Игнатий Потапенко «Святое искусство»

I

Тускло горели фонари на платформах Николаевского вокзала. С правой стороны рассеянно бродили жиденькие кучки встречающей публики. Артельщики сонно сидели на чугунных скамейках, от времени до времени презрительно посматривая на публику. В ней выделялся господин небольшого роста, в сером пальто с воротником из какого-то желтоватого меха — весьма подозрительного качества, в фуражке с кокардой министерства народного просвещения. Впрочем, выделялся он только тем, что ходил в одиночку мелкими шажками, и еще тем, что несмотря на обильно падавший влажный снег, предпочитал прогулку в том месте платформы, где нет навеса. Снег хлопьями ложился на желтый воротник его пальто и на форменную фуражку и тут же таял немедленно. Господин этот имел рябоватое смуглое лицо, маленькие темные и быстрые глазки и жиденькую бородку смолистого цвета. Он часто посматривал на свои часы — медные никелированные часы больших размеров с открытым циферблатом, — и на лице его выражалось недоумение. Недоумевал он не потому, чтобы поезд обманул его надежды — опоздания не ожидалось вовсе, а потому, что самый факт пребывания его здесь, на платформе Николаевского вокзала, казался ему недостаточно мотивированным. «Какого черта не видал он здесь?» — мысленно спрашивал себя господин в министерской фуражке и, остановившись у фонаря, вынул из кармана пальто телеграмму и прочитал в шестой раз: «Еду всем семейством. Встречай. Приготовь помещение. Сергей Степовицкий». Прочитав, он пожал плечами и бросил вопросительный взгляд в ту сторону, откуда должен был показаться поезд. В ответ на этот взгляд вдали блеснула красная точка и послышался гул. Публика стала подходить к краю платформы и заглядывать вдаль. Поезд яснее и яснее обозначался на темном фоне петербургской ночи, свистал и шипел и, наконец, почти беззвучно вплыл под навес.

Господин в министерской фуражке внимательно глядел разом на все площадки вагонов третьего класса, но безуспешно. На платформу вывалилась публика, полусонная, — очевидно, только что проснувшаяся, — без шуму и почти без суеты. Артельщики небрежно вытаскивали большею частью истертые и испачканные чемоданы. Он уже готов был с досадой повернуть домой, в полной уверенности, что над ним подшутил некогда веселый школьный товарищ. В это время из вагона на платформу с шумом вылетел узел, потом чемодан, затем появилась дамская фигура в каком-то странном пальто яркого цвета; она вела за руку двух ребят, — по-видимому, девочек лет шести-семи; лицо ее было почти совершенно закутано в платок. Она тотчас обернулась и промолвила звучным грудным голосом: «Осторожней, Сережа! Не разбуди его!» Потом крикнула артельщика.

«Ну, это они и есть! — подумал господин в министерской фуражке, и ему сделалось ужасно досадно. — Приехал-таки! Значит, это не шутка!» — размышлял он и подошел к даме.

— Г-жа Степовицкая? — прямо спросил он ее.

— Ах! Вы, должно быть, Рябинин, Федот Семеныч? — спросила в свою очередь дама и, не дожидаясь ответа, крикнула по направлению к вагону: — Сережа! Здесь господин Рябинин!

Рябинин вскочил на платформу и хотел войти в вагон, но в это время оттуда медленно высунулся мужчина с ребенком на руках, тщательно закутанным в теплое одеяло.

— Тсс!.. Не разбуди инфанта! — с улыбкой промолвил мужчина и комически протянул к нему лицо с вытянутыми губами. Они поцеловались. — Ну, спасибо, что пришел. Иначе мы погибли бы в сем новом Вавилоне! И помещение есть?

— Будь покоен! Неважное, но есть! Здесь недалеко, на Гончарной!

— На Гончарной, так на Гончарной! Это для меня пустой звук! Знаю, что есть Невский проспект и Казанский собор, больше ничего не знаю! Жена моя и дщери!.. — отрекомендовал он, но здороваться было некогда.

Рябинин тащил уже чемодан, сдав артельщику огромный узел. Разместились в двух санях. Госпожа Степовицкая поместилась с девочками, Рябинин занял место с приезжим приятелем, который продолжал бережно держать на руках ребенка.

— Не ожидал? А? — спрашивал он по дороге.

Он был очень торжественно настроен, и его красивое смуглое лицо постоянно озарялось чуть-чуть лукавой улыбкой, как будто он знал очень пикантную тайну. Рябинин, сидя рядом с ним, казался жалким пигмеем. Приятель его был почти высокого роста и плечи имел широкие, и грудь здоровую, выпуклую. Лицо его — цветущее, хорошо вскормленное, дышало величайшим довольством. «С чего это он? — размышлял Рябинин, кутаясь в желтый воротник своего поношенного пальто. — Даже противно!» — добавил он с гадливой улыбкой. Он никак не мог понять, как это человек в положении его приятеля может сиять, да и не любил он вообще выражения самодовольства.

— Не ожидал? — повторил свой вопрос Степовицкий.

— Разумеется, не ожидал! — почти сердито ответил петербуржец.

— Я, брат, сам не ожидал! — пояснил Степовицкий. — Сидел себе смирно в богоспасаемом граде Нелеповце и мало-помалу закисал в звании надзирательском. Мнил, что лет через пяток окончательно закисну, и вдруг…

— Что же такое случилось? — сердился Рябинин.

— Ха! Случилась, брат, штука! — продолжал Степовицкий, очевидно, намеренно интригуя приятеля. — Гордись, чиновник министерский, рядом с тобой сидит восходящее светило!.. Ха-ха-ха!..

Рябинин пожал плечами. «Каким шутом сделала его жизнь!» — мрачно подумал он. Однако, в словах приятеля он нашел нечто тревожное. Зная еще со школьной скамьи Степовицкого, как человека легко увлекающегося, он предположил и здесь крупное и, может быть, роковое увлечение.

— На каком же поприще, смею спросить? — предложил он вопрос.

— На поприще литературном, Федот Семеныч! Да-с! Чего вытаращил глаза! Не веришь? Я сам, брат, не верил!

Рябинин действительно не верил. Он был изумлен до последней степени. Теперь он вспомнил, что еще в школе Степовицкий обнаруживал влечение к писанию стихов. Тогда из этого ничего не выходило. Стихи были плоховаты. Потом эта «дурь» вышла у него из головы; он лет уже десять как женился и стал скромно надзирательствовать в нелеповецкой прогимназии, в той самой, которая была их общею aima mater. И вдруг такие речи!.. Нет, тут что-то роковое, непременно роковое!

— Вот оно что?!. Откуда же это у тебя такой талант вдруг проявился?..

— Не вдруг! Я ведь всегда имел склонность… Сам знаешь!.. Бумаги на своем веку страсть сколько измарал!.. Прежде стихи писал — неудачно; не мой жанр. Понимаешь? Тургенев ведь тоже начал стихами, а потом бросил…

— Так то ж Тургенев!..

Рябинин уже совсем разозлился.

— Ну да! Тургенев!.. А я — Степовицкий Сергей. И меня, и его родила женщина и совершенно одинаковым способом!.. Так вот, говорю, стихи писал, бросил; навалял повесть, послал в редакцию и… Нет, я лучше тебе письмо покажу!..

— Какое письмо?

— Письмо от господина редактора! Там, брат, все найдешь по адресу Степовицкого: новизна сюжета, сила выражения, искренность, теплота… всякая штука…

— Любезный человек, должно быть, этот редактор!

— Фу-ты, скептик какой! У вас тут все так? Деньги, братец, вперед прислал. Давайте, говорит, нам побольше такого добра!.. Я взял, да и бросил надзирательство! Черт с ним! Скука смертная!.. Стану я… Ну, а ты как поживаешь? Все тянешь лямку?..

Вопрос был предложен несколько свысока, но Рябинин не имел времени отвечать.

Они приехали.

Рябинин стащил вещи в меблированные комнаты, помещавшиеся во дворе в четвертом этаже.

— Фу-ты, высь какая! — задыхался Степовицкий, подымаясь по лестнице, а его супруга едва переводила дух. — Это с непривычки.

В это время инфант проснулся и поднял здоровенный крик. Семья, наконец, достигла меблированных комнат и стала размещаться. Двух довольно просторных комнат оказалось достаточно. Скоро появился самовар и началось чаепитие.

Рябинин был вновь представлен жене приятеля. Она оказалась довольно миленькой, изящной брюнеткой с круглым лицом и ровными белыми зубками. Слегка вздернутый небольшой нос и не сходившая с губ лукавая улыбка говорили о бойком характере. Сам Степовицкий глядел на нее с умилением и даже с какой-то благодарностью, постоянно справлялся о ее мнении по поводу всевозможных мелочей. Вообще, ясно было, что в семье царили мир и любовь. Девочки скоро были уложены спать, инфант после некоторых хлопот также заснул. Приятели сидели за столом и вели оживленную беседу. То есть беседовал собственно Степовицкий, а Рябинин только вопрошал и пожимал плечами. Хозяйка сидела поодаль и с несколько мечтательным видом, казалось, внимательно слушала.

— Такие-то дела, Федот Семеныч! — говорил Степовицкий, и при этом глаза его смотрели радостно. — Fortes fortuna juvat¹Удача сопутствует смелым (лат.). — говаривал наш старый латинист в гимназии. Я это и припомнил. Чего в самом деле киснуть, коли отыскалась искра Божия?! Ты только сравни: жизнь надзирателя, зависящая от всякого начальства чуть не до сторожа включительно… и жизнь литератора, у которого нет иного начальства, кроме собственного вдохновения!.. Понимаешь ты эту разницу?..

Степовицкий взглянул на жену, а она ответила ему сияющей улыбкой. Рябинин проклинал себя в душе за то, что не мог отыскать в себе ни одного восторженного порыва. Улыбка, которую он старался сделать на своем лице, была какая-то кислая, и он это чувствовал.

— Вдохновение — прекрасная вещь! — сказал он. — Ну, а материя?

— Материя? — торжественно подхватил Степовицкий. — Найди мне другой труд, так хорошо оплачиваемый, как писательский? Мне за мою повесть в три печатных листа заплатили двести сорок рубликов… Понимаешь? Это значит, если я буду писать по два листа в месяц… Сто шестьдесят рублей… А я намерен писать больше…

— Больше двух листов в месяц? — изумился Рябинин.

— Ха-ха-ха! Что ж тут удивительного? Ты знаешь, эту повесть я навалял в две недели…

— Так, значит, ты не писать, а валять будешь? — не выдержал и ядовито рассмеялся Рябинин и за это был наказан ужасным, почти презрительным взглядом со стороны милой хозяйки.

— Ты, я вижу, заматерелый скептик! — возразил ему Степовицкий. — Ты забываешь, что я начинающий… Не могут же мне сразу дать двести рублей за лист… А ведь Тургенев, говорят, получал четыреста…

— Опять Тургенев! — возмутился Рябинин, покраснел и встал. — Знаешь, из-за этого я готов поссориться с тобой!..

Хозяева переглянулись между собой, потом разом снисходительно посмотрели на гостя. Они, кажется, подозревали, что он немного сумасшедший или просто глуповат. А гость, между тем, стал проситься домой. Ему нужно было идти на Васильевский Остров, и его отпустили «до завтра». Он ушел совершенно расстроенный и даже испуганный за судьбу своего старого товарища.

«Совсем с ума спятил человек!» — с горечью думал он, мчась по панели Невского проспекта.

II

В одиннадцать часов утра в меблированных комнатах, где поселились Степовицкие, было еще не очень светло. День был пасмурный; в воздухе носился мелкий снежок, а солнце совсем не показывалось.

Степовицкий стоял перед круглым висячим зеркалом и тщательно повязывал галстук.

— Надо произвести впечатление!.. — говорил Степовицкий. — Ведь, если явишься замарашкой, сейчас гонорар сбавят!.. Эти редакторы, говорят, пауки порядочные!.. Главное — надо держать себя свободно, непринужденно!.. Правда, Наденька?

— Разумеется, разумеется! Надо показать, что ты себе цену знаешь!.. — поощряла его Наденька.

Девочки торжественно принесли сюртук, который при общих усилиях был надет с необычайной осторожностью. Было решено, что они поедут вместе, а девочки останутся забавлять инфанта. Наденька облачилась в свое пестрое пальто, Степовицкий надел новую котиковую шапку, купленную перед отъездом из Нелеповца, и супруги вышли на улицу. Взяли извозчика к Вознесенскому проспекту, причем Наденька поставила в условие, чтобы вез непременно по Невскому. Возница был так же флегматичен, как и его лошадь, и не обращал никакого внимания на мольбы седоков — ехать скорее. Наконец, достигли. Степовицкий поднялся по лестнице, а его супруга осталась ждать на улице.

Он вошел в подъезд чрезвычайно развязно и на вопрос швейцара, что ему нужно, с большим достоинством ответил, что нужно ему в редакцию и спросил, дома ли редактор. Получив утвердительный ответ, он стал подниматься. С каждой ступенькой лестницы развязность его уменьшалась, сердце стучало сильнее. Когда он остановился на третьей ступеньке и прочитал на дощечке крупную надпись: Редакция журнала «Всероссийский Обозреватель», — сердце его вдруг перестало биться, голова закружилась, он чуть не повалился.

«Глупо! Надо взять себя в руки!» — подумал он и, собрав всю свою храбрость, придавил пуговицу звонка. Ему отперли.

— Господин редактор дома? — спросил он едва внятным голосом, потому что у него пересохло в горле, но тут же рассердился, с усилием откашлялся, проглотил слюну и повторил очень громко, почти грубо: — Дома господин редактор?

Его провели через узкий коридор и ввели в большую комнату, в которой какие-то люди возились с массой свеженьких, только что появившихся на свет книжек журнала, наклеивая на них адресы подписчиков. В комнате пахло сыростью, клеем и бумагой. Его попросили пройти в следующую комнату.

Это была очень небольшая комната с тяжелым письменным столом, на котором валялись новые книжки разных форматов и величин с надписями «для отзыва». На окне в куче лежали огромные листы корректуры. Пол был устлан ковром, вокруг стола несколько мягких развалистых кресел; на стене огромная карта Российской империи. Он остановился на пороге и почувствовал, что не в состоянии вести себя иначе, как глупо, и сказать что-нибудь, кроме глупостей.

Навстречу ему поднялся высокий сухощавый господин с короткими почти совершенно седыми волосами и с остренькой клинообразной бородкой. Он слегка нагнулся вперед и промолвил — сдержанно и чрезвычайно вежливо:

— Чем могу служить?

— Сергей Иванович Степовицкий! — отрекомендовался наш герой, кланяясь почти так, как кланяются перед иконой.

На тонких губах редактора появилась чуть-чуть насмешливая улыбка и слегка зашевелился левый ус. Он как-то неохотно протянул руку и сказал прежним тоном:

— Очень приятно! Чем могу служить?

После этого ужасного повторения Степовицкий чуть было не почувствовал себя совсем дурно. Он ведь именно был уверен, что стоит ему произнести свою фамилию, как редактор просияет, засуетится, станет извиняться и т. д. И вдруг — никакого сияния, только насмешливая улыбка и формальная вежливость.

— Автор повести: «Улита едет, когда-то будет!» — трепетным голосом пояснил Степовицкий, ясно сознавая, что пускает в ход свой последний ресурс.

— Ах, «Улита едет»! — произнес редактор и сейчас же поспешил оправдать надежды нашего героя.

Он не то, чтобы просиял, но на лице его выразилось нескрываемое удовольствие.

Он опять протянул руку и сказал: «Очень приятно! Очень приятно!» Но сказал это совсем уже не тем тоном, да и руку пожал как-то сердечней, искренней. Степовицкий начал приходить в себя. Редактор оказался старичком суетливым и простым: он предложил гостю разом два кресла; гость опустился в одно из них.

— Извините пожалуйста! Такая масса фамилий проходит через голову… На них уж как-то не обращаешь внимания… «Улита едет» — это другое дело! Прочитал с большим удовольствием. Свеженькая вещица! Простота, искренность… Все это так редко в современной беллетристике… язык несколько… мм… не точен. Мы поисправили там… Ну, поработаете, усовершенствуетесь… Да! Молодая вещица, именно молодая! Знаете, как-то юностью пахнет… Извините за вопрос: сколько вам лет?..

— Тридцать один год! — ответил он без утайки.

— О-о! Ваша повесть гораздо моложе вас! На десять лет! — сказал редактор.

Степовицкий подумал, что это похвала повести, но не ему.

— Скажите, пожалуйста, вы что же, по делам в Петербурге? — продолжал редактор. — Ведь вы, кажется, служите при гимназии, в провинции?..

— Да, я служил, но теперь оставил службу и переселился сюда.

— Вот как?! Что же? У вас тут место порядочное? — допрашивал редактор.

— Никакого места нет! Я службу бросил совсем.

Редактор сделал кислую гримасу и стал рассматривать свои ногти.

— Так-с, — протянул он, — вам придется трудненько! Литературный труд, говоря откровенно, — каторжный труд.

— Мне это очень легко дается!..

— Да?.. Ах, что же это я? — засуетился редактор. — Григорий! — Из соседней комнаты появился Григорий, по-видимому, отставной солдат, с бакенбардами и в ливрее. — Книжечку господину Степовицкому!.. Ведь книжка как раз сегодня вышла и ваша «Улита» напечатана… — Григорий подал книжку. — Вот-с! Да там еще вам следует, кажется, за пол листа дополучить!.. Это у казначея.

Редактор встал, явно показывая этим, что не удерживает гостя. Степовицкий также поднялся и начал откашливаться.

— Готовенького у вас ничего нет в таком же роде? — спросил редактор, подавая ему руку.

— Теперь нет, но я сейчас же принимаюсь за работу!.. План у меня готов!.. — ответил Степовицкий.

— Прекрасно, прекрасно!.. Вот здесь нужно расписаться!.. Семен Иваныч! Потрудитесь выдать господину Степовицкому, автору «Улиты»!..

Автор «Улиты» вышел в первую комнату, а редактор остался. Семен Иваныч — толстенький человек, небольшого роста, рябоватый, с белой жиденькой бородкой и лукавыми глазками — очень приятно улыбался, развернув книгу журнала и считая полосы. Автор «Улиты» впился глазами в книгу, сердце его затрепетало от восторга, когда на последней странице повести внизу он увидел напечатанное полностью: «С. Степовицкий». Он не мог оторвать глаз от этой подписи. Семен Иваныч взглянул на него и, по-видимому, угадал его чувства.

— Вы первороженица? Ха-ха-ха!.. — весело и очень добродушно подшутил он. — По глазам вижу!

— Что это значит? — не понял автор «Улиты».

— В первый раз, значит! Дебютант?

— Да, дебютант!.. — ответил он, с удовольствием кладя в карман четыре красненьких и сжимая в руке еще какую-то мелочь. Потом он расписался, с чувством пожал руку Семену Иванычу и вышел на лестницу. Дверь довольно торжественно открыл ему Григорий, которому он и отдал всю мелочь, оставшуюся у него в руке.

Его волновали странные чувства, когда он спускался по лестнице. С одной стороны, у него было много причин быть довольным. Искреннее рукопожатие редактора и теплые слова его, просьба еще чего-нибудь в таком роде, неожиданная приплата гонорара, наконец, факт напечатания «Улиты» и ощущение этой самой «Улиты» в руках, изображенной печатными буквами в солидном уважаемом журнале, с его полной подписью… Все это было в высшей степени приятно, и он сам себе удивлялся, почему не ликует. Чего-то не хватало, чего — этого он и сам разобрать не мог; в чем-то он был немножко разочарован. Правда, он не представлял себе раньше встречу с редактором в каких-либо определенных образах. Но в его воображении смутно носились картинки вроде такой, например, что редактор, услышав его фамилию, кидается ему на шею, лобызает его, не знает, куда посадить, говорит с умилением: «Наконец-то! Как я жаждал увидеть вас, автора Улиты! Побольше нам таких созданий, и мы обновим мир!» Повторяю, такие картины полностью не занимали его воображение, но было нечто вроде ощущения такой картины. Поэтому его совершенно не удовлетворил прием редактора. Сознавал он, что прием был и любезный, и искренний, и похвалили его, и все такое, а все же нет, не удовлетворил. Притом же он собирался показать, что знает себе цену, а вышел дурак-дураком: смешался, покраснел, ничего не сказал, кроме самых простых обыденных вещей… И это замечание насчет языка… А он, именно, восторгался языком своей «Улиты», и вдруг… Не точен!.. Впрочем, язык — это ведь не существенная статья. Главное — талант. Ведь Гоголь писал пренеточным языком… В душе у него происходила борьба противоположных ощущений: то радость за удачу, то стыд за то, что ударил лицом в грязь, то самолюбие, уязвленное отсутствием несказанного восторга в приеме редактора. Спускаясь с последней ступеньки, он, однако, принял вид полного победителя.

— Ну? — нетерпеливо спросила Наденька, глядя в его раскрасневшееся лицо.

— Ликуй, супруга автора «Улиты»! — отвечал Сергей Иваныч, прибавив к естественному восторгу вдвое больше напускного. Впрочем, надо сказать, что это он сделал почти бессознательно. Так вышло. Он продолжал: — Во-первых, вот! (он раскрыл перед ее носом книжку и показал заглавие повести). А во-вторых, вот! (он вынул из кармана четыре красненьких и поиграл ими в воздухе).

От того и другого Наденька пришла в восторг. Для нее это были самые явные признаки полного успеха.

— Хорошо принял? — спросила она.

— О-о! Превосходно! Не знал, где посадить!..

— Неужели?

— Еще бы!

«Лгу!» — подумал Сергей Иваныч, но не солгать не мог, «чтобы не огорчить Наденьку»…

Впрочем, в сущности, его превосходно приняли.

— Просил еще принести? — продолжала Наденька.

— Как можно больше! Будем, говорит, печатать с удовольствием!

«Ну, положим, он сказал не печатать, а прочитаю, — небольшая разница!..»

— Только вот язык, говорит, у вас… оригинальный… своеобразный!.. — прибавил он.

— Но это хорошо!.. — воскликнула Наденька.

— Конечно, конечно!.. Язык… это очень хорошо!

Наденька просила его рассказать подробнее, как все было.

— Ну, как обыкновенно бывает… одним словом, великолепно!.. — Подробностей он так-таки и не рассказал, а только прибавил: — Должно быть, под счастливой звездой я родился! — а на душе у него в это время копошилось что-то гадкое.

Наденька была в восторге. Она предложила даже вспрыснуть счастливое начало, тем более, что они совершенно неожиданно получили сорок рублей. Решено было привлечь Федота. Было еще рано. Они поехали домой; Сергей Иваныч должен был съездить за Рябининым, а затем было решено, что втроем они отправятся обедать в ресторан.

III

Придя домой и едва успев снять пальто и калоши, Сергей Иваныч потребовал нож и принялся разрезывать листы журнала. Нечего пояснять, что он пропустил все, напечатанное раньше «Улиты»; да «Улитой» и закончил. Руки его дрожали, на лице выражалась детская радость, а в груди подымался какой-то неистовый восторг. Дойдя до последней страницы, он опять впился в свою фамилию и долго не мог отвести от нее глаз.

— Хочешь, вслух прочитаю? — спросил он Наденьку, как будто между прочим, а между тем, если бы ему сказали «нет», — не могли бы нанести ему горшей обиды.

Наденька, разумеется, хотела. Оба они знали «Улиту» чуть не наизусть, и оба, тем не менее, страстно желали прочитать ее. Ведь то была простая, писанная «Улита». Теперь другое дело. В печати она должна выйти величественной, поразительной. Были привлечены Соня и Люба, лица которых выражали крайнее внимание, хотя они никак не могли понять, в чем дело. Сергей Иваныч принялся читать. Голос его трогательно дрожал, он часто откашливался и пил воду, потому что в горле у него пересыхало от крайнего волнения. Кровь стучала в висках, в голове поднялся шум; он почти ничего не понимал из прочитанного; некоторые места повторялись по два раза. В других он негодовал по поводу того, что испортили его меткое выражений; в одном месте он выразил ужас при виде опечатки, которая извратила смысл целой фразы. Когда, после двухчасового чтения, он дошел до конца, произнеся очень отчетливо, но уже тихим, упавшим голосом: «С. Степовицкий», ему сделалось дурно. Наденька испугалась и стала вспрыскивать его водой; слабость, впрочем, прошла очень скоро. Он улыбнулся и, вспомнив Семена Иваныча, рассказал Наденьке про «первороженицу». Оба много смеялись по этому поводу. Потом он оделся и поехал к Рябинину. Рябинин жил при гимназии, пользуясь казенной квартирой в качестве надзирателя. Квартира эта состояла из двух небольших комнат с кухней. Одну из них занимал сам Рябинин, в другой помещались его старая, почти глухая и слепая мать и сестра. Дарья Семеновна Рябинина вела все небольшое хозяйство. Это была смуглая, низенькая и очень плотная девица лет тридцати пяти, очень похожая на брата и такая же некрасивая, как он. Она исполняла обязанности хозяйки, ключницы, кухарки, горничной и поломойки, а иногда, когда чувствовался очень заметный недостаток в деньгах и не на что было нанять прачку, — и прачки. Все семейство жило на скудное надзирательское жалованье Федота Семеныча и кое-как, благодаря ухищрениям Дарьи Семеновны, сводило концы с концами.

Сергей Иваныч приехал как раз в тот момент, когда Рябинин усталый вернулся из классов, и семья собиралась обедать. В комнате Федота Семеныча был накрыт стол о трех приборах.

— А я пришел похитить тебя, Федот! — объявил Степовицкий.

Рябинин не ответил и представил его сестре.

— Не пообедаете ли вы с нами, господин Степовицкий? — просто спросила его Дарья Семеновна.

Сергей Иваныч поблагодарил, сказав, что у него дома семья ждет, и повторил, что он хочет похитить Федота,

— Видишь ли, Сергей! У меня тоже семья, и я привык обедать с ними. За семь лет я ни разу не обедал врозь! — сказал Рябинин.

Но Сергей Иваныч слушать не хотел возражений и выражал надежду, что на этот раз Дарья Семеновна отпустит брата по случаю такого торжественного события.

— Какого события? — спросила Дарья Семеновна.

Степовицкий рассказал о своем торжестве. Редактор обрадовался ему чрезвычайно, не знал, где посадить его, и убедительно просил писать как можно больше… Дарья Семеновна умилилась и была совершенно уверена, что перед нею — надежда отечества.

— Иди, Федот, если господину Степовицкому это приятно! — сказала она.

Но Федот упорствовал. Прежде всего, он не разделял восторгов приятеля и боялся, как бы не вспрыснуть начало его погибели. «Любезный человек этот господин редактор!» — мысленно повторял он. А потом — ему было как-то странно обедать не дома. Но Степовицкий не отставал, а Федот в сущности был человек мягкий и, в конце концов, согласился.

Всю дорогу Степовицкий рассказывал ему о своих ощущениях и надеждах. Рябинин только мычал, не имея возможности вставить хоть одно возражение. Наденька встретила его чрезвычайно приветливо.

— Ну, вот видите, скептик! Видите?.. — было ее первое восклицание.

— Я, Надежда Петровна, ничего не предсказывал… — с невозмутимой угрюмостью ответил Рябинин, — да и теперь не возьмусь предсказать что-нибудь!..

— Как? И теперь? Вы все-таки не верите в будущность Сергея?

— Я от души желаю ему блестящей будущности! — уклонился от ответа Рябинин.

— Оставь его, Наденька! Он — неисправим!.. — промолвил Сергей Иваныч и взял в руки книжку журнала. — Вот она, брат, виновница торжества! «Улита»!.. Взгляни!

Он подсунул книжку приятелю. Рябинин взял, прочитал заглавие, перелистал до конца и затем стал спокойно читать оглавление книжки на первой странице.

— Если хочешь прочитать, еще есть время! — сказал Сергей Иванович. — А то, пожалуй, я тебе прочитаю!..

— Нет, это неудобно! Ты, пожалуй, дай мне на дом…

Автор «Улиты» даже испугался.

— На дом? Нет, брат, на дом я дать тебе не могу…

— Да ведь ты прочитал уже?

— Нет, нет! На дом не могу! — повторил Степовицкий.

— Очень жаль! Здесь вот есть статья по педагогическому вопросу… Должно быть, интересная…

Это кольнуло автора «Улиты» в самое сердце, тем не менее, он сказал довольно спокойно:

— Ты как-нибудь у меня прочитаешь!.. — он в это время подумал: «Завидует, должно быть!»

Девочкам принесли обед от хозяев, и Наденька накормила их. Взрослые собрались в ресторан.

— Куда же? — спросил Сергей Иваныч у Рябинина. — Я тут ничего не знаю.

— А я, брат, в этом деле не больше твоего знаю! — ответил Рябинин. — Ей-Богу, за семь лет ни разу не был в ресторане. А впрочем, нет, вру… Один раз был в «Македонии», на Невском, тут недалеко!.. Да только это в сущности кабак!..

— Вот так столичный житель! Ха-ха-ха! — рассмеялся Сергей Иваныч, а потом вдруг вспомнил:

— А Палкин? Я про него читал где-то. Ведь есть такой?

— Как же, как же! Тут недалеко, только… — и Федот Семеныч посмотрел на желтый воротник своего пальто.

— Э, что за пустяки! Деньги заплатим, как и другие! — успокоил его Степовицкий, и они пошли к Палкину.

Там они держали себя очень скромно, постоянно осматриваясь по сторонам. Всякий раз, прежде, чем заказать что-нибудь лакею, они вполголоса держали совет и приготовляли целую фразу.

— Ну, скажи: «Послушайте! Нельзя ли французской горчицы!» — говорила, например, Наденька, а автор «Улиты» осторожно звонил и говорил: «Послушайте! Нельзя ли французской горчицы!» Когда понадобилась вода, Наденька выразила сомнение, что здесь можно пить простую воду, и, несмотря на то, что терпеть не могла сельтерской, потребовала именно сельтерской, а автор «Улиты» и его приятель, против всякого желания, пили пиво «эль». Но положение сделалось очень затруднительным, когда явился вопрос о шампанском (вспрыснуть было необходимо). Вопрос состоял в том, можно ли пить его прямо после обеда. Кажется, так не делается. Сначала следует вообще выпить, ну там вина какого-нибудь, что ли, потом уже… А то ведь это как-то странно: поели люди борща, рыбы, телятины, пили какой-то «эль» да сельтерскую воду, сидели скромно, разговаривали вполголоса и вдруг потребовали шампанского!

Решили сначала попросить бутылку лафита и выпили по полстакана. Потом появилось и шампанское. Автор «Улиты» хотел сказать нечто вроде тоста, но это как-то не вышло, потому что какие же тосты говорятся вполголоса! Поэтому выпили почти молча. Сергей Иваныч только сказал: «За Улиту!» — и чокнулся со всеми. Но после этого он уже стал говорить громче, да и все заговорили смелей. Голова кружилась у Наденьки и у Рябинина, который особенно заметно начал возвышать голос. После второго бокала он уже сам налил по третьему и довольно громко и даже ядовито объявил:

— Ну, брат, за «Улиту» выпили! Не знаю, стоит ли, — незнаком… А вот выпьем-ка за трудовую жизнь надзирателя, за лямку!..

Степовицкие снисходительно чокнулись и выпили.

— К черту лямку! — вдруг провозгласил автор «Улиты». — Н-надоело!.. Впрочем… кому что дано!.. Кто к чему призван!..

Рябинин вспыхнул.

— Признаюсь, Сергей, меня возмущает в тебе этот птичий полет, это само… самохвальство!.. — резко сказал он.

Степовицкие переглянулись. Они не ожидали такой резкости от Федота.

— Вот как! — с снисходительной усмешкой промолвил Сергей Иваныч, а Наденька пожала плечами.

— Талантишко у тебя, может, и есть… только обыкновенный… А ты в Тургеневы лезешь… — продолжал Федот Семеныч. Он уже не мог остановиться. Раз начав, должен был, по его мнению, досказать до конца. — Мне тебя жаль, Сергей! От работы отбился ты, изленишься… Пропадешь, ей-Богу, пропадешь!..

— Откуда сей пророческий дар? — спросил Степовицкий, стараясь казаться спокойным, тогда как руки у него дрожали от злости и лицо было очень бледно.

— Так! — все тем же тоном продолжал, с непривычки сильно охмелевший, Рябинин. — Не может быть, чтобы тридцать лет сидел в тебе Тургенев и не проявился бы до сих пор!.. Проявился бы!.. Закричал бы!.. Выпрыгнул бы!.. Не верю! Ей-Богу, не ве-рю!.. — и он ударил себя кулаком в грудь.

— Это как угодно! Никто не заставляет верить! — почти презрительно заявил автор «Улиты».

— Обиделся? Да ведь я же говорю, что думаю!.. Жаль… вот и говорю!.. Ну, извини, если обидел! Извини!..

Он протянул руку.

Сергей Иваныч хотел было протянуть ему руку, но не мог. Рука его судорожно сжалась и осталась неподвижной.

— Н-не могу!.. Не могу извинить!.. — задыхаясь, пробормотал он и повернул лицо в сторону.

— Не можешь? Ну… — Рябинин порывисто встал. — Так прощай!.. Прощайте, извините, пожалуйста! — поклонился он Наденьке и вышел из залы неровными шагами.

Степовицкие минуты две молчали, не глядя друг на друга. Им было неловко. Особенно неловко было Сергею Иванычу. Все ж таки это — старый приятель, знает его чуть не с детства и — не признает его. Да если бы все это говорилось наедине; а то ведь при Наденьке говорит он такие обидные вещи. «Талантишко»… обыкновенный «талантишко»! Нет этого он не может простить, хотя бы и старому приятелю. Ведь напечатали же, похвалили, деньги вперед дали!.. Что-нибудь же это значит… А все-таки после этой сцены ему было неловко смотреть в глаза Наденьке. Хмель прошел, а на место его осталась какая-то тяжелая одурь в голове. Они расплатились и вышли от Палкина.

Было уже часов около девяти. Степовицкий, придя домой, скоро завалился спать. Перед сном, лежа в постели, он развернул книжку журнала.

— Что ты читаешь? — спросила его Наденька из другой комнаты.

— Да тут статья… Вот эта самая педагогическая статья, — ответил он.

— Интересно?

— Да ничего… так себе… я пробегаю!.. — неопределенно ответил Сергей Иваныч.

Но в сущности никакой педагогической статьи не пробегал он, а прочитывал «лучшие сцены» все из той же «Улиты» и сердце его опять трепетало от восторга.

IV

На другой день Сергей Иваныч вышел из дому часов в двенадцать дня и взял путь по Невскому. Он шел медленно и очень внимательно прочитывал вывески, попадавшиеся на пути. По-видимому, он чего-то искал. Дойдя до Литейной, он бессознательно повернул направо и тут неожиданно остановился и с удовольствием прочитал: «кабинет для чтения». Он завернул в подъезд и поднялся в третий этаж. Кабинет состоял из двух довольно обширных комнат с большим столом посередине, покрытым синим сукном; масса газет ежедневных и еженедельных, различных иллюстраций русских, французских и немецких — все это было смешано в беспорядочной куче. Толстые журналы помещались особо на приспособленной для них полочке. Публики было человек пятнадцать, среди них одна дама, молоденькая брюнетка, в черном простеньком платье; она с чрезвычайно серьезным видом уткнулась в газету, и изредка кидала суровые взгляды на случайно приближавшихся к ней мужчин, как будто всякий из подходивших собирался приставать к ней.

«Должно быть, курсистка!» — подумал Степовицкий и стал перебирать газеты.

Впрочем, надо сказать, что на этот раз его очень мало интересовали новости дня, а еще меньше того политика. Да он почти и не читал газету, а только окидывал ее взором от начала до конца и, убедившись, что в ней нет того, чего он искал, сейчас же менял на другую, с которой поступал точно так же. А искал он… Правда, это было предприятие неразумное и, по меньшей мере, преждевременное; но он не был знаком с газетными обычаями. Искал он критической статьи по поводу той книжки «Всероссийского Обозревателя», в которой была напечатана «Улита». Нечего и говорить, что ни в одной газете не нашел он такой статьи, да и не мог найти, потому что книжка вышла только вчера, и еще потому, что это было в субботу, а не в пятницу, — день в который, как известно, мечут громы газетные критики, и робкие беллетристы, дрожа от страха, прячутся по своим норам. Когда желательной статьи нигде не оказалось, Степовицкий занялся политикой. Однако, левый глаз его от времени до времени беспокойно отрывался от газеты; тогда автор «Улиты» приподымал голову и бросал беглый взгляд в сторону сидевшего у конца стола, слева, солидного господина в пенсне и в шубе, с окладистой русой бородкой и с значительной лысиной на голове. Сергей Иваныч очень заинтересовался передовой статьей, в которой на трех столбцах весьма красноречиво разъяснялось значение для европейского мира последней победы англичан над одним из египетских пророков. Но левый глаз его просто прыгал по газетным столбцам, вследствие чего автор «Улиты» не мог продолжать чтение и отложил газету. Тогда он обратил взоры на солидного человека в шубе, и странное дело! Сердце у него слегка забилось и он уже не мог оторвать глаз от этого совершенно незнакомого ему человека. Дело в том, что солидный человек в шубе читал последнюю книжку «Всероссийского Обозревателя», и вот автору «Улиты» ужасно захотелось узнать, какая именно статья интересует солидного человека в шубе. Он поднялся и прошелся к маленькому столику, на котором стоял графин с водой, и пил воду очень медленно, а в то же время, — так как это было за спиной солидного человека, — старался прочитать заглавие статьи. «Тьфу, черт! Опять эта педагогическая статья!» — подумал он и даже плюнул. Потом он сел рядом с солидным человеком в шубе и взял для виду газету. Интересно было узнать, что станет читать солидный человек, когда кончит педагогическую статью. Наконец, он дождался. Сосед его кончил статью и начал перелистывать книжку. Он пробежал две страницы из «Внутреннего обозрения», потом остановился на чем-то в отделе «Новые книги», потом стал перелистывать в обратном порядке, прочитал заглавие «Улиты», поглядел подпись и, спокойно закрыв книжку, отнес ее на место. Степовицкий чуть-чуть покраснел от досады, а солидный человек взял шапку и вышел из читальни, нисколько не подозревая, что нажил себе врага. Дама в черном платье поднялась и поспешила взять освободившуюся книжку журнала. Автор «Улиты» тотчас же сделался ее соседом. Дама прочитала оглавление и выбрала «Улиту». У Сергея Иваныча глаза загорелись от удовольствия. Он сел прямо напротив дамы и почти не спускал с нее глаз, изредка для приличия заглядывая в газету. Он следил за мельчайшими подробностями в выражении ее лица. Три раза она улыбнулась и он, конечно, знал, в каких местах, а один раз лицо ее выразило сильное волнение, — это было в одной трогательной сцене. Степовицкий решительно не замечал, как летело время. «Если бы она знала, что против нее сидит автор!» — один раз мелькнуло у него в голове. Дама кончила «Улиту», и взгляд ее случайно упал на Сергея Иваныча. «Может быть, догадывается!» — подумал он, и сердце его исполнилось благодарностью к даме и ко всем вообще курсисткам, так как он теперь почему-то был глубоко убежден, что его читательница — непременно курсистка. На этот раз больше никто не взял книжки. Степовицкий подошел к ней и не без удовольствия повертел ее в руках, прочитал оглавление, т. е. собственно нашел в нем свою повесть и затем вышел. На улице он почувствовал сильную усталость; он только теперь заметил свое волнение и отдал себе отчет в своих действиях. На минуту ему как будто сделалось немножко противно, но потом это прошло. Холодный воздух освежил его, и он, очень довольный собой, направился в Гончарную улицу.

Он сделался постоянным посетителем кабинета для чтения. Первым делом его было осмотреть все газеты, не исключая даже маленьких провинциальных (в кабинете получались почти все провинциальные газеты). Особенно интересовал его «Нелеповецкий Вестник». Он не оставлял и юмористических изданий. Может быть, там какое-нибудь четырехстишие тиснули по поводу его «Улиты». Но нигде ничего не оказывалось. В пятницу появились «журнальные обозрения». Он пробежал одну газету — Бог знает о чем, — о каких-то исторических древностях, — другую — разбирается последняя книжка «Всероссийского Обозревателя» и опять… опять об этой проклятой педагогической статье, да еще о другой статье по поводу каких-то народных преданий Вологодской губернии, об «Улите» ни слова; третью… А! Наконец-то!

Однако, целый столбец посвящен «Улите»! Он как-то сразу поглотил весь этот столбец и от волнения ничего, ну, ровно ничего не понял. Он стал перечитывать, но уже с расстановкой. «Трудно судить по одной вещи, но нельзя не заметить, что молодой автор обладает живым дарованием… Некоторые сцены так и дышат жизнью, правдой… Вы видите перед собой живых людей… По манере писать автор принадлежит, по-видимому, к школе реалистов, к последователям Золя… Однако, это скорее простое совпадение, чем подражание… Дай Бог, чтобы начинающий автор не остался в густых рядах тех многочисленных писателей, которые, создав по одной хорошей вещице, остались навсегда «подающими надежды»…» Под фельетоном было подписано: Кульчин.

— О-ох! — почти громко простонал от жгучего удовольствия Сергей Иваныч и еще пять раз прочитал заметку. «Последователь Золя! Школа реалистов! Но без подражания!..» — вертелось в его голове и это было для него открытие. Он никогда не думал о Золя, да и читал из его произведений одну только «Нану», которую купил где-то на железнодорожной станции. Он тут же посмотрел адрес редакции газеты, в которой нашел заметку, и вышел на улицу. Он поехал прямо в редакцию, купил три экземпляра пятничного нумера и совершенно неожиданно для себя спросил адрес господина Кульчина. Ему сказали.

Дома восторг разделила с ним Наденька, которой он прочитал заметку два раза.

— Как ты думаешь, не пойти ли мне к нему? — спросил Сергей Иваныч.

— К кому?

— Да вот к этому критику…

— Зачем?

— Да так… человек он, должно быть, умный… может дать совет!.. Видно, что интересуется… Все лучшие писатели советовались с Белинским…

— А, пожалуй, пойди!.. — посоветовала Наденька, и было решено, что он пойдет к господину Кульчину. На другой день, в субботу, часов около семи вечера, сюртук Сергея Иваныча опять подвергался генеральной чистке при помощи маленьких ручек Сони и Любы. Сам автор «Улиты», стоя перед зеркалом, приводил в порядок свой туалет; Наденька оказывала ему содействие.

— Этот Кульчин, должно быть, важная птица. В большой газете фельетоны пишет; не шутка! — говорил Сергей Иваныч.

Кульчин жил в 7-ой роте Измайловского полка. Сергей Иваныч был чрезвычайно удивлен, когда оказалось, что квартира его критика помещается не по парадной лестнице, а во дворе и притом в пятом этаже. Он взобрался по довольно узкой и не совсем чистой лестнице, слабо освещенной двумя газовыми рожками, и позвонил. Ему открыла кухарка, и тотчас же из квартиры послышался писк ребенка: «Семейный!» — подумал Сергей Иваныч. Его провели через просторную, почти пустую комнату, и он вошел в кабинет Кульчина. Прежде всего ему бросился в глаза огромный шкап с книгами и рядом с ним этажерка, тоже заваленная книгами; на тяжелом письменном столе тоже валялись книги; несколько книжек лежало даже на широком диване с значительно обтертой шерстяной обивкой: «Настоящий литератор! — подумал Сергей Иваныч. — А у меня ни одной книжки нет!» При тусклом свете лампы с зеленым колпаком Сергей Иваныч разглядел небольшого плечистого и довольно плотного господина в синих очках с длинными волосами. Лицо у этого господина было широкое, но оно казалось еще шире от довольно густых русых бакенбард, разросшихся вширь; усы у него почти не росли, а нос был плоский, точно приплюснутый ударом утюга или чего-нибудь в этом роде. Это и был господин Кульчин. На нем была странного фасона тужурка, довольно измятая и засаленная; из-под нее выглядывали воротник и обшлага ночной рубашки. При появлении гостя господин Кульчин не встал, а только вопросительно поднял голову.

— Чем могу служить? — произнес он, а автор «Улиты» подумал: «Должно быть, все литераторы так начинают!» Голос у него оказался чрезвычайно нежный и тоненький, почти детский.

— Вы изволили благосклонно отозваться о повести «Улита едет, когда-то будет», — почтительно промолвил Сергей Иваныч, — я автор этой повести, Сергей Иваныч Степовицкий! Хотел бы воспользоваться некоторыми указаниями человека понимающего…

Кульчин поднялся.

— Мне чрезвычайно приятно!.. Очень рад быть полезным!.. Прошу садиться!.. — очень любезно и просто сказал Кульчин. Степовицкий сел.

— Да! — продолжал хозяин. — Я писал о вашей повести…

И он в более распространенных выражениях повторил то, что было напечатано в газете.

Он говорил долго и очень неглупо — о современном положении русской литературы, об упадке творчества, об исчезновении крупных талантов.

— Нет крупных талантов… Канули в воду! Поэтому бываешь рад-радехонек всякой мало-мальски даровитой новинке и подчеркиваешь, обозначаешь… Нельзя! Надо поощрять! Авось, благодаря этому, он примется работать и произведет более замечательные вещи!.. Ведь у нас таланты-то, собственно говоря, есть! И не мало их! Да вся беда в том, что мы не умеем работать!.. Системы у нас нет, нет выработки, дисциплины, так сказать… Да-с, да-с! А у вас есть искра Божия! Заметна!.. Выйдет ли из нее пламя или она погаснет — неизвестно… надо дуть на нее, ха-ха!.. Ведь искра-то Божия есть у всякой живой души, батенька! Так это еще не талант!.. Талант вырабатывается терпением…

И много в таком роде говорил Кульчин, а автор «Улиты» слушал его с безмолвным благоговением, как Бога.

Затем оратор перешел к «Улите» и стал разбирать ее по косточкам…

— Предупреждаю вас, — я буду придираться, — лучше указать на недостатки, которых нет, чем пропустить хотя один действительный недостаток.

И «Улита» после такого подробного разбора оказалась произведением далеко не совершенным, преисполненным массы недостатков. Степовицкий даже испугался. «А как же отзыв-то?» — подумал он, но Кульчин, заметив и поняв эффект своего разбора, сейчас же успокоил его, повторив опять свой газетный отзыв. Из всех этих объяснений Сергей Иваныч вынес впечатление довольно неопределенное. «И хорошо, и дурно! Черт его разберет! — думал он. Наконец, заговорили насчет реализма. Некоторые сцены «Улиты» напоминают Золя. Видно, что «Улита» писана под влиянием этого автора. Это, конечно, было очень странно, потому что Сергей Иваныч имел самое смутное понятие о Золя. Но он не сказал этого Кульчину.

— Вы, конечно, помните в Assommoir’е описание похорон старухи?.. — спросил Кульчин.

Автор «Улиты» кивнул головой в знак того, что он помнит.

— Так вот ваша «Улита» напомнила мне эту сцену!.. Стиль Золя, совершенно Золя.

В это время в передней раздался звонок. Кульчин засуетился.

— Извините, я должен немного переодеться! Я совершенно забыл… У меня по субботам бывают гости… так сходятся… поболтать!.. Вы останетесь? Познакомитесь кое с кем из писателей!..

Сергей Иваныч поблагодарил, но отказался. Он не предупредил жену.

— Ах, вы женаты! Так, пожалуйста, в другой раз с женой, без церемонии! У меня субботы!..

Сергей Иваныч еще раз поблагодарил и распрощался.

V

— Вот, Наденька, господин критик сказал, что я вроде, как бы российский Золя! — говорил Степовицкий своей жене на другой день, вернувшись из библиотеки с кучею книг в руках. — А я его не читал, этого самого Золя! Надо заняться…

С этого времени автор «Улиты» посвятил себя изучению Золя. Он занялся этим делом с истинным увлечением. Перестал шляться по Петербургу, только не мог отказаться от ежедневного кратковременного посещения «кабинета для чтения», где продолжал отыскивать отзывы, которых, однако, не находил. Остальное время он сидел дома и штудировал Золя, так что не прошло недели, он уже исполнил свою задачу. Нашел он, разумеется, упомянутую критиком сцену в Assommoir’е и был поражен отсутствием какого бы то ни было сходства с «Улитой». Правда, в «Улите» описывались похороны, у Золя — тоже; но на этом и кончалось сходство. «Откуда же критик взял это?» — с недоумением спрашивал себя автор «Улиты» и отвечал: «А впрочем, не с ветру же! Может, мне, как автору, незаметно, а со стороны видней!» Он несколько раз перечитывал сцену в Assommoir’е и, странное дело, с каждым разом находил больше и больше сходства и, наконец, признал, что сходство громадное. Мы от себя скажем, что в сущности не было ни малейшего сходства.

Степовицкие мирно проводили время в приятных занятиях. Изредка они вспоминали о Федоте. «Неужели он не придет?» Но вопрос этот не очень волновал их. Однако, мало-помалу у них назрело два вопроса. Во-первых, нужно было подумать о квартире. Не вечно же ютиться в меблированных комнатах. Второй вопрос истекал из того обстоятельства, что «Улитин гонорар» с каждым днем истощался и скоро должен был прийти к концу. Но Степовицкие не унывали. Дело поправить очень легко. Сергей Иваныч присядет и «наваляет» повесть в два листа.

Но он не садился. Он ждал вдохновения. Это ожидание состояло в том, что он сосредоточенно ходил по обеим комнатам и придумывал сюжет. Он мысленно перебирал всевозможные случаи из своей жизни. Некоторые казались ему подходящими, тогда он принимался мысленно «обрабатывать», и оказывалось, что тема слишком обширна, так что на нее можно написать огромный роман. И он оставлял ее на будущее, когда у него будет много времени. Таким образом, за три дня у него составилась целая серия будущих романов, занимательных, длинных и оригинальных. Наконец, он придумал тему для повести и тогда немедленно пришло вдохновение. Он засел и писал, почти не выходя из дому целую неделю. В эти дни Наденька почти не входила в его комнату; девочки говорили вполголоса, только инфант не обращал ни на что внимания и орал во все горло. Каждый вечер перед тем, как ложиться спать, Сергей Иваныч обращался к Наденьке:

— Не хочешь ли послушать?! Эта сценка, кажется, очень удалась!..

Наденька, разумеется, выражала готовность и он читал ей.

— В самом деле, как похоже на Золя! — говорила она.

— Да?.. Ну, это, конечно, случайность… Вероятно, в моем и его таланте есть нечто общее!..

Наденька была права. Под влиянием недавно прочитанных книг Сергей Иваныч как-то бессознательно усвоил себе манеру Золя и язык его новой повести в некоторых местах, в самом деле, очень напоминал язык автора «Нана», разумеется, в переводе.

Он кончил повесть, но оказалось, что написал не два листа, как собирался, а всего лист с небольшим. На это, разумеется, претендовать не приходилось, потому что все зависело от вдохновения, на которое ведь некуда пожаловаться. Наденька переписала повесть под диктовку автора, и Сергей Иваныч собрался в редакцию.

— Я попрошу его прочитать сейчас же! — сказал он, уходя. — Я уверен, что она пойдет в этом месяце!

Редактор принял его любезно, но разговаривал мало, потому что был занят и спешил.

— А! У вас вещица?! Вы ее оставьте у нас… мы прочитаем… а вы зайдите!..

— А теперь нельзя?.. Я хотел бы сам прочитать вам…

— Ни-ни!.. Видите, по горло работы!

— Когда же зайти! — спросил Степовицкий совершенно упавшим голосом.

— Да так… Недельки через две!..

— Значит, она не может пойти в этом месяце?! — чуть слышно, как бы самому себе, сказал Сергей Иваныч.

— Что вы, батенька? Книжка уже давно печатается! Почти готова!.. Извините, у меня дела по горло!.. — и редактор, глядя в какую-то корректуру, протянул по его направлению руку. Он пожал руку и вышел совершенно убитый.

Часа два ходил он по петербургским улицам. Ему было как-то неловко идти домой. Сказать Наденьке все, как было… да ведь это ужасно, она вообразит Бог знает что! Ведь, в сущности, ничего не случилось. Редактор очень занят, на то он редактор. Нельзя же требовать, чтобы он бросил все свои дела и принялся читать его повесть. Помнится, когда он отослал из Нелеповца «Улиту», ему ответили только через месяц. Опять же, — если книжка уже почти готова, тут ничего не поделаешь. Приди он неделей раньше, его статья, без сомнения, попала бы в эту книжку.

Все-таки Наденьке нельзя сказать все это. Не поймет, ведь перестанет верить в него, в его талант, в его будущность. А этого он никогда не допустит. Надо как-нибудь примениться к ее ожиданиям.

И он сказал Наденьке, когда пришел домой:

— Экая, досада! Опоздал на несколько дней! Редактор говорит: если бы, говорит, принесли тремя днями раньше, поместил бы без разговоров, конечно… А теперь книжка готова… Жалел очень редактор!..

Наденька во всем этом не сомневалась, но… «Улитин гонорар» совсем истощился, откуда достать денег?!

— Пустое, я возьму вперед!.. — успокоил ее Сергей Иваныч. — Только нужно подождать две недели; пока книжка выйдет… Теперь неловко… Все там заняты!..

А пока пришлось заложить кое-какие вещицы из Наденькина туалета. Эти две недели были очень мучительны для автора «Улиты». На душе у него было не совсем хорошо, а между тем, он изо всех сил старался иметь беззаботный вид. «Для Наденьки!» — мысленно пояснял он. Он, конечно, не сомневался, что повесть напечатают, но, во-первых — когда, а во-вторых — нет-нет да и мелькнет в голове: «А вдруг не напечатают?»

— Что с тобой? — спрашивала Наденька, замечая, что он немного даже похудел.

— Ничего… это так… Должно быть, петербургский климат!.. Надо привыкнуть!..

В субботу они вспомнили о приглашении Кульчина и поехали к нему. Извозчик вез их часа полтора, поэтому они прибыли в Измайловский полк в половине одиннадцатого. Они подумали, не будет ли неприлично в первый раз являться так поздно. Но Кульчин просил «без церемоний», притом — он, как передовой литератор, должен быть лишен всяких предрассудков. И они поднялись в пятый этаж.

У Кульчиных было уже много народу. В первой комнате за большим круглым столом, уставленным посудой и шипящим самоваром, сидели одни только дамы.

Хозяин встретил их очень любезно и представил даме, сидевшей у самовара, назвав ее шутя «госпожой Кульчиной». Потом представили их всем прочим дамам, к которым присоединилась и Наденька, а Сергей Иваныч, вместе с хозяином, пошел в кабинет. Здесь было много мужчин и очень много табачного дыма. Было три офицера, из которых один оказался начинающим поэтом, другой военным писателем, а третий просто артиллеристом российской службы; два студента медицинской академии и человек шесть партикулярных людей — почти все писатели и все солидного возраста. Кульчин представил его, как начинающего и подающего надежды беллетриста, автора «Улиты». Кое-кто читал «Улиту», и это послужило темой для разговора. Впрочем, общего разговора не было. Говорили, собственно, хозяин, один из почтенных литераторов, заведующий отделом научной хроники в каком-то толстом журнале, и военный писатель. Остальные рассеялись по разным углам и, по-видимому, предавались размышлениям. Впрочем, и среди разговаривавших речь смолкала как-то слишком часто, а хозяин прилагал все старанья тянуть разговор. К Сергею Иванычу подсел поэт.

— Я читал вашу повесть! — сказал он.

— «Улиту»? — спросил Сергей Иваныч.

— Да. Мне понравилась.

Автор «Улиты» хотел поблагодарить, но поэт продолжал:

— Что же? Вы намерены еще чем-нибудь подарить публику?..

Автор «Улиты» немножко удивился, но ему понравилось это выражение.

— Да, я уже сдал в редакцию небольшую повесть!.. — ответил он.

— В этом месяце выйдет?..

— Право, я не справлялся… Но, кажется, эта книжка уже готова… так что, вероятно — в следующем нумере!..

— А я в настоящее время пишу поэму из народного быта!.. Обширная поэма, листа в два печатных… Боюсь, что не пройдет…

— Отчего же?..

— Цензура!.. Ах, это мое несчастье!.. Представьте, я написал семь больших поэм и ни одной не мог напечатать. Не пропускают, хоть ты плачь… Напечатал одно стихотворение всего в двенадцать строчек… А остальное хоть сжигай… Вас не преследует цензура?..

— Н-нет!.. Да ведь я еще одну только вещь напечатал!.. Не знаю, как будет дальше… — автору «Улиты» было немножко неловко по поводу того, что его не преследует цензура.

— О, вы увидите!.. Я мог бы издать уже целую книгу поэм… Ничего не поделаешь!.. Цензура не пропускает!.. У меня, например, есть стихотворение в полтора листа; называется: «Пробуждение льва». Я изобразил в нем под видом льва — русский народ, который спит и не может проснуться, потому что его давит кошмар…

— Не может проснуться?.. Так почему же «Пробуждение»?..

— Ну, когда-нибудь должен же он проснуться…

— Это очень резко!.. — заметил Сергей Иваныч.

— Что делать? Иначе не могу!.. Это свойство моей музы… Я читал эту поэму в «Литературно-танцевальном кружке».

— Как? — спросил Сергей Иваныч. Ему подумалось, что он ослышался.

— В «Литературно-танцевальном кружке»! Вы разве никогда там не были?.. Советую!.. Да вот что: хотите, я предложу вас в члены? Я ведь член «Литературно-танцевального кружка»!.. Он имеет до восьмидесяти членов, и все это исключительно литераторы…

— И танцоры? — спросил Сергей Иваныч без всякой иронии, руководствуясь прямым смыслом кружка…

— Нет, только литераторы… Танцует, видите ли, только публика… Заседания его публичны… Литераторы читают, а… публика танцует… У нас есть имена, например… — поэт назвал несколько имен, между прочим — Беляева и Овчинникова, которых Степовицкий знал, как почтенных и талантливых писателей. — Так хотите, я предложу вас?

— Пожалуйста, буду очень рад!.. «Странный кружок! — подумал автор «Улиты». — Литераторы читают, а публика танцует!.. Однако, до восьмидесяти литераторов!» А он ведь думал, что их во всем Петербурге не найдется полсотни. Интересно, очень интересно.

— Не угодно ли закусить, господа! — пригласил в это время хозяин. Все как будто только этого и ждали, тотчас же поднялись с мест и гуськом вышли в комнату, где сидели дамы. Здесь на столе уже не было самовара, а наместо его стояли два сорта водки — очищенная и рябиновая, блюдо с полдюжиной селедок, колбаса и сыр.

Наденька промолчала почти весь вечер. Дамы, в обществе которых она оставалась, были преимущественно жены литераторов, как явствовало из рекомендаций. Поэтому вначале она боялась разинуть рот. Ведь все, должно быть, о высоких материях говорят. И она решила ограничиться ролью скромной слушательницы. Здесь также в разговоре преобладала хозяйка, но гостьи единодушно поддерживали ее. Она застала их на разговоре о каком-то литераторе, который, имея жену и шестеро детей, имеет при этом еще подругу, и, странное дело (по этому поводу все дамы единодушно высказали изумление), эти две особы — жена и подруга — не только не ссорятся, а даже бывают друг у друга и состоят в приятельских отношениях. Затем разговор перешел на какую-то недавнюю историю, в которой фигурировал опять-таки литератор, побивший кого-то палкой. Много было рассказано историй в таком же роде, и разговор ни на минуту не переставал быть литературным, потому что во всех историях фигурировали литераторы. Наденька в конце концов перестала трусить, убедившись, что литературные дамы обладают достоинствами и слабостями, свойственными всем дамам на свете.

После выпивки и закуски мужчины уже не удалялись в кабинет; завязался очень оживленный общий разговор, в котором все единодушно бранили одну газету. Предводительствовал сам господин Кульчин, который громил газету, главным образом, за то, что в ней нет ни одного мало-мальски талантливого журнального обозревателя, и при этом говорил очень много и весьма красноречиво о высоком значении журнального обозревателя, причем постоянно упоминал Белинского, Добролюбова и каким-то странным образом вставлял сюда свое имя. Когда водки не хватило, пили пиво, а потом стали петь русские песни, причем дамы очень дружно подтягивали, а в общем пели довольно громко.

Разошлись часа в четыре ночи. Хозяин сильно жал всем руки и постоянно повторял, что у него субботы и что нет у нас порядочных журнальных обозревателей.

VI

Прошла еще неделя. Сергей Иваныч зашел в редакцию и узнал, что статья еще не прочитана.

— Масса материала, милейший мой! Мы соблюдаем очередь! — объяснил редактор.

Дома он не сказал об этом ни слова. Наденька уже два раза напоминала ему, что две недели прошло и что, следовательно, пора зайти в редакцию.

— Да мне что-то неохота!.. Далеко ведь… Еще недельку подождем!.. — отвечал Сергей Иваныч. Наконец, и эта неделя прошла. Он отправился в редакцию почти с отчаяньем в груди. «Если и теперь еще… А то, быть может, отказ?!» Он боялся, что не вынесет такого позора и, пожалуй, с ума сойдет. Но все обошлось благополучно. Он вернулся из редакции веселый и довольный. Статья понравилась, пойдет в следующей книжке и деньги выдали ему вперед. Он удивлялся, как на него могли находить минуты сомнения, и теперь окончательно уверовал в свой гений.

— Теперь баста заниматься пустяками! — решил он. — Буду писать большую вещь… роман!

У него есть прекраснейшая, оригинальнейшая тема. Он поразит, всполошит весь литературный мир. В самом деле, — как до сих пор никому из современных беллетристов не пришло это в голову! Тургенев изобразил отцов и детей шестидесятых годов; но с тех пор прошло двадцать лет, дети стали отцами, отцы — дедами и народились новые дети. Вот он изобразит это поколение отцов и детей. Какая благодарная задача!..

Он быстро пишет, и ему ничего не стоит накатать роман в каких-нибудь полтора месяца. Итак, решено. Он садится за роман.

Сказано, сделано. В первый же вечер пришло вдохновение, и он просидел часа три, а написал одну страницу, да и ту, в конце концов, перечеркнул не без ожесточения.

— Самое трудное — начало! — утешал он себя и Надю. — Первая глава написана, значит написан весь роман. — Остальное само собою польется. Ведь у него все готово: и фабула, и лица, и факты. Целые сцены проходят перед его умственными очами, сцены энергические, потрясающие своей жизненной правдой. Трудно только начать. Ведь и великие писатели сидели над первой страницей по нескольку недель и сто раз перечеркивали первые строки. Это ведь не очерк, а целый роман; не шутка! Начало всегда бывает скучное. Все эти — предварительные сведения, биографии главных действующих лиц, — все это тяжело пишется и тяжело читается. Действие развивается в середине, а особенно легко пишется под конец.

— Да вот что! — радостно вскричал он, ударив себя по лбу. — Я буду писать без порядка! Что просится на бумагу, то и буду изливать. В этом собственно и заключается вдохновение. Так, кажется, кто-то писал… Не помню кто… Не то Достоевский, не то Шиллер… Сначала напишу конец, потом середину, а потом уже и начало само собой выяснится…

И он принялся писать на клочках. Конец был написан в несколько дней. Главный герой — одинокий, всеми покинутый — умирал где-то на скалистом пустынном берегу Волги; выходила очень потрясающая сцена. На других клочках он набрасывал отрывочные сцены. «Потом все это само собой свяжется!» — думал он. Три недели он находился в страшной ажитации. Наденька ни о чем не могла говорить с ним; он то и дело читал ей написанные сцены из романа и излагал не написанные. Письмо, полученное городской почтой, нарушило однообразное течение их жизни. Это было официальное извещение от «Литературно-танцевального кружка» о том, что Сергей Иванович Степовицкий, по предложению действительных членов Панчина и Данчина, единогласно избран в члены оного кружка. Тут же прилагался членский билет.

— Черт возьми! Однако — «единогласно»! Значит, меня знают в литературном мире и признают! Что сказал бы на это Федот?!

Единодушие восьмидесяти литераторов доставило Степовицким искреннюю радость. Только, что это за особы: Панчин и Данчин? Панчина, впрочем, он припомнил. Это был тот самый поэт, с которым он беседовал у Кульчина. Ну, а Данчин… Должно быть, тоже поэт.

Радость мешала ему продолжать свой роман, и работа была отложена. В один из дней следующей недели было назначено публичное собрание в «танцевально-литературном кружке», и они решили отправиться туда. Наденька принарядилась и даже зашла к парикмахеру завить локоны. Она любила танцевать и возлагала большие надежды на кружок.

Сергей Иваныч при входе предъявил свой членский билет, а за Наденьку внес входную плату. У входа в зал стоял небольшой столик, за которым сидела дама средних лет, высокого роста, в ярком платье, с пунцовым цветком в волосах и с белым значком на груди; рядом с нею суетливо сидел юноша с русыми кудрями, с красивым, совсем еще молодым лицом без всякой растительности. На груди у него также был распорядительский значок. Оба они продавали билеты, считали деньги, что-то записывали и разговаривали с мимо проходившей публикой.

У входа в зал Степовицкие встретили поэта Панчина; он отбирал билеты и водворял порядок.

— А, вы пришли?! Я таки предложил вас!.. — произнес он. Сергей Иваныч поблагодарил и познакомил его с Наденькой. В это время к ним подошел высокий, бледный и худощавый брюнет, с целой кучей волос на голове, с наполеоновской бородкой и с удивленными вопрошающими глазами. Он что-то сказал Панчину, но из его слов ничего нельзя было понять; он говорил невероятной скороговоркой и как бы запыхавшись.

— Мой друг — Данчин! — представил его Панчин. — Тоже поэт! Мы вместе с ним предложили вас в члены!..

Сергей Иваныч хотел было поблагодарить и Данчина, но тот как-то мгновенно исчез.

— Он немножко исступленный… — объяснил Панчин, — но имеет большой талант!..

Они прошли в зал. Зал был большой и поместительный, но публики было немного; больше половины стульев оставались пустыми. На эстраде за небольшим столиком сидела какая-то фигура и, уткнувшись в книжку, что-то читала угрюмым, замогильным голосом. На столике блестели графин с стаканом. На втором плане, с левой стороны эстрады, стоял рояль. Степовицкие заняли места в задних, совершенно пустых рядах и старались слушать, но до них долетал только угрюмый гул. Панчин принес им программу, из которой они узнали, что им предстоит прослушать девять нумеров чтения, три нумера пения и один — игры на арфе; всего тринадцать нумеров. А угрюмый господин все читал и читал, а публика все надеялась что-нибудь услышать, но потом перестала надеяться и начала выходить. Наконец, он кончил и ушел, не получив никаких знаков одобрения. На эстраду вышел юноша, сидевший с дамой у кассы, и очень четко и громко продекламировал басню своего сочинения. Басня оказалась смешной, автору много аплодировали, в особенности дамы, потому что юноша был прекрасно сложен и имел красивое лицо с печатью вдохновения. После него выбежал исступленный поэт Данчин, очень долго размахивал руками и с величайшим изумлением что-то такое мычал, шипел и, кажется, икал даже. Публика не знала, как понимать это, и все с недоумением заглядывали в программу, из которой только и узнавали, что это какой-то отрывок из ненапечатанной и неоконченной трагедии из жизни древних скифов, сочинение Данчина. Так он и ушел, не разгаданный. После него читалось еще шесть нумеров стихов и прозы, — все это были большею частью отрывки из неизданных поэм, главы из неоконченных романов и т. п.; публика все убывала; наконец, вышла арфистка и зал как-то сразу наполнился публикой, и при этом можно было заметить, что лица у вошедших были веселые и красные; это объяснялось тем, что публика пришла из буфета. Арфистка произвела фурор и играла bis; потом вышли два певца и спели дуэт — ужасно длинный, тягучий и печальный; притом певцы в середине разошлись и, остановившись, к изумлению публики, принялись петь сначала. Последний нумер программы не оставил в буфете ни одной души. Французская опереточная певица изображала: «О, Paris!» Потом на bis: «Et ceci et cela» и многое другое в таком роде. Публика стучала стульями от восторга.

Стали выносить стулья и всячески очищать зал для танцев. К Степовицким подлетел Панчин.

— Пойдемте в буфет, я кое с кем из членов познакомлю вас! — предложил он Сергею Иванычу. Тот с удовольствием согласился, но прежде, чем уйти в буфет, они пристроили Наденьку к дамам, из которых одна оказалась сестрой поэта Панчина, другая — женой поэта Данчина, а третья просто дамой.

В буфете, очень тесном, но богатом столиками, было довольно людно. В публике преобладали пехотные офицеры, весьма юные студенты и студентки, какие-то люди энергического типа, большею частью небрежно одетые и с всклокоченными волосами; эти последние, по объяснению Панчина, были члены «Литературно-танцевального кружка». Дамы большею частью были веселы, говорили громко, смеялись открыто; попадались целые семейства, а кое-где можно было заметить маменьку с дочкой, явившихся с специальною целью — познакомиться с порядочными кавалерами, иначе говоря — найти мужа и зятя. Среди порядочной толкотни Панчин то и дело здоровался и пожимал руки проходящим, иногда он обращался к Сергею Иванычу.

— Позвольте вас познакомить! Один из наших членов!.. — и он называл фамилию, а потом пояснял — поэт ли это, или беллетрист, или репортер, или критик. Таких новых знакомых Степовицкий насчитал около двадцати, причем поэты решительно преобладали. Наконец, они протолпились к столику, за которым сидели два господина — один среднего роста с русой бородой клином, другой поменьше, с несколько старообразным лицом и с десятком белых волос на подбородке! Лица обоих показались автору «Улиты» очень симпатичными. Но прежде, чем остановиться у столика, Панчин сделал конфиденциональное предисловие.

— Вот эти двое — самые старые и самые почетные члены кружка… Они, можно сказать, основали кружок!.. Закадычные друзья!.. Всегда вместе и любят выпить…

Потом он подвел его к основателям кружка и, назвав их фамилии, представил его, как нового члена.

Его пригласили присесть, а Панчин скрылся. Основатели, по-видимому, выпили порядочно. Обладатель русой бородки, по фамилии Беляев, сидел вполоборота, подперши голову одной рукой, и ежеминутно плевал в сторону; очевидно, вино действовало на него удручающим образом; зато другой, имевший на подбородке десяток белых волос и носивший фамилию Овчинникова, был чрезвычайно оживлен, не мог спокойно усидеть на месте, говорил язвительно и изредка употреблял ругательные слова.

— Вы — член? — прямо спросил он Степовицкого.

— Избран в последнем заседании, — скромно ответил автор «Улиты».

— Не говорите мне о заседании… ибо ослы не могут сидеть… Они стоят или лежат!.. Ха-ха-ха! Правда? — обратился он к Беляеву.

Тот плюнул в ответ.

«Как это странно, однако!» — подумал Степовицкий.

— Вы что же, настоящий литератор или так себе? — продолжал Овчинников, глядя ему прямо в глаза.

— To есть, как это?.. Ведь здесь, кажется, только литераторы могут быть членами!..

Беляев фыркнул.

— Так вы полагаете, что все это литераторы?.. Вон видите, водку пьет около стойки… Этакая фиолетовая физиономия… Вы знаете, что он написал? Он написал и поместил в одной газетке следующее: «нам передают из достоверных источников, что на самом бойком месте Невского проспекта среди бела дня, такого-то числа, огромная свинья прошлась по панели и что находившиеся тут двое городовых не только бездействовали, но даже поощряли, оглашая улицу веселым хохотом»… Ха-ха-ха!.. А вот видите — стоит господин, лишенный волос… Он, будучи чухонского происхождения, написал целую драму из русского быта и поместил где-то… Потом оказалось, что он украл ее у одного шведского писателя… Так вот какие это литераторы, батенька мой! Вот почему я вас спросил, — вы как будете?..

И он опять посмотрел ему прямо в глаза.

— Я, право, не знаю, как вам сказать! — не без смущения промолвил Сергей Иваныч. — Я новичок в литературе!.. Я написал всего только одну повесть…

— Какую?

— «Улита едет, когда-то будет»!..

— Улита-а? Так это вы? Позвольте вас облобызать!.. — и он трижды облобызал автора «Улиты». — «Улита» — талантливая вещь… За «Улиту» вам спасибо!.. Белявка! — обратился он к своему другу. — Помнишь «Улиту»? Вчера читали!

— Помню! — не переменяя позы, ответил Беляев.

— Лобызай, брат! Это он!..

Беляев с невозмутимым спокойствием облобызал Сергея Ивановича и тоже трижды.

— Ну, надо выпить!..

И он заставил автора «Улиты» выпить сразу три рюмки водки «для уравновешения чувств», как объяснил он, т. е. для того, чтобы все были одинаково пьяны.

— И на кой только черт залезли вы сюда? — продолжал Овчинников.

— Как? Да ведь вы же, кажется, основали…

— Основал! Это верно! Вот мы с Белявкой основали! Да еще с какими надеждами! Ха-ха!.. Думали — объединить разрозненные элементы!.. Ну, и напустили всякого народа… и вышло вон что!.. Что было путного — заглянуло, понюхало — воняет, да и назад… И не заглядывают, батенька… Так иной раз придут из снисхождения, посмотрят с сожалением!.. Эх-эх! Мы вот с Белявкой решили наплевать, бросить… Да не бросим… Два года собираемся… Жаль как-то! Ведь это наше детище, как хотите! Родительские чувства! Все надеешься, авось, что-нибудь выйдет, да только ничего не выйдет!..

Овчинников много говорил еще горьких истин, причем запивал их водкой и заставлял то же самое делать и автора «Улиты», Беляев же и сам не отставал. Часа в два ночи они вышли из буфета все трое обнявшись и, появившись в зале, где в это время шли оживленные танцы, произвели большой беспорядок. Распорядитель танцев энергично пытался унять их, но напрасно. Впрочем, их удалось-таки увести в распорядительскую комнату. Здесь Овчинников плакал горькими слезами о том, что среди российских литераторов нельзя устроить ничего путного, а Беляев советовал ему наплевать.

Наденька привезла своего супруга домой в бесчувственном состоянии. Но сама была очень довольна вечером, так как оказалась чрезвычайно пикантной дамочкой, благодаря чему от кавалеров не было отбоя, и она танцевала до головокружения.

VII

Степовицкие сделались постоянными посетителями «Литературно-танцевального кружка». Сергей Иваныч уже несколько раз бывал на заседаниях, где собирались только члены для обсуждения текущих дел, избрания распорядителей танцев и блюстителей порядка. В число последних скоро был выбран Сергей Иваныч и был очень доволен, так как видел в этом особую честь; при том же ему представлялось довольно заманчивым — ввиду многочисленной и разнообразной публики — ходить по зале с распорядительским значком на груди. Это было не больше, как невинное тщеславие.

Наденьке тоже было приятно, что ее супруг играл в кружке видную роль. Сама она очень скоро перезнакомилась с женами и сестрами членов кружка, и так как все они были дамы веселые и любительницы танцев, то Наденька очень хорошо сошлась с ними, ходила к ним в гости, принимала их, вообще, мило проводила время и благословляла тот день, в который познакомилась с «Литературно-танцевальным кружком». У Степовицких образовался очень обширный круг знакомств, и им зажилось довольно весело.

Сергею Ивановичу давно предлагали прочитать что-нибудь на одном из вечеров, но он все как-то не решался, хотя в сущности ему очень хотелось попробовать свои силы на этом поприще. И вот, он, наконец, решился, но на первый раз поставил в программе не свое произведение, а какой-то отрывок из Некрасова. В тот день он очень много волновался и вышел на эстраду совсем больной и бледный. Голос его, благодаря волнению, приобрел какую-то нервную выразительность, и он произвел большое впечатление на слушателей. Он получил много аплодисментов, читал что-то на bis, пожимал множество рук и принимал поздравления. Это были первые его аплодисменты. Они вскружили ему голову. Всю неделю потом он готовился к следующему вечеру, но на этот раз уже выбрал отрывок из собственного недоконченного романа. Он взял, именно, ту последнюю главу, которую он написал первой и в которой изображалась смерть героя романа на пустынном берегу Волги. В этот вечер он волновался еще больше, и когда вышел на эстраду, ничего не видел, кроме лежавшей перед ним тетрадки. Публика не забыла его и встретила аплодисментами. Он читал выразительно, с расстановкой, и, пожалуй, недурно, и вообще — имел некоторый успех.

После этого он уже не мог пропустить ни одного вечера, чтобы не выйти на эстраду и не прочитать что-нибудь. Он заметил, что проза не производит большого впечатления, и поэтому стал сочинять очень чувствительные стихи специально для исполнения на вечерах кружка.

Занятый новыми впечатлениями и увлеченный новой «общественной деятельностью», он как-то все не мог возобновить свои прежние занятия. «Ничего, как-нибудь засяду и в три дня, не вставая, прикончу весь роман!» — утешал он себя.

В этих приятных занятиях прошло полтора месяца. В это время он пережил еще одно жгучее волнение. В «Обозревателе» была напечатана вторая статья. Он уже две недели посещал кабинет для чтения, пересматривал всевозможные газеты, но отзыва нигде не нашел. Даже Кульчин на этот раз не сказал ни слова. Для него это было зловещим признаком; он не стерпел и в одну из суббот отправился к Кульчину без Наденьки.

Кульчин принял его с прежней любезностью, но о статье не сказал ни слова, будто умышленно избегая разговора о ней. Сергей Иваныч не раз намеками наводил речь на этот предмет, но критик упорно не понимал его.

Тогда он заговорил прямо:

— Я искал вашего отзыва в последних нумерах!..

— Напрасно, милейший, не найдете!.. — прямо ответил Кульчин.

Сергей Иваныч не знал, что еще сказать, но критик заговорил уже сам.

— Ваша статья, милейший мой, меня опечалила. Я предпочел выждать чего-нибудь лучшего и воздержался от отзыва… Ведь это повторение «Улиты» в маленьком виде!.. Знаете что: чтобы быть писателем оригинальным, всегда интересным, живым, — мало искры Божией; нужны знания, развитие, широкий горизонт… Вот этого-то нашим писателям и не достает… Ведь наши таланты, чуть только научились читать и писать — уже и валяют повести… И читают только самих себя… Притом у вас этот золаизм… выходит — довольно грубовато!.. Вы, вероятно, очень много пишете?..

Сергей Иваныч не ответил. Он скоро ушел от критика и, придя домой, был очень мрачен, ходил по комнате и не отвечал на вопросы Наденьки. Кульчина он уже считал своим личным врагом и, по-видимому, не придавал значения ни одному из его слов. Так, по крайней мере, он думал. Но в сущности слова критика оставили глубокий след в его душе. Он молча согласился, что последняя статья напоминает «Улиту», что она написана слишком спешно, с плеча…

Но это настроение удручало его не долго. Взгляд его упал на отрывки романа, разбросанные по этажерке. «Постойте-ка! Я покажу вам свою настоящую силу!..» — промолвил он, перебирая отрывки, и с этой минуты засел за роман с таким рвением, какого не знавал прежде.

Две недели он не выходил из комнаты. В это время он никого не принимал, с Наденькой обращался грубо, капризничал, — но ему все прощалось, потому что он находился под влиянием вдохновения. Он позабыл даже о «Литературно-танцевальном кружке»; значительно похудел и побледнел за это время. Он писал днем и ночью, истребляя массу кофе и крепкого чаю; под конец нервы его напряглись до последней степени, он раздражался при малейшем шуме, а крик инфанта, еще недавно так ласкавший его слух, приводил его в бешенство. Он писал и переписывал в одно и то же время, и когда, по прошествии месяца, увидел перед собою чистенькую, довольно толстую и очень четко исписанную тетрадь, то вдруг совершенно изменился; на лице его весь тот день сияла улыбка, он был добр, любезен нежен и мил, потому что чувствовал себя так, как будто только что для спасения отечества совершил трудный и величественный подвиг. Он то и дело брал в руки рукопись, перелистывал, просматривал и потрясал ею в воздухе.

— Посмотрим, что они теперь скажут! Что запоет этот многоречивый господин Кульчин! — торжественно восклицал он.

Рукопись была отправлена в редакцию «Всероссийского Обозревателя», и Сергей Иваныч предался отдохновению. Нечего и упоминать, что он снова надел распорядительский значок и появился на эстраде в «Литературно-танцевальном кружке». Жизнь Степовицких опять полилась бойким, веселым потоком. Занялись отдачей старых запущенных визитов и приемом знакомых. Супруги почти ежедневно возвращались домой после двух часов ночи. Наденька совсем сдала инфанта на руки Любе и Соне, которые вели поэтому жизнь отшельническую и с каждым днем больше и больше отвыкали от людского общества и даже от Наденьки. В это время Сергей Иваныч однажды случайно встретил где-то на улице Рябинина. Он выразил было восторг, но как-то вдруг спохватился и довольно холодно спросил старого приятеля, как он поживает. Рябинин отвечал, что живет по-прежнему и что, вообще, жизнь не приучила его к переменам.

— А ты? — спросил он. — Каковы твои успехи?

— Мы преуспеваем, — с снисходительной шутливостью ответил Сергей Иваныч. — Напечатал другую статью, кончил большой роман, избран в члены «Литературно-танцевального кружка»…

— Ну, желаю тебе дальнейшего успеха! — промолвил Федот Семеныч, как бы отказываясь выслушивать дальнейшее перечисление подвигов автора «Улиты». Он попросил кланяться Наденьке и распрощался.

Все было бы прекрасно, и Степовицкие вполне были бы довольны своей судьбой, если бы не одно маленькое обстоятельство. Подходил срок платить за квартиру, а в кошельке у них было пусто. Редакция «Всероссийского Обозревателя» что-то медлила ответом, а других источников у них не было. Конечно, это затруднение было временное. Как только прочтут в редакции роман, сейчас же вперед отвалят половину гонорара. А пока нужно было опять прибегнуть к залогу некоторых вещиц. Наконец, Сергей Иваныч отправился в редакцию за окончательным ответом.

Редактора он не застал. В редакции были только Григорий, да Семен Иваныч, который принял его чрезвычайно любезно.

— Вам ничего не говорил редактор? Здесь моя рукопись есть… Я просил прочитать!.. — обратился он к Семену Иванычу.

— Ничего не сказывал!.. А как называется ваша рукопись?

— «Дети и внуки», — с гордостью отчеканил Сергей Иваныч.

— Позвольте… Я сейчас справлюсь!

Семен Иваныч подошел к окну и стал рыться в куче сложенных там рукописей. Из середины он вытащил «Детей и внуков» и взглянул на обложку.

— К возврату, — довольно беспечно промолвил он.

— Как к возврату? — Сергей Иваныч едва не пошатнулся.

— Написано: «к возврату!». Вот прочитайте! Ну, значит — к возврату! Извольте получить!..

Да, да, он видел собственными глазами; большими буквами синим карандашом написано: «к возврату!».

Но этого все-таки не может быть. Тут какое-то недоразумение.

— Нет ли тут ошибки? — дрожащим голосом спросил Сергей Иваныч.

— Право, не знаю! Дождитесь редактора!

— Я дождусь!..

Он сел у окна и делал вид, что смотрит на улицу, но ровно ничего не видел. Семен Иваныч что-то такое говорил о театре; рассказывал содержание оперетки, которую он видел вчера. Но автор «Детей и внуков» ничего не слышал. Он очнулся только тогда, когда раздался звонок и вслед затем вошел редактор.

— Вы назначили к возврату?.. — прямо и даже не поздоровавшись, спросил он.

— К сожалению, к сожалению!.. — ответил редактор, несколько удивленный такой стремительностью.

— Но почему же?

— Как вам сказать?.. Неудобно!..

— Но почему неудобно?

Редактор рассердился.

— Потому что нельзя печатать чепуху!..

— Чепуху?

У Сергея Иваныча на мгновение сердце перестало биться.

— Ах, милейший! — поправился редактор, видя, что его приговор дурно повлиял на собеседника. — И зачем вы беретесь за разрешение таких грандиозных задач?.. Ведь это все выдумка, сочинение… Я читал и удивлялся, куда девался ваш талант? Мораль, сентенция, напыщенность, деланность и выдумка, выдумка на каждом шагу… И даже не умно! Вы не сердитесь! Я вам даю совет: работайте над маленькими сюжетами… Не беритесь за решение мировых вопросов… «Дети и внуки»! Ха-ха-ха! Нет нигде на свете таких детей и внуков, каких вы изобразили!.. Давайте нам что-нибудь вроде «Улиты»… А роман… Это еще впереди!.. Это вам мой дружеский совет!

Сергей Иваныч поблагодарил и, прижимая к сердцу рукопись «Детей и внуков», выбежал вон. Он был взбешен и оскорблен таким исходом дела. «Все это ложь, пристрастие!.. Видно, и тут нужна протекция!.. Имя нужно!.. Подпиши я под своим романом громкое имя, — до небес вознесли бы!» И тут же у него явилась мысль немедленно отнести роман в другую редакцию. Он вынул из кармана резинку и тщательно вытер синий карандаш на обертке рукописи. Потом он снес ее в журнал «Мираж» с покорнейшей просьбой прочитать как можно скорее.

Он пришел домой бледный, но с ясным, улыбающимся лицом. Боже сохрани — рассказать Наденьке всю правду. Она придет в отчаяние и, главное, — усомнится в нем.

— Все еще не прочитано!.. Масса материала!.. Придется еще подождать!.. — объяснил он.

В тот же день вечером он читал в «Литературно-танцевальном кружке» сцену из романа «Дети и внуки» и в этом нашел немалое утешение.

Тем временем вопрос о деньгах все назревал. У Степовицких был ничтожный запас предметов роскоши и он весь уже перешел в ломбард. Наденька прямо заявила, что скоро они останутся без хлеба. Сергей Иваныч уже сделал кое-какие маленькие долги у сочленов по кружку: нужно было думать о более существенном источнике. Впрочем, он еще слишком верил в свой роман и ни на минуту не допускал, чтобы он не понравился в редакции «Миража». Но там тянули ужасно. Он уже справлялся раза три. В это время у него явилась идея. Он пишет для кружка много маленьких стихотворений. Почему не пристроить их куда-нибудь в небольшое еженедельное издание! И он снес кое-что в три журнала разом, а через неделю узнал, что половина принята. Это значительно подняло его дух. Ведь это может служить порядочным подспорьем. И он начал прилежно строчить маленькие сонеты и очерки в стихах и прозе, басни и даже анекдоты в лицах. Со всеми этими родами творчества он справлялся довольно легко, и некоторые журналы принимали от него такого рода работу даже с благодарностью.

Но сам он смотрел на это занятие, как на забаву, и, конечно, не думал делать его своею специальностью.

VIII

Однажды Сергей Иваныч пришел домой с совершенно бледным лицом и с каким-то сумасшедшим горячечным видом.

— Что с тобой? Ты нездоров? — спросила испуганная Наденька.

Сергей Иваныч глубоко вздохнул и вынул из кармана сложенную вдвое, измятую рукопись «Детей и внуков».

— Не приняли? — еще больше испугалась Наденька.

— Цензура… Говорят… не пропустит!.. — тихо процедил Сергей Иваныч.

— Что ж мы будем делать? — вырвалось у Наденьки. — Ведь у нас ничего, ничего нет!.. Ведь мы должны больше сотни рублей…

Сергей Иваныч, как ужаленный, вскочил с места и забегал по комнате. Нервным голосом оскорбленного человека он говорил ужасные вещи. Вот как она утешает его! Вместо того, чтобы вместе с ним возмущаться положением дел, благодаря которому лучшие произведения должны лежать под спудом, — она напоминает ему о долгах, о деньгах… Извольте после этого искать утешения у семейного очага!.. Женщине недоступны высшие побуждения человеческой души! Она не может подняться выше обыденных удобств, довольства, сытости и пр., и пр. Наденька была оскорблена, но молчала, не желая еще больше раздражать мужа. Впрочем, он скоро раскаялся и начал извиняться.

— Я говорил просто под влиянием возмущения. В самом деле, что ж теперь делать? — в свою очередь спросил он.

Это был очень важный вопрос. Ведь все надежды возлагались на роман. В счет огромного гонорара заложено много вещей, наделана масса долгов.

Как теперь быть? Приходилось усиленно строчить сонеты, басни и разного рода четыре-шести-и восьмистишия в юмористическом роде. Но какой уж тут юмор, коли на душе кошки скребут. Притом, сколько ни пиши этих пустяков, дела основательно не поправить. Ведь от романа ожидался тысячный гонорар, а тут какие-то гроши…

И он ходил, опустив голову, напрасно придумывая исход. Следовало бы сейчас же засесть и «навалять» какой-нибудь небольшой очерк или повесть. Но ничего не приходило в голову, а о вдохновении не могло быть и речи. Какое тут вдохновение, когда девочки — Соня и Люба — принуждены питаться одной колбасой да чаем и даже похудели, бедные.

Между тем, они не переставали бывать в «Литературно-танцевальном кружке». В нем они находили большое утешение: Наденька забывала о житейских невзгодах, когда кружилась в вальсе; Сергей Иваныч совершенно забывался, когда всходил на эстраду и декламировал один из своих сонетов. Впрочем, в последнее время он забывался и другим способом. Довольно часто его можно было видеть в буфете, заседающим за столиком с каким-нибудь поэтом или репортером.

Сочлены, давно уже знавшие о том, что он пишет большой роман (об этом знал весь кружок и даже некоторые из публики), часто осведомлялись о судьбе его произведения.

— Столкновение с цензурой!.. Ничего не поделаешь!.. — мрачно отвечал Сергей Иваныч.

— Ну, вот! Я вам говорил! Говорил ведь, — подбегал к нему поэт Панчин, — вот вы теперь на себе испытали!.. Я же вам говорю; у меня семь больших поэм… Ничего не поделаешь!..

Однако, это очень мало утешало Степовицкого. Он заметно худел и постоянно был мрачно настроен. Дома, на что ни взглянет, все говорило ему о кризисе, о долгах, о нищете… А взяться за перо у него не хватало сил. Наденька втихомолку плакала и часто показывалась с красными глазами. Это раздражало его вконец… «Не может стоически переносить ничтожные житейские невзгоды! Хотя бы не показывала!» И он часто, очень часто уходил из дому, встречал какого-нибудь знакомого поэта, одного из тех, что, по-видимому, безропотно посвятили свою жизнь на борьбу с цензурой, заходил в портерную и там засиживался за полночь.

А здоровье его, между тем, с каждым днем расстраивалось. То грудь побаливала, то голова, то так — сплин какой-то.

Самый критический момент наступил, когда хозяева потребовали плату за квартиру. Уже два месяца не платили они. Им заявили это в грубой, оскорбительной форме. Это было позорно и так продолжаться не могло. Наденька молчала, но на лице ее можно было прочитать укор. Весь этот день Сергей Иваныч не говорил с нею, но в душе его совершалась ужасная работа. Там происходила отчаянная драка между самолюбием, любовью к Наденьке, к семье, благоразумием и новой привычкой к легкой, беспечной жизни… К вечеру он не выдержал и, прижавши голову к Наденькину плечу, разрыдался. Из другой комнаты выбежали испуганные девочки. Никогда прежде ничего подобного не было. Все старались успокоить его.

— Что это за жизнь! Что за подлая жизнь!.. — рыдая, восклицал он. — Наденька! Я подлец, я надувал тебя… Нехотя надувал… Боялся сказать правду!.. Нет, не цензура!.. Глупая отговорка!.. Цензура ни при чем! Просто, чепуха — этот мой роман, выдумка, сочинение!.. Вот и все!.. Так сказали, так оно и есть!.. Изолгался, на каждом шагу ведь ложь, тщеславие… И этот глупый кружок… Что в нем? Игра маленьких, подленьких самолюбий!.. Пошленькое самоуслаждение неудачников… Господи, как все это глупо, низко, пошло!..

Он вдруг поднялся и выпрямился во весь рост. На лице его уже не было следов малодушия.

— Работать надо! Спину гнуть! Читать, учиться, наблюдать, рассуждать!.. Правда, Наденька? Будем работать скромно, тихо, бросим это разыгрыванье непризнанных талантов!.. О, Федот! Он тысячу раз был прав: талантишко, именно, талантишко! Работай, и тогда кое-что сделаешь! А ведь это что? Это значит — смотреть на литературу, как на дойную корову!.. Как бы мне увидеть Федота!.. Обнять его!..

Он тут же написал Рябинину письмо, в котором заклинал его зайти. Федот Семеныч явился в тот же день вечером, и как он был рад, когда узнал, что приятель, наконец, образумился. Они горячо обнялись.

— Хочешь, у нас освободилась вакансия надзирательская? Я похлопочу! — предложил он.

Сергей Иваныч с восторгом принял это предложение.

В этот вечер Сергей Иваныч часто подходил к Любе и Соне и гладил их по головкам. «Бедные девочки! Вас совсем позабыли!» — думал он.

Недели три прошло с этого памятного дня. Степовицкие ни разу не пошли в кружок; зато Федот бывал у них почти каждый день, а один раз привез к ним сестру, и они проболтали весь вечер. Между тем, хлопоты его насчет надзирательского места для приятеля были удачны. Ему обещали.

В одном из своих «журнальных обозрений», Кульчин рядом со многими другими именами писателей, «некогда обнаруживавших присутствие искры Божией, иначе говоря, подававших надежды, но не оправдавших оные», упомянул имя нашего героя и тут же поставил вопрос: отчего в нашей литературе так много деятелей этого рода? И разрешал этот вопрос следующим образом: «Искра Божия есть у всякого, кому Бог дал живую, впечатлительную душу. У всякого непременно найдется нечто такое, что он может и хочет поведать миру. Обыкновенные люди поверяют это «нечто» своим друзьям, знакомым, любимому человеку — в минуту откровенности, потому что они не умеют писать, не владеют пером. Тот же, кто мало-мальски умеет обращаться с фразой, берется за перо и сообщает миру свое маленькое нечто. И это нечто — живое слово, потому что оно прочувствовано, продумано, пережито, потому что оно от души, и оно производит впечатление таланта. Но, сказав его, он сказал все и больше он уже ничего не скажет, а если скажет, то или повторит прежнее, или это будет нечто сухое, холодное, придуманное, бездушное. Этим, по-нашему, и отличается искра Божия, которая есть у всякой живой души, от таланта, который видит иными, ему только свойственными, очами, и видит то, чего не видят другие, у которого всегда найдется сказать что-нибудь свое по поводу всякого, с виду незаметного явления. Вот отчего так густы ряды «подающих надежды», но никогда не оправдывающих оные».

Прочитав эту тираду, автор «Улиты» впал в глубокую задумчивость. Уж не прав ли в самом деле Кульчин? Не принадлежит ли и он, автор «Улиты», к тем, у которых хватило «искры Божией, чтобы сказать свое маленькое нечто» и потом замолкнуть навсегда? Он долго думал на эту тему.

— Нет, нет, и нет! — порывисто промолвил он, с силой ударив кулаком по столу. — Я чувствую всем своим существом, что мое «нечто» еще не все сказано, что я могу еще кое-что поведать миру!.. Работать тихо, скромно, терпеливо, согнувши спину! Смотреть на литературу, как на храм великому, прекрасному и правдивому Богу, а не как на выгодную, доходную статью!

Работать, работать, работать!

Таково было его решение. А что из этого выйдет, — мы не знаем.