Илья Сургучёв «Итальянские силуэты»

«Что ты был и что стал и что есть у тебя…»

Так часто вспоминаются теперь эти невеселые Кольцовские стихи…

Хочется помечтать о прошлом. Впрочем, это неверно. О прошлом не мечтают. О прошлом вспоминают.

Что такое был «русский» в прошлом?

Сейчас, в духоте константинопольского гетто, когда даже сербы, искренние и благородные друзья, не разрешают русским проехать через свою территорию, сейчас мне вспоминаются несколько мимолетных случаев из такого близкого и в то же время такого далекого прошлого.

Почему-то, едучи заграницу, я решил, однажды, взять с собой золотые деньги. Думал, что это хоть и неудобно, и хоть и тяжело, но это вернее. Как раз это совпало с тем временем, когда в русских банках золото почти навязывали клиентам. Сшил я себе замшевый мешок, наложил в него десятирублевых «колесиков» и отправился в вояж. Приехал в Венецию. Беру сто рублей и иду к меняле. Золотые, как на подбор — новенькие, чистенькие, веселые: так и хочется подбрасывать их на ладони. А как сверкают на солнце. А какой приятный вид. Вспомнились романы Вальтер Скотта: как хорошо, вероятно, сидя на коне, бросить «кошелек с такими деньгами услужливому трактирщику Зеленого осла».

С большим сожалением высыпал я деньги меняле на прилавок и смотрел как своими сухими, жадными, подагристыми пальцами, поддевая ногтем, забирает он их, — потом пересчитывает из руки в руку и запирает в длинный ящик, с двумя замками: висячим и внутренним. Потом, достав из шкафика синенькие, маленькие бумажки, начинает отсчитывать мне итальянские лиры. Вижу — на одну лиру дает меньше против курса.

— Что это такое? — возмущаюсь я.

— Как что? — спрашивает меняльщик.

— Почему на лиру меньше?

— Потому, что вы, синьор, меняете золото.

— ?!?

— Да-да. Потому, что вы меняете золото. Дайте вашу бумажную сторублевку, и вы получите на лиру больше.

— ?!?

— Да-да. Ваша бумага стоит дороже золота.

— ?!?

— Да-да. И я вам сейчас скажу почему. Когда я принесу золото в ваш Государственный Банк, у меня его примут только по весу. А золото вещь такая: прошла монета по рукам сто раз и уже что-то стерлось: то усы у императора, то у орла что такое, то буквочки и уже, одним словом, до полного веса не хватает.

— А бумага?

— А бумага — другое дело. Когда я принесу бумагу в ваш Государственный Банк и мне дадут золото, тогда я уже возьму и свешу. И если до полного веса хватать не будет, я и скажу: «Милостивые государи, позвольте мне полный вес».

— Значит, русская бумага выше золота?

— О, конечно синьор. Вообще, что же на земле сейчас есть выше русской бумаги?

— Какой же я дурак, — сказал я задумчиво.

— А в чем дело? — участливо спросил меняла.

— Да я все деньги взял золотом. И тяжело, и опасно, и невыгодно.

Меняла вздохнул, приподнял свою шапочку и наставительно мне ответил:

— Вы, синьор, не дурак, но когда будут говорить о дураках, вас вспомнить все-таки необходимо.

— А почему? — смиренно вопросил я.

— А потому. Очень просто. Если бы у нас, в Италии, наша бумага стоила дороже нашего золота, тогда, поверьте, мы все бы знали об этом. Это гордость государства, синьор. И если бы наши бумаги стоили дороже нашего золота, мы не нуждались бы в вас, господа форестьеры. А теперь мы кланяемся вам и говорим: «Ради Бога. Пожалуйста. Вам — лучший отель. Вам — первый класс. Вам — лучшая курица. Вам — прогулка по озерам. Вам — лучшее кианти. Вам — лучшие макароны». Говорим и думаем: «Чтобы вас черт вместе с этими макаронами проглотил!»

Старик немножко подумал и добавил:

— Особенно англичан.

Помню прелестное июньское утро в Неаполе. Балкон моей комнаты выходил на залив и я, лежа в постели, мог любоваться туманными, горбатыми очертаниями Капри и слева — четким массивом Везувия, который, как гигантская шапка, прикрыл собою огненный ад, где мучаются грешники.

Сегодня с утра я решил съездить в Помпею.

Извозчик быстро доставил меня до вокзала, и, все-таки, всюду было уже полным-полно. Тут был и кюре в лохматой шляпе, поля которой прикрепляются к тулье ниточками, и какой-то странный щеголь-сердцеед, с огромными фальшивыми камнями на пальцах, еще какие-то итальянские люди и, как изюм в кутью, во всю эту живописную массу были вкраплены англичане со своими прямыми трубками, красными книжками и белокурыми мисс.

Места мне не было.

Я стоял между диванчиками и собирался уже выйти на площадку, как вдруг господин с фальшивыми камнями обратился ко мне с каким-то вопросом по-немецки. Я ответил ему, что по-немецки не говорю.

Тогда он задал мне вопрос:

— Разве синьор не «Tedesko»?

Слово «Tedesko», относимое к солидным, положительным и экономным немцам, всегда, почему-то смешило меня, и я, вероятно, улыбался, ибо старый щеголь тоже ответил мне улыбкой и начал вопрошать дальше.

— Так, вероятно, синьор, поляк?

— Нет, и не поляк, — отвечал я.

— Russo?

— Russo.

— Господа! — сейчас же по всему вагону раздался тревожный призыв старого щеголя. — Русский стоит! Русскому синьору нет места! Русский едет в Помпею, а это нелегкая вещь, осматривать ее в жаркий день!

Все наперерыв уступали мне свои места.

Старый щеголь мог бы сам, без великого шума, уступить мне свое место, но я понял, что ему хотелось устроить легонькую демонстрацию. И столько было — милых жестов, гостеприимных, мягких и ласковых интонаций!

В те времена Россия крепко поддерживала Италию в каком-то международном осложнении.

Я чувствовал себя триумфатором и заочно благодарил наших дипломатов. Англичане оставили свои бедекеры и хмурым оком покосились на меня.

И это было замечено.

Старый кюре в лохматой шляпе вдруг протягивает мне газету и громко, на весь вагон, демонстративно говорит:

— Господин русский! Могу вас поздравить!

— С чем? — спросил я.

— Ваш парламент принял новую судостроительную программу и ассигновал на нее два миллиарда лир. Вот читайте. Это «Mattino».

На всех скамьях было движение, как пишут в отчетах, и я чувствовал себя гордым, надменным сыном великой страны. На душе было хорошо и я твердо знал, что где-то за спиной есть «наши» дипломаты, «наш» парламент, а вместе с ними у меня есть место под солнцем и место неплохое.

Как было хорошо тогда — в то теплое и светлое неаполитанское утро.

Это было давно.