Александр Плещеев «He первый случай»

Ларионова, пьесу которого ставили в одном из петербургских театров, никто не знал. Имя его — пустой, ничего не говорящий, звук для публики.

— Какой-то Ларионов ставит у нас пьесу! — рассказывал актер с красивой внешностью на роли героев. — Надоели нам эти Ларионовы, которых заставляют разучивать. Наша близорукая дирекция делает глупости! Разве это репертуар!

— Кто такой этот Ларионов? — интересовался комик Шаров, — говорят, лесничий! Сочинил какую штуку! Маленький, плюгавенький, но кто-то ему ворожит у нас.

— Сумел понравиться! Лесничий! Я слышал хуже! — чуть не фуражками торговал во Пскове.

До несчастного Ларионова эти отзывы доходили чрез друзей, которые всякую гадость передадут с затаенным наслаждением.

И без того невзрачный Ларионов смотрел бледным, трепетал, конфузился на репетициях и, удаляясь куда-то в уголок, около задней кулисы, плакал. Слезинки блистали часто на его впалых глазах.

Каждая репетиция была пытками для Ларионова: ему попадало ото всех, начиная с режиссера и кончая Волдыревым, актером, получавшим за выходные роли двадцать пять рублей в месяц. И этот пытал Ларионова, открыто ему заявляя: «за что вы, господин драматург, нас мучаете? Это подло».

— Автор, где тут автор? — пренебрежительно и важно спрашивала тяжеловесная премьерша Людмила Ивановна, ища глазами Ларионова. — Дайте мне сюда моего злодея!

— Ларионов, вас просит Людмила Иванна, пожалуйте… — окрикнул его следивший за выходами помощник режиссера. — Сама зовет вас.

— Здесь я, Людмила Петровна! — нашелся Ларионов и подал голос о себе.

— Не Петровна, а Иванна… Спросите, как звали моего отца! Ну да впрочем, это неважно. Заключительный монолог третьего акта я вам переделала — сделала его более спокойным.

— Виноват, Людмила Пет… Людмила Иванна, — но тут нарастание, наслоение…

— Тогда играйте сами! я ваших книжных монологов произносить не буду. Чем бы благодарить, что об вас заботятся, вы пытаетесь что-то возразить.

— Г. Ларионов, — успокаивал его режиссер, — хуже не будет, а будет лучше! Я вам сцену свидания в первом акте отлично свел.

— Что это значит? — удивленно смотрел Ларионов.

— Это по-нашему значить — сократил. Вы там нагородили вздору, лишнего много…

— Вчера было решено, что останется так, как у меня.

— А потом мы, в ваших же выгодах, передумали.

— Господин Ларионов — вот кстати и я вам кое что, в моей сцене с Ксенией, в четвертом акте, полакировал, придал литературность. У вас есть задатки, но стиль не того и сцены вы не знаете! — заявил первый комик Модестов, заменивший сцену Ларионова, буквально, своей собственной.

— Боже мой,— едва не плача, возражал автор, — но что же будет? Моего ничего не останется!

— Чем меньше — тем лучше! — пробормотала как бы про себя Людмила Ивановна.

Что совершенно ошарашило Ларионова, — это заявление героя, что он ни за что не умрет в конце пьесы, что ему необходимо пожить еще.

— Нельзя-с, нельзя! протестую! — нервно отвечал Ларионов. — Апеллирую к г. режиссеру! Подобное отношение к творчеству, может быть и мелкому, бездарному, но все-таки к чужому — недопустимо.

Губы у Ларионова подергивало.

— Нельзя так… бросить лучше… измочалили меня… это не постановка! Он возвысил голос.

— А что же это по-вашему?

Герой наступал на него выпуклой грудью, готовой раздавить крошечного, как пескарь, по сравнению с китом, автора.

— По-моему? по-моему это, милостивые государи…

— Ну что? что? Договаривайте…

— Вовлечение в невыгодную сделку!

— Просто, господа отказаться от ролей и кончено дело предлагал кто-то из исполнителей.

— Постойте, постойте… Тише господа… Озеров, молчите! — вступился главный режиссер, желая склонить всех к миролюбивому соглашению. — И вы не правы и он не прав… Здесь я хозяин… Господин Ларионов, вы положитесь на мою опытность, я за ваши интересы, я их отстаиваю. Господа — никаких изменений текста без моего соглашения не допущу!

— Автору нехорошо, дурно!

Со всех сторон закричали и потащили Ларионова, который был в обмороке, в ближайшую уборную.

— Есть у нас Валерьяновые капли в аптечке? Дайте ему.

— Ничего у нас нет, кроме арники и гигроскопической ваты…

— Воды, дайте ему воды. Послушайте господа, как режиссер, заявляю вам, что если кто-нибудь нарушить репетицию, я всех оштрафую…

— Вы сами говорили, что пьеса кустарная и скверная…

— Это мое мнение, но я ее ставлю! Раз дирекция выбрала ее, я должен ставить.

— И вы сокращали!

— Ну уж позвольте, я немножко знаю, что можно и чего нельзя сократить. А вы готовы всю пьесу вычеркнуть. Звоните Евдокимов, — продолжать будем. Людмила Иванна выходите… на места, господа! Автор отдышится.

— Запрягли в такую пьесу, — негодовала Людмила Ивановна, — исковеркают актрису! Есть на чем учиться…

— Без слов… к делу! Пожалуйте… пока автор лежит, пойдем скорее… без него лучше…

Продолжали репетицию и обращались с пьесой по хирургически: отнимали, потрошили, пришивали и кой-как наладили, игнорируя все ремарки.

Когда Ларионов пришел в себя, около него сидел режиссер, а все разошлись, и репетиция кончилась.

— Успокойтесь, все прошло отлично, и я вам ручаюсь, что пьесу разыграют гладенько. Молодежь всегда нервирует, но у сцены свои условия, верьте мне, надо самолюбие в карман спрятать.

— Лучше бы снять! — стонал Ларионов.

— А вы знаете, на сколько билетов продано? На тысячу рублей! А вы снимать хотите. Ступайте домой, завтра на генеральной репетиции пьесы не узнаете. Конфеткой покажется!

Ларионова спровадили и он захворал дома, не явившись на генеральную репетицию, на которой его опять проклинали, чернили, бранили все и тот же режиссер негодовал, который обещал подготовить конфетку. Дирекция сваливала все на режиссера, этот на Ларионова, — словом, было ясно, что все виноваты и все правы.

Пьесу еще исковеркали с добрыми намерениями и решили играть. На представление Ларионов явился и спрятался в темную ложу, где сидели свободные в этот вечер актрисы, актеры, драматург, журналист, вообще случайная публика, которой предложили не проданную ложу.

Тут Ларионов опять наслушался приятных отзывов: его не знали в лицо и авансом вышучивали и поносили, так что он ерзал на стуле и менял часто место.

— Вот моих вещей не ставят-с… плохи! а какого-то Ларионова показывают публике. А ведь мои пьесы — это обогащение для театра! Недаром вся Европа переводить их собирается! Но я ведь ух какой! Я не поклонюсь! Мне поклонись, погни спину, да пониже поклонись! Подумаю и, может быть, дам!

Так говорил важный драматург, Ему вторили соседи и соседки.

— Мою третий год не ставят! Обещали поставить драму и все за нос водят! А вот бездарность, посмешище…

— Тут, мой милый, бюрократизма.., рука руку моет. Ларионов им выгоден, никакой постановки, дорожиться не станут! Сдерут сбор…

— Кому нужен этакий Ларионов? Говорят, на репетиции стыдно было смотреть.

— Тс…— шепнул журналист в очках. — Тут автор! Драматург, говоривший только что о своих пьесах, переменил тон.

— Посмотрим, часто ведь и ошибаются! А вдруг пьеса хорошая! Кого не бранили в начале карьеры? Даже меня бранили! Ей-Богу, меня бранили. Только у меня характер спокойный: брани, думаю, я тебе покажу — что я такое! После успеха попрятались все. Что, голубчики, сели меня? Доехал я их потом.

Настроение сменилось сожалением к автору. На него смотрели, как на осуждённого.

Начался спектакль, — пьеса смотрелась недурно, раздавались аплодисменты, но Ларионов оставался мрачным.

— Чья это пьеса? — произносил он громко.

— Говорят, ваша!

— Чья-нибудь, но не моя… Они сочинили новую. Говорят то, чего я не говорил. Чужая пьеса!..

— Да ведь нравится…

— Чужая пьеса, незаконнорожденная… я ее не признаю… Ну, посмотрите! Я не писал этой пьесы! Мерзость.

— Тише, тише… Обращают внимание.

— Мерзость! — повторил взволнованный автор.

Кончился последний акт, раздались довольно жидкие аплодисменты и крики «автора».

— Г. Ларионов, пожалуйте! — произнесла голова, высунувшаяся в дверь ложи.

— Что случилось? — недоумевал Ларионов.

— Скорее, скорее…

Ларионов недоумевал, убедившись, что шла пьеса не его.

— Идите скорее!..

Он машинально вышел и его, словно волна могучая, несколько человек увлекли на сцену.

— Занавес! Выходите! Автора зовут.

— Не пойду!

— Идите, пока голоса не смолкли… Ловите момент!

— Ни за что…

— Занавес!

Подняли занавес и Ларионова, неожиданно для него, вытолкали на сцену.

Море голов, свет рампы, какие-то дикие крики… свист… Что делать? Назад бежать? Невозможно.

Момент ужасной психологии.

Ларионов выдвинулся вперед, как бы желая что-то сказать. Все смолкло.

— Милостивые государыни и государи, автора в театре нет! — произнес он, и убежал.

А на другой день Ларионова разделывали в газетах, причем один из рецензентов утверждал, что автор отлично сделал, не явившись на представление.

В настоящее время Ларионов популярный драматург и его пьесы идут при иной обстановке.

Александр Плещеев.
«Пробуждение» № 2 1908 г.