — окончательно возмутился он. — Я сделал тебе уступку, привез тебя к себе и теперь я еду домой.

— Ты не поедешь, — говорила Аделаида. — Ты не поедешь! — кричала она, когда он молча стал одеваться.

Выведенный из себя, он делался упрям, как бык.

— Останься, Петр! — говорила она ему, когда он надевал калоши.

— Петр! — воскликнула она. — Я все равно приеду и увезу тебя. Я тебя не отдам.

Молча, хлопнув дверью, он ушел. Аделаида завертелась, как сумасшедшая, по комнате, впилась зубами в палец и до крови покусала его, крикнула в бешенстве и разорвала на себе платье. Швыряя ключами, она отперла ящик стола, схватила маленький, подаренный одним поклонником револьвер и, выбежав на улицу, села на извозчика.

Она приехала всего на десять минут позже, чем Петяев, и, как только ей открыли на звонок дверь, оттолкнула горничную, вошла и увидела Петяева, который стоял перед высокой, с иконописным лицом, женщиной.

Остановившись в дверях, Аделаида умоляюще сказала ему:

— Петр, ты поедешь со мной!..

— Какая наглость! — проговорила высокая женщина, но Аделаида не сознавала ничего. Она знала только одно, что она должна добиться своего, или погибнет все.

— Прошу вас сейчас же уйти! — говорил, подступив к ней, Петяев. — Иначе вас выведет дворник.

— Петр! — вся дрожа, повторяла она. — Ты поедешь со мной. Ты поедешь со мной, или будет худо.

— Я прошу вас сейчас же выйти вон! — возвысил он голос и схватил ее за руку.

— Ты не хочешь? — твердила она, отступая. — Ты не хочешь? Ну хорошо!..

И быстро выхватив пистолетик, выстрелила себе в грудь.

Высокая женщина кинулась вон, Петяев растерянно метался, а она, продолжая твердить:

— Ну хорошо!.. — с изумлением начала садиться на пол.

VII

Аделаида добилась своего. Когда она очнулась в больнице, потрясенный Петяев ждал известий о ее положении. Рана оказалась не опасной, хотя пришлось пролежать месяца полтора. Все это время Петяев не отходил от нее. Возмущенная жена, бросив его, уехала к своим родным, и Аделаида могла теперь владеть им одна.

С директором пришлось, конечно, порвать. Даже этот покладистый человек не вынес такой открытой измены. Другого покровителя Аделаида не хотела иметь. У нее был теперь избранник и больше она не признавала никого. Ее средства уменьшились, пришлось жить только на жалованье, которое она получала в Варьете. Пришлось прекратить кутежи. Рыхлый и мягкий Петяев окончательно переселился к ней, сначала в ее квартиру, а когда квартира оказалась не по средствам, то в комнату, которую сняла Аделаида.

Аделаида торжествовала. Она имела теперь все, что ей было нужно, и оказалось, что ей надо так удивительно мало — всего только одного человека, перед которым она могла бы благоговеть и для которого могла бы жить. Она все время, не уставая, твердила ему, что он — избранная натура, творец, талант, и она мечтала только об одном — чтобы он написал большую, прекрасную вещь, которая прославила бы его. Чтобы сберечь его время, она помогала ему писать его фельетоны и чтобы отдавать ему все свои силы, она больше и больше пренебрегала Варьете, пока, наконец, в порыве великодушной решимости, не оставила его совсем. Миновав бурные пороги, она выплыла, наконец, в тихое и спокойное русло, и ее жизнь быстро отлилась в прочную форму.

Петяев всегда пил. Иначе нельзя было при том существовании, которое он вел, когда ресторан был местом и для деловых свиданий, и для удовольствия, и для отдыха. Но прежде его жизнь была ярка и полна. Он был подающий надежды драматург, его знакомства искали, кругом было много женщин, которые его волновали. Он пил и кутил от избытка сил.

Все это исчезло теперь. У него остались лишь фельетон, который он писал с чувством лошади, вертящей все то же колесо, и Аделаида, которая ревниво смотрела, чтобы кругом не было соперниц. Жизнь потускнела, поблекла и потеряла краски — он стал пить, чтобы хотя немного украсить ее.

Петербург — страшный город. Нигде нет более однообразной, холодной, тусклой и беспощадной жизни, как здесь. Нигде человек не втягивается так незаметно и глубоко в непоправимый ужас, как здесь. В серую слякоть, в туманные морозы, мглистым утром после нездоровой ночи, тусклым днем и при раздражающей яркости вечера, — в этом нелепом муравейнике, кишащем на осклизлых камнях, алкоголь необходим здесь всегда.

В комнате за семьдесят пять рублей, которую Петяев с Аделаидой занимали в четвертом этаже, начинали пить с утра — за завтраком, чтобы возбудить аппетит и после завтрака, во время работы, чтобы подстрекнуть утомленную и зачахшую мысль. Обедали в ресторане и за обедом пили опять. После пяти привычных рюмок мысль подергивалась туманом, расширялись горизонты, являлись призраки силы, сквозь радужную дымку становилась красивее жизнь. Потом попадались знакомые — начинали пить пиво, вино или коньяк. Аделаида, как товарищ, пила наравне.

В каждом ресторане есть свои привычные алкоголики. Как члены общей секты, они быстро разыскивают друг друга, быстро сходятся и соединяются за общим столом. Они все говорливы, у них неисчерпаемый запас тем, неиссякаемая готовность спорить без конца. Время летит незаметно, составившийся стол не расходится, пока не закрывается ресторан. В жирных запахах кухни, в табачном дыму, среди упорных и бесконечных споров, Аделаида сидела столько же, сколько сидели все, громко говорила, хохотала зычным хохотом быстро полнеющей женщины и, когда Петяев засыпал, прислонясь к стене головой и полузакрыв глаза, она поднимала его, сажала на извозчика и везла домой.

Она не замечала его разбухающего, оплывающего лица, его грузнущей фигуры, не слышала его захлебывающегося храпа, потому что то же самое делалось с ней.

Она спокойно засыпала со своим избранником и утром, проснувшись, уверенно смотрела в глаза наступающего дня. Будет все то же: товарищеская рюмка за завтраком, потом фельетон и бутылки пива, потом редакция, потом обед в ресторане, где знакомы все — и швейцар, тверской мужичок, по копейкам сколачивающий капитал, и официанты, радостно готовящие стол, и буфетчик, кланяющийся из-за прилавка с закусками и графинами.

И все та же компания — товарищи по редакции, у которых при первой рюмке трясутся руки, и странные знакомые, с которыми встречались только в ресторане, о которых часто не знали, кто они и как их зовут, которые входили в открытую дверь из пустоты и уходили снова в такую же, наполненную извозчиками, автомобилями и толпой пустоту.

Однотонно и незаметно бежали день за днем, месяц за месяцем. Надвигалась темная, залитая по вечерам огнями зима, подходила бледная, с четкими контурами весна, потом лето, когда уезжали куда-нибудь поблизости на дачу и так, чтобы тоже был ресторан, потом опять зима и весна, и так год за годом, один такой же тусклый, как другой, где все путалось и мешалось и разнообразилось только тем, что выходила ссора из-за присчитанной рюмки водки, или дурно поджаренной котлеты, и вместо одного ресторана начинали ходить в другой.

Эти ссоры начинала всегда Аделаида. Их требовал ее энергичный характер. Она же начинала и другие ссоры. Петяев со спокойной благосклонностью относился ко всем, требуя только одного — уважения к себе. Аделаида во все вносила страстность. Одних знакомых она любила, других ненавидела и презирала, и эти чувства она не давала себе труда скрывать.

Ее тайной и глубокой болью было сознание, что человек, с которым она соединила свою судьбу — избранная натура, талант и творец — опустился до простого фельетона. Иногда она с горечью говорила ему:

— Что же с тобой сталось? Ведь ты погряз! Ведь ты погрязаешь все глубже каждый день. Ты изо дня в день пишешь ненужную чепуху!

— Перестань, матушка, каркать! — отвечал Петяев. — Я собираю материал, и он скажется когда-нибудь.

Он вдохновлялся иногда, сидя за пивным столом, и тогда Аделаида с нетерпеливой радостью ждала — вот-вот, сейчас осуществится ее мечта.

Но им овладевала лень, когда он принимался писать, и он снова отправлялся в ресторан вдохновляться. Он сам понимал, что погибает, и в нем копилась горечь. Считая себя творцом, он презирал всех, кто жил обыкновенной жизнью и, несмотря на свою мягкость, иногда прорывался и говорил это вслух. Он сказал как-то одному чиновнику, часто подсаживающемуся к их столу:

— Вы — пошляки, живущие двадцатым числом…

— Гора величия!.. — обиженно ответил тот. — Фельетонист подворотной газеты, утеха дворников и швейцаров!..

Петяев проглотил, но Аделаида, пылая негодованием, воскликнула:

— Негодяй! — и ударила чиновника по лицу.

Она стала вспыльчивой и легкой на руку. Она сильно страдала от этого, но не могла себя обуздать.

Петяев говорил ей:

— Матушка, но нельзя же драться! Мало ли что говорится за пьяным столом!

Но она отвечала:

— Ты слышишь! Я никому не позволю оскорблять тебя. И если ты сам не защищаешь себя, то буду защищать тебя я!

VIII

Как незаметно и быстро бежит время, унося день за днем в непостижимую дыру!

Аделаида вспомнила один раз, что она не пела уже целый год: было некогда в этой ресторанной толкучке, где дымными клубами мелькали разнообразные люди молодые и старые, опустившиеся и еще стремящиеся, неопрятные и щеголеватые, но все подходящие к буфету, выпивающие, потом присаживающиеся к столу и говорящие, говорящие без конца, и все о том, о чем пишут в газетах…

Они перешли тогда в отдельный кабинет, кто-то стал аккомпанировать, она запела. Ее голос звучал. Ей показалось, что она поет хорошо. Она хотела петь еще, но заговорили о последнем скандале, она увлеклась, зычно хохотала, так что было слышно по всему коридору, и забыла про пенье еще на целый год!

Она смутно ощутила что-то опять, когда однажды везла Петяева с островов, где они просидели в ресторане до самого утра. Петяев спал, опустив на грудь сине-багровое лицо и наваливаясь на нее грузным телом. Была ранняя весна, и небо играло несравненными красками зари. Деревья были еще черны, но на них пушились уж почки. Они так отчетливо отражались в прудах, что казалось будто на самом деле они растут вниз вершинами в воде. Аделаида вспомнила почему-то Духова, как он вез ее в первый раз из ресторана и тоже, раскачиваясь, наваливался на нее, вспомнила, как она пела, как ей рукоплескали, как тогда все было совсем иначе и лучше, и подумала: «Я ли это?»

На момент ею овладел ужас. Сколько же времени она здесь? Неужели десять лет? И ей уже тридцать три года? Боже, Боже!..

Город, как только что рожденный, рисовался перед ней. Таинственны и чисты были бесконечные улицы, молчаливые дома, белые и золотые от зари окна. Таинственны и величавы были церкви, дворцы, скверы, памятники, которых она не замечала до сих пор и мимо которых медленно тащился теперь извозчик.

Она вспомнила неожиданно комнату с покосившимся полом, пианино с двумя свечами, кусты сада и потемневшее небо, глядящие в окна, и справа, в зеркале, гордо откинувшуюся девушку с пышными волосами и полным лицом. Она вспомнила Колю Бубнова, свой отъезд, свои надежды и то, что было, когда она приехала в Петербург…

Аделаида ввела тяжело ступающего Петяева на лестницу, уложила в постель, потом в мутно-белом свете утра разделась и посмотрела на себя в зеркало.

Это она? Эта толстая, обвисшая женщина с раздувшимся лицом, с жирной грудью и колышущимся животом! Это она? Боже, Боже, что же жизнь сделала из нее?..

В это утро Аделаида не заснула совсем. Она лежала, думала и ужасалась.

Ведь вместо того, чтобы поднять этого человека, она сама опустилась вниз. Он, как мертвый груз, потянул ее в трясину. Шесть лет!.. Ведь она отдала ему себя молодой и красивой и что такое теперь она? И что дал он ей? Он, которого она почти ценой жизни отняла от другой?..

Их связь стала тяжелой, привычной, грузной. В глубине души она презирала его, потому что он обманул ее надежды. Он тоже давно не любил ее. Да и любил ли когда-нибудь? Ведь она почти силой взяла его, а он только лениво перешел к ней.

И вся эта жизнь, которую она с ним прожила!.. Фельетон, водка, пиво, завтрак, обед, опять водка, коньяк, ликер, отдельный кабинет, табачный дым, клубы табачного дыма, бесконечно мелькающие тусклые лица и изредка пощечины… Она знала всех, весь Петербург. И ее знали все, ее и Петяева. И она вспоминала все и ужасалась, ужасалась, прижимая пальцы к вискам.

На следующий день она начала обычную жизнь, но в ее душе была трещина, и в трещине гнездилась мысль:

«Неужели погибло все? И неужели она, как женщина, не существует уже больше?..»

До сих пор Аделаида обращала очень мало внимания на мужчин. Она была только товарищем. Сидела, разговаривала и пила вместе с ними. Единственным мужчиной, признанным и привычным, был только Петяев. Теперь в первый раз она оглянулась кругом глазами ищущей женщины.

С ними давно был знаком и у их стола постоянно садился адвокат Денницын. Он был еще молод, довольно красив, выдержан и хорошо воспитан. Этим он выделялся из остальной толпы. Прежде он был богат и жил широко. Теперь разорился и нес свою бедность с достоинством. Аделаида всегда чувствовала к нему симпатию и теперь остановилась на нем.

Он несколько удивился, но пошел навстречу игре. Сначала были пытливые взгляды, дразнящие и темные намеки, потом почти ясные, с громким смехом слова, неуловимые нити сближения, все больше сплетающиеся день ото дня, нетерпеливые ожидания прихода и волнующая радость, когда в дверях появлялась его фигура. Сама не веря себе, Аделаида убеждалась, что она нравится, что ее ищут и хотят.

Она первая сделала решительный шаг и пришла к Денницыну в его холостую комнату. Она помолодела. Ее женская гордость была удовлетворена. Они стали встречаться, хотя ни с той, ни с другой стороны не было никакой любви.

Петяев не замечал ничего. Ему даже нравилось, что Аделаида стала изящнее одеваться, что у ней ярче блестели глаза, и он только удивлялся несколько раз, куда теперь исчезает она, прежде безотлучно сидевшая при нем.

Через месяц она исчезла так, когда он лежал, страдая после вчерашнего кутежа. Он собирался просидеть целый вечер дома, но соскучился, выспавшись, и почувствовал охоту отправиться в ресторан. Но он отвык ходить куда-нибудь один. Где же неизменный товарищ, Аделаида? Конечно, сидит где-нибудь в кабачке! Он взял телефонную трубку и начал вызывать все знакомые рестораны. Ее не было нигде. Он хотел уже оставить попытку, но вспомнил еще один маленький, совсем отдаленный, где они бывали иногда, и позвонил наудачу туда.

— Это я, Петяев, — сказал он. — Аделаида Никандровна здесь?

— Никак нет-с, — торопливо отвечал швейцар, но, заглушая слова, в уши Петяева неожиданно влилась звуковая волна. Очевидно, раскрылась дверь кабинета и оттуда долетели слова романса и зычный, так хорошо знакомый смех.

— Да вон она хохочет, я слышу! — сказал Петяев в телефон.

— Никак нет-с, это не они, — ответил швейцар.

«Дурак!» — подумал Петяев и, решив, что тот просто прозевал, сел на извозчика и поехал. Он прошел мимо сконфуженного швейцара, подошел к двери, из-за которой слышался знакомый смех и спокойно отворил ее.

Он увидел Аделаиду без блузки и без корсета, на коленях адвоката. Обнимая его шею одной рукой, она другой поднимала к своим губам бокал.

— Не буду мешать вашему счастью, — хладнокровно сказал Петяев и, закрыв дверь, повернулся и ушел.

Он оказался неожиданно и беспощадно жестоким. Он не принял никаких объяснений и оправданий, а на следующий же день нанял другую комнату и уехал, бросив Аделаиду одну.

Это случилось в сентябре. Было еще тепло. Две недели Аделаида пролежала на кровати, повернувшись лицом к стене, никуда не выходя и обдумывая то, что произошло. И как много передумала она!.. Прежде всего, теперь, когда Петяев оставил ее, она увидела, что любит его так же сильно, как в самом начале. Она писала и телефонировала ему, умоляя о свидании, но он оказался упрямым, как бык. Он отвечал, что ему не о чем с ней говорить.

Ее мучил вопрос, что же ей делать? У ней давно не было своих денег, ее драгоценности давно были проданы, она осталась с несколькими рублями в кармане. У адвоката у самого не было ничего, да и она позабыла сразу про него. Она лежала, вставала, ходила по комнате, прижимая пальцы к вискам, потом ложилась опять. Никто к ней не приходил, никто не справлялся о ней. Ее глодал мучительный стыд.

Через две недели она вышла. На ногах у нее были летние туфли, на плечах летняя накидка. Все зимнее было, по обычаю, снесено в ломбард, а когда она вышла, уже выпал снег.

Стуча от холода зубами, она добралась до ресторана, где они обедали всегда, и как только она вошла, увидевший ее Петяев, поднявшись, пошел к выходу, равнодушный, как скала. Она села, спросила себе водки и, когда у нее затуманилось в голове, сказала знакомым, которые уже знали все:

— Послушайте! Я ничего не говорю о своей вине. Конечно, он прав, если не желает больше жить со мной. Но мы прожили вместе шесть лет, у меня сейчас ни копейки денег, мне нечего есть, нечем платить за квартиру, на дворе зима, а на мне белые туфли!.. По-моему, все-таки, так нельзя!..

IX

Несколько недель Аделаида находилась в положении человека, который идет по тонкому льду, проваливается в воду и снова цепляется за лед, чтобы опять сорваться вместе с ним. Она погибала. Она переменила пять комнат, не заплатив ни за одну, она исчерпала кредит во всех ресторанах. Она обошла все Варьете, но ей не удалось поступить никуда — она опустилась, ее голос хрипел, у ней не было ни одного подходящего туалета. Она обращалась к своим прежним поклонникам, но она давно потеряла для них всякую прелесть.

Она добивалась свидания с Петяевым, но он, по-прежнему, отвечал, что ему не о чем с ней говорить. Ее мучил стыд, ее мучила вернувшаяся любовь, ее мучили воспоминания о счастливых, как ей теперь казалось, годах, прожитых вместе с ним. В отчаянии, добыв с трудом денег на билет, она поехала наконец к матери домой.

Какой это был страшный путь! Десять лет тому назад она уехала оттуда и что везла она теперь домой? Она ехала двое суток, в вагоне третьего класса и чтобы оглушить себя, время от времени выходила и выпивала по несколько рюмок водки. Когда она вышла на знакомый вокзал, она ясно почувствовала, что ее жизнь кончена, что ей больше нечего ждать.

И деревянный домик, и улица, и двор, и огород — все было таким же, как и десять лет тому назад. И даже мать изменилась немного — только побелела, потеряла краски и стала худее.

Обняв ее, Аделаида сказала:

— Мама, у меня ни копейки. Пошли, пожалуйста, сейчас же, чтобы принесли папирос и водки.

Ужасая и приводя в отчаяние мать, она жила, валяясь на кровати, не выпуская изо рта папиросы и рюмку за рюмкой глотая водку. Она оглушала себя. Иногда она выходила к знакомым, приходившим навестить мать, и, рассказывая про себя, говорила:

— Ну, что ж? Сорвалось. Зато пожила!

На тихие слезы и вопросы матери, она отвечала:

— Мама, оставь. И так тяжело. Вот поживу, отдохну и, может быть, что-нибудь начну.

Ее личных знакомых не осталось почти никого. Часть разъехалась, часть перемерла. Был только Коля Бубнов. Но она не видела его: он давно женился, жил с братом в усадьбе, разводил быков, пил запоем и приезжал в город кутить.

Месяца через полтора, придя несколько в себя, она собралась, отправилась к содержателю местного шантана, назвала свою фамилию и сказала:

— А что, милый мой, если бы я стала у вас петь? Быть может, для вас это было бы недурно! А мне дали бы вы кое-что вперед, чтобы я могла подновить свои туалеты.

Ее имя не было еще вполне забыто. Скоро появились афиши, возвещающие о выступлении звезды, известной исполнительницы цыганских романсов, и Аделаида, в переливающемся, как радуга, платье, вышла на сцену, привычным взглядом окинула ряд столиков, над которыми носился пар, разрисованные стены, усатого дирижера, подобострастно глядящего на нее, и запела свой любимый романс.

Она имела огромный успех. Ее голос потерял гибкость и огрубел, но она брала экспрессией и манерой петь. Бородатые и бритые купцы, длинноносые армяне и персы, загорелые помещики, офицеры, узкогрудые чиновники, все, ищущие освежения перед мишурной сценой и за уставленными бутылками столами, хлопали, стучали кулаками и ногами, кричали «бис» — и заставляли ее петь без конца. Восторг усилился еще больше, когда, сойдя в зал, Аделаида приняла приглашение и села за одним из столов.

Она оказалась таким товарищем, она так наравне со всеми пила, она рассказывала такие анекдоты и она так добродушно и зычно хохотала, что старик Целибеев, местный богач, кричал ей:

— И откуда ты такая взялась? Королева! Ах ты, Боже мой! Чудеса!

Ее слава загремела по всему городу, и никогда шантан не торговал так хорошо, как теперь.

Не прошло и недели, как Аделаида встретилась со своим старым поклонником, Колей Бубновым. Он приехал в город покутить и зашел в кабинет, где она сидела с Целибеевской компанией.

Коля сделался плотным. Он носил поддевку и высокие сапоги, у него были большие усы, в стриженных щеткой волосах, пробивалась уже седина. На трагическом лице изумленно смотрели наивные глаза.

— Аделаида Никандровна! — восклицал он, уставившись на нее. — Вы ли это? Вас ли я вижу?

— Я, я! — отвечала Аделаида. — Я самая. Не начинай кислых слов. Давай лучше пить. Все равно, старое прошло.

— Ты!.. — повторил через два часа напившийся Коля Бубнов. — Это ты!.. В таком виде!.. Ты, которая орлицей улетела от нас?

— Ну и улетела!.. — сердилась Аделаида. — Зато испытала все. Не сидела в навозной дыре. Отдохну и опять улечу.

— А я не пущу! — говорил Коля Бубнов, ударяя кулаком по столу.

— Милый мой, не родился еще человек, чтобы меня куда-нибудь не пустить. Давай лучше пить.

— А я не пущу! — повторил Коля Бубнов.

— Аделаида! — говорил он в конце вечера, стоя перед ней на коленях. — Ведь я тебя люблю. Всю жизнь любил. Ни жены, ни детей не люблю, а тебя люблю. Все десять лет ты была у меня в душе. Все хотел съездить, посмотреть хоть на тебя, да думал: куда мне, кроту, смотреть на такую красоту? И теперь — вот! Аделаида, я тебя спасу. Брошу и жену и детей, а тебя спасу.

— Молчи! — с пьяными слезами кричала Аделаида. — Меня не надо спасать. Я любила великого человека, отдала ему все и теперь погибаю от любви.

В этот вечер Аделаида напилась так, как не напивалась никогда. Она снова вспомнила молодость и гордые надежды. В ней вспыхнула снова любовь к Петяеву, к его фельетонам, к ресторанам, где они обедали вместе, ко всему, чем она жила в Петербурге. Ей показалось, что она прожила прекрасную и великую жизнь и теперь погибает среди дикарей, в темноте.

Растерзанную, истерически рыдающую, Коля Бубнов отвез ее в гостиницу, где она теперь жила, и сам, обливая слезами ее башмак, уснул подле ее кровати на ковре.

X

В Коле Бубнове проснулась прежняя любовь. Он увидел в Аделаиде трагическую женщину, которая сожгла себя на непонятном, но прекрасном огне. Она упала теперь с высоты и с опаленными крыльями жалко ползала по земле. Но зато она стала близкой ему. Всегда склонный к разгулу и тоске, Коля нашел себе оправдание и цель: он должен был спасти Аделаиду. Целую неделю он неистово кутил с ней, а ей было совершенно безразлично, с кем ни пить.

— Аделаида! — восклицал он. — У меня чудесная жена. Она любит меня. У меня трое чудесных детей! Старшая, Катя, гениальная девочка. Как она играет!.. Но я несчастный человек. У меня всегда тоска. Я пью и изменяю своей жене. Аделаида, для чего я живу? Скажи мне, научи меня. Неужели для того, чтобы разводить быков?

— Чтобы сдохнуть! — отвечала Аделаида и с ожесточением пила.

Тяжело вернуться неудачницей в родной город. Мутной ненавистью она ненавидела здесь все: и знакомые с детства улицы, и покрытые навозом площади, и дома, и магазины, и ненужных ей людей. Все это было ниже ее. Она презирала все. Она убежала бы, но куда?

Она забывалась только, когда пила. Она знала, что пропивает остатки голоса, но говорила себе: «Наплевать!..» В будущем все равно не было ничего. Она встретила знакомого по Петербургу актера, и вокруг нее быстро собралась вся труппа. Появился алкоголик из местной газеты. Появились помещики, офицеры, купцы. В шантане по вечерам, так же, как в Петербурге когда-то, устраивался общий стол, за которым председательствовала она. Взволнованно суетясь, Коля Бубнов платил за все.

Через полторы недели приехал его старший брат, худой, костлявый, на костылях, с черной повязкой на левой стороне лица. На войне ему раздробило челюсть и оторвало ногу. У него напряженно блестели черные, с желтыми пятнами на белках глаза. Стуча костылями, он вошел в кабинет, поздоровался с Аделаидой и сказал:

— Николай, я приехал за тобой. Поедем домой. Тебя там ждут.

— Федор! Брат! — восклицал со слезами Коля, обнимая его. — Вот женщина, которую я всегда любил. Видение сошло с неба. Спустилось, наконец, ко мне. Но в каком виде… Я должен ее спасти.

— Аделаида! — восклицал он. — Вот мой брат. Полюби его. Это благороднейший человек. Он тысячу раз спасал меня, когда я погибал. Он уступил мне свою невесту, потому что его покалечило на войне. Но он любит, я знаю, он любит ее до сих пор! Аделаида, у него геройская душа.

Федор не хотел оставаться и ничего не хотел пить. Сурово взглядывая на Аделаиду, он повторил:

— Николай, я приехал за тобой. Маруся ждет тебя.

Он увез Колю Бубнова, но через несколько дней тот снова вернулся назад.

— Аделаида! — говорил он. — Что мне делать там. Там холод и тьма. Ни одного огонька. Я не могу больше видеть ни жены, ни детей, ни мужиков, ни быков. У меня одна ты. Я или спасу тебя, или погибну сам.

— Ну и погибай! Только отстань от меня! — раздраженно говорила Аделаида.

Она презирала Колю так же, как всех остальных, и это презрение, как кислота, разъедало его сумбурную и слабую душу. Он поселился в той же гостинице, где и Аделаида, и начинал пить с самого утра. Он ревновал ее, рыдал над ее падением, приставал к ней с нелепыми планами и, потрясаемый ее презрением ко всему, решался погибнуть сам.

Федор приезжал за ним и сурово говорил:

— Николай, ты не имеешь права так поступать. Опомнись! Поезжай домой! Но тот, ударяя себя в грудь, патетически и страстно отвечал ему:

— Федя! Брат! Я жалкий червяк. Вот мой ангел и дьявол. Она погибает, и я хочу погибнуть вместе с ней.

— Николай! — опираясь на костыли, говорил Федор. — Тебя ждет Маруся. Я обещал ей привезти тебя. Помни, что ты поклялся отдать ей всю жизнь.

— Брат! — обливаясь слезами, восклицал Коля. — Я презренный негодяй!.. У меня нет больше ни жены, ни детей. Только она. Я погибаю с ней.

Ему нужны были деньги для кутежей. Он делал нелепые, за громадные проценты долги, он продал за бесценок партию быков и тайком заложил хутор жены.

Взволнованный Федор явился к Аделаиде, сел и сказал:

— Я верю, что у вас есть еще душа. Мой брат Николай слабый человек. Его жена святая женщина. Он убивает ее. Я умоляю вас — не губите его и ее.

— Милый мой! — отвечала Аделаида. — При чем тут я? Уберите его от меня. Он мне самой надоел.

— Вы спаиваете его, — сверкая глазами, продолжал Федор. — Вы разрушаете семью. Вы убиваете женщину, которая для меня дороже всего. Я прошу вас, я умоляю вас — удалите моего брата от себя. И уезжайте отсюда сами.

— Может быть, надо, чтобы я убила себя? — злобно спрашивала Аделаида.

— Да! — убежденно отвечал Федор. — Вы ненужная и вредная женщина. По-моему, вам незачем жить.

В город приехала Маруся, Колина жена, маленькая, худенькая женщина с нежным лицом. Она кричала и ломала руки, и нелепый Коля на коленях каялся перед ней, умоляя застрелить его. Она увезла его в усадьбу, но через неделю он сбежал.

Она снова приехала за ним, приходила вместе с Федором к Аделаиде, плакала и просила ее. В бешенстве Аделаида крикнула:

— Надоели вы мне! Уберите от меня этого дурака!..

Она запретила Коле бывать у себя и не велела пускать его в шантан. Но он пришел в такое отчаяние, что, пропьянствовав несколько дней в трактире на берегу, побежал топиться и бросился в прорубь. Покрытый ледяной корой, он снова приехал к Аделаиде, и она махнула рукой. Ей было все равно. Она сама уже почти спилась.

Две недели Федор упорно ходил по всем властям, подавая прошения и жалуясь на Аделаиду, из-за которой погибает его несчастный брат. Он требовал, чтобы ее немедленно же выслали из города и, не добившись ничего, стучал костылем и кричал, что если ему отказывает в защите закон, то он будет защищать себя сам.

К весне Коля продал и промотал все, что мог. Ему не на что было больше кутить. Приехав в усадьбу, он взломал комод и украл женины драгоценности. Несколько дней, возбужденный и дикий, он ходил за Аделаидой, уговаривая ее бежать с ним на Алтай, в неприступные ущелья, где он будет корчевать пни. Когда она прогнала его, он подделал на векселе подпись жены.

— Ваше превосходительство! — говорил Федор, снова явившись к губернатору. — Я в последний раз обращаюсь к вам. Мой брат погибает. Его жена сходит от отчаяния с ума. Нашей семье грозит разорение. Если вы и на этот раз не защитите нас, то я во всеуслышание заявлю, что это преступное попустительство с вашей стороны!

Когда его выводили из приемной за скандал, он вне себя кричал:

— Так хорошо же! Если так, то я расправлюсь с этой гадиной сам.

Через несколько дней, узнав, что Коля подделал новый вексель, он поехал к Аделаиде, которая лежала еще в постели после вчерашнего кутежа, бесцеремонно раскрыл дверь в ее номер, и сказав: «Не беспокойтесь. Я вас не задержу», — выстрелом из револьвера убил ее наповал.