Игнатий Потапенко «Тулуза»

III.

На следующий день она встала несколько поздно, после девяти часов, и когда, одевшись, зашла в комнату Бородухиных, не нашла их. Они уже вышли. Сама она не торопилась и все утро просидела дома. В редакцию нужно было идти не раньше часу.

Около этого времени она и вышла из дому.

Первую редакцию, где были на рассмотрении её прозаические произведения, она посетила почти без волнения. На прозу она мало рассчитывала, считая, что её главный талант в стихах.

И для неё было большим сюрпризом, когда она узнала, что из трех вещиц к печати принято две, и, кроме того, редактор, почтенный человек с седой бородой, наговорил кучу любезных вещей о её способностях.

— У вас только один недостаток, против которого вы ничего не можете поделать, но он и сам непременно пройдет, это — молодость. Вы не знаете жизни. Но вы ее узнаете. Теперь вы пишете хорошо, а тогда будете писать лучше.

И когда она вышла, то, несмотря на то, что прозе придавала не-много значения, почувствовала себя гордой, как будто ее только что посвятили в какое-то высокое звание.

Явилась самоуверенность, поступь сделалась твердой, голова сама собой поднялась кверху, и смертные, которые шли и ехали по улицам со своими простыми житейскими делами, удостаивались от неё лишь снисходительного пренебрежения.

Удивительно острое и приятное чувство, которое дано испытать немногим.

Тем не менее, при приближении к той редакции, где лежали её стихи, это настроение заметно упало. Мысль о том, что здесь она может встретить холодный отказ и беспощадный приговор, заставила её сердце биться усиленно и тревожно.

Над стихами она высидела немало ночей, она выстрадала их, они наполняли её жизнь. И в них она пламенно верила, когда ехала в Москву.

И с трепетом подымалась она по лестнице, а потом нажимала кнопку электрического звонка у двери, на которой красовалось наименование журнала. И журнал-то был почтенный, попасть в него, да еще сразу, было её мучительной мечтой.

Вошла. Сказала свое имя и ждала приема. Вот ее позвали. Небольшой кабинет. Книги, книги, рукописи, корректурные листы, в шкафах, на столе, на подоконнике и даже на полу. Худощавый господин с бледным лицом, с длинной клинообразной бородкой, взглянул на нее поверх золотого пенсне, приподнялся и поклонился.

— Госпожа Волнышева? Прошу вас.

Она села на указанный стул. В душе её был трагический момент. Сейчас он скажет три слова, которые могут поднять ее до небес или уничтожить. Так ей казалось.

— «Ваши стихи никуда не годятся», или: «мне понравились ваши стихи».

А он порылся своими длинными пальцами в изрядной горке рукописей, отыскал её тетрадку (о, она сейчас же узнала ее) и положил ее перед собой.

— Прочитал-с! — сказал он, поправляя на своем носу пенсне. — И, знаете, госпожа Волнышева, почти все с большим удовольствием. Молодо, свежо, сиренью пахнет… Многое берем.

Катерина Петровна раскрыла рот и замерла от восхищения. Ей даже показалось, что слова эти произнес не он, а были они продуктом её воображения или страшного желания и сами собой прозвучали в её голове.

И ей хотелось слушать, слушать, чтобы он говорил без конца и хотя бы одно и то же, ну, вот — эти самые слова: «молодо, свежо, сиренью пахнет… Многое берем».

Значит, стихи её признаны, она поэт и имя её, подписанное под стихами, появится в уважаемом толстом журнале: «Екатерина Волнышева». Так и будет написано.

Молодое, острое тщеславие, такое же законное, как и сама молодость, ликовало в ней. В эти минуты она была счастливейшее существо на земле.

Но говорить ему дальше не удалось. Отворилась дверь и вошел в комнату некто: человек лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с цветущим упитанным лицом, с жидкими, гладко причесанными рыжеватыми волосами, с небольшой русой бородкой, одетый изысканно, с нарочитым тщанием.

Он не постучался и не просил доклада, а вошел, как свой, и сейчас же заговорил, — развязно, уверенно и даже чуть-чуть покровительственно.

Но в то же время она заметила, что редактор чуть-чуть скривил рот и слегка нахмурился, однако же привстал и любезно подал ему руку.

— Позвольте познакомить, — сказал он: — наш соучастник по изданию… Вигурский, Антон Михайлович… А это вот госпожа Волнышева… Екатерина Петровна, кажется?

— Да, — сказала Волнышева и подала руку Вигурскому, который смотрел на нее пристально, прищуренными глазами.

— Что же, изволите писать? — спросил он, смело и как будто даже с некоторым вызовом смотря ей в глаза.

— Да, — ответила Волнышева,

— Екатерина Петровна пишет стихи и очень, очень милые, — сказал редактор.

— Неужели? Что же? В декадентском стиле?

— Просто в хорошем стиле.

Волнышева с благодарностью взглянула на редактора. В это время вошел молодой человек, должно быть — секретарь, и сообщил, что несколько человек ждут приема.

— Я сейчас выйду туда, — сказал редактор и, извинившись перед Вигурским и Екатериной Петровной, вместе с секретарем вышел.

Волнышева сейчас же почувствовала себя беззащитной. У этого человека были такие глаза, что ей все время казалось, будто он нападет на нее, а защитник её, редактор, ушел. Тем не менее, она считала для себя унизительным пасовать перед ним, тем больше, что сегодня в двух редакциях получила признание своего таланта.

«Пусть смотрит, как ему угодно, — подумала она. — Мне что за дело!»

А Вигурский, видимо, собрался атаковать ее и не спускал с неё глаз.

— Вы, должно быть, из провинции? — спросил он.

— А почему вы так думаете?

— Просто видно, да и только. Вот Фамусов находил, что «на всех московских есть особый отпечаток, а я нахожу, что на провинциальных тоже. Давно приехали?

— Больше недели.

— Что же? Вам нравится Москва?

— О, да. По сравнению с Вологдой, конечно.

— Вы, должно быть, на курсы поступили?

— Этого еще не знаю, не решила. Может быть, займусь литературой.

— Ну, знаете, стихи плохо кормят. Стихами не проживешь. Нашли квартиру?

— Пока живу в меблированных комнатах.

— Где же изволили остановиться?

— В Косом переулке.

Он вдруг как-то странно поднял голову, и лицо его оживилось в высшей степени двусмысленной усмешкой.

— В Ко-со-ом? Может быть, в Тулузе?

Тут и она в свою очередь подняла голову и посмотрела на него почти с испугом, почему вдруг такое предположение? Откуда такая догадка? И лицо какое… Глаза вдруг сделались прямо наглыми. Однако, она ответила твердо:

— Да, в Тулузе. А что же из этого?

Тут произошло нечто совершенно странное.

— А-а! Ха-ха! — воскликнул он, весь как-то задвигавшись и вместе со стулом пододвигаясь к ней. — Так бы вы и сказали. Ха, ха, ха… Так стихи пишете? А что ж, это очень умно… Поэтесса и вдруг, ха, ха…

— А что же такое Тулуза? Я, право, вас не понимаю…

— Ну, не наивничайте, мое дитя… Живя в Тулузе, нельзя не понимать, что такое Тулуза. Тулуза, — это есть Тулуза. Вся Москва знает, что такое Тулуза, да и весь Косой переулок.

Да, Волнышева теперь совершенно ясно поняла, что такое Тулуза. Она удивлялась только тому, что до сих пор не поняла этого. Сколько раз уже наводили ее на эту мысль. Должно быть, это было оттого, что душа её была слишком чиста и воображение решительно отказывалось направиться в ту сторону, но теперь понятен и вчерашний прием на вечере. Тут даже нечему удивляться. Этот нахал открыл ей глаза.

Ну, что ж, и прекрасно. Всякое знание полезно. Но вот его нахальство принимает уже размеры непозволительные. Он протягивает к ней руку и кладет ее на её руку, которая лежит у неё на коленях.

— Знаете, я хотел бы поближе познакомиться с вами, прелестная поэтесса.

Ей хотелось вскочить, схватить что-нибудь со стола, чернильницу, что ли, и швырнуть ему в голову, но она этого не сделала. Ее осенила мысль, которая казалась ей удивительной: проучить этого господина, да так, чтобы он никогда не забыл. Она еще не знала, как это сделать, но инстинктивно шла каким-то путем, и ответила:

— Что ж, отчего нет? Познакомьтесь…

Теперь его прищуренные глаза уже походили на две лоснящиеся от жира маслины.

— Ну, так как же это сделать?

— А уж я не знаю… Придумайте, — говорила она с отвращением, но все же говорила, потому что инстинкт вел ее куда-то.

Но им помешали. Вернулся редактор. Вигурский быстро отодвинулся от неё и принял в высшей степени солидный вид. Редактор сел на свое обычное место и сказал, обращаясь к Катерине Петровне:

— Ну-с, так вы тетрадку у меня оставьте. Я кое-что возьму из неё. Может быть, и все, не знаю еще… Гонорар — двадцать копеек за строчку. Больше не можем заплатить начинающему. Когда у вас будет имя, то и больше заплатим. Согласны?

Катерина Петровна ответила:

— О, я вам так благодарна. Я совершенно не рассчитывала на гонорар… Я так счастлива.

Она встала и подала редактору руку.

— Уходите? — спросил он.

— Да, я пойду…

— Ну, не держу. Работайте, заходите… Всегда буду рад вам… Принесите еще что-нибудь этакое весеннее, молодое…

— Я тоже прощусь, — сказал Вигурский: — вот вместе с поэтессой и выйдем…

И, действительно, он вышел вместе с нею в переднюю, там надел пальто и шляпу и вышли они на улицу. Она сейчас же подозвала извозчика.

— Как? вы уезжаете? Так позвольте проводить вас.

— Нет, не надо… Я сама доеду…

— А когда же мне навестить вас? Я, ведь, прямо говорю: пламенею…

Она занесла уже ногу на приступку экипажа, но остановилась и подумала.

— Хорошо. Приходите сегодня, в девять часов вечера.

— Очаровательно! Ровно в девять я у вас.

IV.

Катерина Петровна была вдвойне счастлива, застав дома обоих Бородухиных. Они нашли квартиру и как раз в это время укладывали свои вещи в чемодан, рассчитывая сегодня же переехать.

Прежде всего ей хотелось с кем-нибудь поделиться своим счастьем. Она признана, она поэтесса, писательница, в таком журнале…

Бородухины были также счастливы её сообщением, как и она. Они ликовали самым искренним образом…

— Но вот и ещё кое-что, — сказала Катерина Петровна, — и тут уже я нуждаюсь в вашем совете, а, может быть, и содействии.

И она рассказала им о своей встрече с Вигурским и о своем странном приглашении сегодня вечером.

Бородухины были возмущены. Особенно кипятился муж.

— Нет, это чёрт знает что такое. Я понял бы еще — на улице, но в редакции почтенного журнала. Соиздатель… Это уж превышает всякие границы.

Жена спорила. Она тоже была возмущена, но находила и извиняющие обстоятельства. Этот Вигурский, конечно, нахал из нахалов, но все же и нахалы зря не пристают к женщине, да еще в таком месте. Очевидно, тут что-то такое есть в этих меблированных комнатах.

Начали припоминать и разбирать по косточкам. И теперь уж всем казалось, что, действительно, было кое-что странное в жизни этих комнат. Жильцы здесь постоянно менялись, каждый день все новые, никто, кроме них, не задерживался дольше одного дня. Это только они такие чудаки.

Припоминали также, что появлялись и женщины странного вида, разодетые, нарумяненные, часто из большой комнаты, которая была так шикарно обставлена, раздавались веселые голоса и раскатистый смех. Они всегда торопились по своим делам и не обращали на это внимания. Но теперь сообразили.

— Да, послушайте — сказал Бородухин, — я только сейчас понял: в университете один студент, когда я сказал, что остановился в Тулузе, прыснул прямо мне в лицо. Я тогда подумал, что он идиот, а теперь вижу, что идиот-то был я и, извините, вы тоже, почтенный дамы.

— Так значит надо отсюда бежать как можно скорей, — сказала Волнышева.

— Бежать-то, конечно… Вот мы уж и так собрались переезжать. Хотели сегодня, а только теперь я не согласен. Останемся до завтра. Нужно как-нибудь проучить этого господина соиздателя.

— Как же вы его проучите? — спросила Волнышева,

— Не знаю, как, а только у меня руки чешутся и кулаки сами сжимаются. Когда, говорите, он придет?

— Сегодня, в девять часов вечера.

— А он не передумает?

— Ну, едва ли, не такое у него было лицо.

— А какой он с виду? То есть, например, ежели б я его этак по зубам… Особенного сопротивления не окажет?

— Он довольно плотный, но жидкий, кажется.

— Жидкий? Ну, так я его спущу… Итак, жена, останемся до завтра. Вы, Катенька, в девять часов будете сидеть у себя. А когда он приедет, выйдите на минутку и к нам. Тогда уже я пойду заместо вас и разделаюсь с ним.

— Что вы сделаете?

— Да ничего особенного. Просто спущу его с лестницы. Обязательно спущу. Мы в третьем этаже, так вот он три этажа и пролетит кубарем. Уж это, поверьте, так и будет. Мне уже случалось, так что с техникой этого дела я несколько знаком…

---

Вигурский не обманул. В девять часов вечера к подъезду меблированных комнат Тулуза подкатил нарядный извозчичий экипаж. Из него выскочил господин среднего роста в длинном драповом пальто и, войдя в подъезд, стал подниматься в третий этаж.

По-видимому, он здесь был уже не новичок, так как ни у кого не справлялся, а шел наверняка. Войдя в переднюю, он столь же уверенно повернул налево и постучал в маленькую дверь, где была прислуга. Здесь он навел справки о том, в каком номере обитает госпожа Волнышева. Горничная назвала номер и указала направление. И вот он уже стучится в дверь номера 11.

— Войдите, — отвечает ему женский голос.

Он входит.

Катерина Петровна, сидевшая на стуле, около столика, поднялась. В глазах её было волнение. Вся эта история была ей крайне неприятна и противна.

Она протянула руку Вигурскому; когда же тот нагнулся, чтобы поцеловать эту руку, она уклонилась.

— Ну, что же вы? Разве нельзя? — тоном огорчения промолвил Вигурский.

— Не надо, — сказала она.

Он примирился. Оглядев комнату, он выразил разочарование. Он почему-то рассчитывал найти здесь нечто другое.

— Какая у вас скромная обстановка, — сказал он: — вы имеете право на лучшую…

— Может быть, вы хотите чего-нибудь… Чаю или… или фруктов?.. — как-то странно, точно заученное, произнесла она и прибавила: — простите, я выйду на одну минуту…

И быстро вышла из комнаты. К Бородухиным она вошла какая-то сама не своя, лицо её было бледно, плечи вздрагивали, а глаза были полны слез. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя до такой степени оскорбленной. Посторонний человек, увидел ее один раз, на основании одного только названия гостиницы, не пожелав даже вникнуть в суть дела, приходит к ней с самыми отвратительными намерениями. И так прямо смотрит ей в глаза, говорит об обстановке, изумляется, почему его сразу не приблизили, не дали поцеловать руку.

Что же это за люди? Что за отношения? Да если бы даже она была тем, за кого он ее считает, все же она была бы человеком, все же он должен был бы познакомиться с нею, узнать что-нибудь о её личности и жизни. Но нет, очевидно, ничего этого не требуется.

Она села в кресло, закрыла лицо руками и заплакала.

— Пришел? — спросил Бородухин.

— Идите, если хотите… Только… Только, ради Бога, не деритесь. Это так противно…

— Ну, а вы успокойтесь… Разве можно лить слезы из-за каждого негодяя? Эх, женщины!..

И, сказав это, Бородухин поднял руки выше головы, стиснул кулаки и вышел.

Несказанно был изумлен Вигурский, когда вместо хорошенькой Волнышевой в комнату вошел рослый и, видимо, сильный студент.

— Что вам угодно? — спросил он. — Вы, вероятно, ошиблись?

— Нет, — ответил Бородухин, — ошиблись вы, господин Вигурский. Видите, я даже знаю вашу фамилию. Имею честь представиться. Студент московского университета Бородухин. Это, видите ли, для того, чтобы вы знали-с, с кем имели дело. Всякий человек имеет право знать, кто свернул ему шею.

— Что такое? Перестаньте, пожалуйста, молоть вздор. Я пришел к своей знакомой, вас совсем не знаю и не хочу знать.

— А уж хотите или не хотите, а узнаете…

— Прошу вас выйти отсюда вон, или я позову слуг.

Тут Бородухин нашел, что дальнейшие переговоры будут излишни, ринулся к нему и своими широкими мускулистыми лапами схватил его за руки и так сдавил их, что у Вигурского задрожали губы.

— Вы чувствуете, как я силен и что я могу с вами сделать? Ну, так молчите же, — говорил Бородухин, сверху вниз глядя ему в лицо. — Ах, да какой же вы негодяй! Издатель журнала, да еще какого — просветительного! и этакими мерзостями занимаетесь… В редакции встретили девушку. Да как же вы по глазам её не увидели, что она чистая, как ребенок? Послушайте, я, действительно, мог бы свернуть вам шею и у меня была мысль спустить вас с лестницы, но, понимаете ли, это противно. Ступайте же сейчас вон. Вот ваши пальто, шляпа. Берите их и бегите, не оглядываясь. Ну, ну, скорее же, чтобы вашего запаха здесь не было.

Он отпустил его руки, схватил пальто, которое Вигурский успел снять, и кинул ему на плечи. Шляпу же напялил ему на голову и подтолкнул его в спину по направлению к двери. Вигурский был бледен и руки его дрожали и весь он как-то согнулся. Вытолкнутый из комнаты, он почти побежал по коридору к выходу, а потом мчался вниз по лестнице, и Бородухин слышал, как лязгали его сапоги, стуча о каменные ступеньки лестницы, и как потом хлопнула внизу выходная дверь.

Он пошел в свою комнату.

— Ну, вот, все по-вашему, — сказал Бородухин: — я предоставил ему самому слететь вниз по лестнице… Во всяком случае, теперь он будет более осторожен…

На другой день они все трое покинули Тулузу.