Иван Наживин «Фантазер»

Николай Викторович, молодой сотрудник «Тмутараканского Благовеста», вошел в свою комнату и в темноте, ощупью, стал искать спички.

— Фу ты, черт… Да где они?

— На тунбочке, должно… — подсказала от двери Марфа, кухарка.

Спички были найдены, лампа зажжена.

— А тут к тебе приходил какой-то… — сказала Марфа.

— Кто, какой-то?

— Ну, барин, што ли… Говорит, зайду в другой раз.

— А почему фамилии не спросила опять?

— Хм… не спросила… Чего же спрашивать-то? Говорит, зайду, и весь сказ тут… Рази их все упомнишь, фамилии-то твои?..

Николай Викторович хотел было спросить о наружности посетителя, о его костюме, но удержался: тогда разговору с Марфой и конца не было бы. Но Марфа, очевидно, угадала его любопытство.

— Так, в пальтишечке в клетчатом… Лысина большущая… И говорит, как вроде, будто не из наших…

— Из каких «ваших»?..

— Ну, не русский, — какие же еще наши-то бывают?.. И росту эдакого высокого… Кучерявый… Спросил тебя; говорю, дома нет, вышел. Ну что ж, говорит, зайду в другой раз…

Николай Викторович промолчал и, постояв немного, Марфа ушла.

Вечер был морозный и Николай Викторович продрог немного. Он прислонился спиной и ладонями холодных рук к жарко натопленной печке и по его коже пробежала сильная и приятная дрожь, точно весь холод вдруг вышел из тела и на его место стала вливаться приятными ласкающими волнами теплота. Николай Викторович перебирал в своем уме своих знакомых — у него их было очень немного, — стараясь угадать, кто это заходил к нему, но таких знакомых у него не было. Кто же это мог быть? Зачем?

А вдруг это был посланный от той дамы, которую Николай Викторович встретил два раза на Невском, в карете с гербами?.. Она оба раза так внимательно посмотрела на него…

На этом кончились определенные, ясные мысли Николая Викторовича и, вместо них, в его голове заиграли, завихрились туманные, а потому еще более очаровательные, грезы… Дама в карете с гербами… ее посланный в клетчатом пальто… Николай Викторович идет с ним куда-то, где его ждет знакомая карета… Лошади подхватили, полетели… Вдруг волна аромата… Две чудных руки обхватили его шею и в темноте экипажа он увидел ее глаза, прекрасные, полные страсти и нежности…

И грезы стали еще туманнее, еще неопределеннее, еще прелестнее… Он вдыхал ее аромат, он ласкал рукой ее богатые шелковистые волосы, она осыпала его поцелуями, от которых голова его кружилась и сердце так горело… Карета исчезла куда-то… Роскошный дворец… Исчез и дворец… Какая-то лазурь, полная блеска и дивной музыки… Прекрасное лицо… Любовь… Она плачет почему-то… Он ее спасет… От чего?.. Неизвестно, от чего, но это все равно: он спасет… Опять поцелуи и бесконечная блестящая лазурь, бурный океан любви, любви великолепной, роскошной, неизведанной…

Николай Викторович тряхнул головой и пришел в себя. Ему было жаль расстаться с своими грезами; они были дороги ему. Неужели это все невозможно? Почему?.. Потому что это слишком хорошо… Ну а вдруг это случится?..

…Кто же, однако, мог быть этот господин в клетчатом пальто, с лысиной?

Вдруг дверь из коридора отворилась и в комнату Николая Викторовича вошел таинственный господин. Поклон… Рекомендация… Оказывается: редактор одного из лучших «толстых» журналов… Сердце Николая Викторовича замерло… Редактор садится и говорит, что он уже давно заметил корреспонденции и фельетоны Николая Викторовича в «Тмутараканском Благовесте» и давно искал случая познакомиться с их даровитым автором… Чрезвычайно польщенный, Николай Викторович кланяется. Редактор говорит, что ему, Николаю Викторовичу, такому талантливому, нельзя зарывать себя в каком-то там «Тмутараканском Благовесте», когда наша литература так бедна теперь сильными, самобытными талантами, что это прямо преступно по отношению к обществу… Он предлагает ему место постоянного сотрудника в его журнале и извиняется, что пока не может платить ему более трехсот за лист…

…Вдруг редактор исчезает куда-то, исчезает комната, и Николай Викторович видит себя в роскошной, ярко освещенной зале, переполненной публикой, чествующей его, Николая Викторовича. Он написал в том журнале какой-то роман очень удивительный, потом еще роман еще удивительнее, потом драму, совсем необыкновенную… Успех колоссальный… Слава… Переводят его произведения на французский, немецкий, английский, итальянский, всякий язык… Всюду его портреты… Теперь его поклонники празднуют двадцатипятилетний юбилей его литературной деятельности… Клики, аплодисменты, подношения, цветы, адресы, телеграммы… Вот и он сам в безукоризненном фраке, такой почтенный, солидный, умный…

…Памятник на одном из больших бульваров… На пьедестале: «Великому художнику и учителю — благодарная Россия»… Над этой надписью лавровый венок, а над венком массивная бронзовая фигура Николая Викторовича. Учебники по истории всемирной литературы… Двадцатый век… На каждой странице: «громадная роль Николая Викторовича…», «важное значение Николая Викторовича…», «сильное влияние Николая Викторовича…», «обаяние… глубина… мощь… красота Николая Викторовича…»

…Николай Викторович тряхнул головой, очнулся, и ему опять стало жалко расставаться с своими грезами, в которых он находил столько удовольствия…

Еще в детстве пробудилась в Николае Викторовиче эта страсть к фантазированию; с годами это вошло в привычку и стало его второй натурой. Он фантазировал на постели, за столом, в театре, в редакции, на улице, за работой, зимой, летом, днем, ночью, всегда, везде, по всякому поводу и без всякого повода. Чудесное, необыкновенное стало необходимым элементом его унылой жизни, без которого он не мог бы существовать. Он был очень беден, часто бился из-за грошей, часто, бывало, вместо ужина, ему приходилось довольствоваться чаем с лимоном и пятикопеечным хлебом, часто его комната оставалась нетопленной… И вокруг все было так уныло и скучно… Выпьет он свой чай, согреется, и скоро его комната превращается в великолепный дворец, булка в изысканный ужин, а его рассказик для фельетона или просто какая-нибудь заметка рецензента — в дивную, необыкновенную поэму. Отдохнет он во дворце, насладится досыта аплодисментами поклонников его поэмы и опять за чай, за хлеб, за работу «по две копейки за строчку».

Фантазии его были богаты и разнообразны до невероятия. Он воображал, да и не только воображал, но и чувствовал себя великим писателем, необыкновенным красавцем, непобедимым полководцем, самым лучшим велосипедистом, глубочайшим философом, мудрейшим министром, спасителем отечества, замечательным певцом, обладателем колоссального богатства, гуманнейшим филантропом… Написать необыкновенную трагедию или драму ему было так же легко, как и открыть новую планету или выиграть миллион в Монте-Карло, или построить тысячу… нет, десять тысяч народных школ в России, или выдумать такую военную штуку, которая могла бы истребить два… нет, пять миллионов людей в одну секунду и поэтому сделала бы войну совершенно невозможной… Тогда мир осенил бы своими лазурными крылами всю вселенную, и он, Николай Викторович, стал бы, таким образом, величайшим благодетелем человечества…

Разница между этой широкой блестящей жизнью в фантазии и жизнью действительной делала иногда Николая Викторовича несчастным, вызывала в его душе протест, горечь, холодную тоску, но он делал усилие, чтобы забыть эти унылые, несносные сумерки действительности, эту тесноту жизни, эту мелочную борьбу, эти лишения, он уверял себя, что все это только временное, преходящее, что потом и ему, и всем непременно будет лучше, — нельзя же вечно томиться так… И в том, лучшем, будущем для него оставлена великая роль; тогда он развернет те колоссальные, дремлющие пока силы, которые он чувствовал в себе… Ему нужен только случай, и он удивит всех, Россию, Европу, весь мир…

Опять Николай Викторович забывался на время и без большого затруднения ел свой хлеб, пил свой чай с лимоном и то дрог, то угорал в своей незатейливой комнатке… Поэтому, помечтав о красавице в карете с гербами и о редакторе толстого журнала, пришедшем в восторг от его таланта, он с легким сердцем разделся, лег и скоро уснул под аплодисменты массы публики, которую он изумил своей игрой на фортепиано в каком-то концерте…

Всю ночь он пожинал всевозможные лавры и приводил всех в восторг, изумлял весь мир… Быстро подошло утро. Николай Викторович опять проснулся для жизни действительной и первой мыслью его была мысль о вчерашнем визите, — таинственный господин в клетчатом пальто легко мог быть именно тем случаем, который позволит, наконец, Николаю Викторовичу развернуться вовсю…

Дрожа в остывшей комнате, он умылся, оделся, выпил чаю и только было хотел приняться за работу, как в передней робко прозвучал колокольчик и чрез минуту Марфа, — как всегда, не стучась, — вошла в его комнату.

— Этот, вчерашний-то, пришел… — прошептала она таинственно. — Тебя спрашивает… Что ему сказать-то, дома аль нет?..

— Конечно, дома… Попроси войти… — отвечал Николай Викторович и сердце его забилось.

В комнату вошел высокий, лысый мужчина, лет сорока, и с чрезвычайно любезной улыбкой поклонился Николаю Викторовичу. С первого взгляда хозяин понял, что пришедший не может быть ни посланным от знатной красавицы, ни редактором толстого журнала. Его тонкое пальто было сильно поношено и давно потеряло свой первоначальный цвет, брюки внизу были украшены бахромой, а сапоги заплатами. В красных от сильного холода руках он держал измятую шляпенку и из-под рукавов пальто выглядывали грязные, шершавые по краям, манжеты… Лицо гостя было бледно и, несмотря на улыбку, носило выражение какого-то испуга и забитости…

«Да, это и не редактор, и не посланный от той… — смутно промелькнуло в голове Николая Викторовича. — Но, может быть, это…»

Но гость не дал ему времени докончить его новую гипотезу.

— Вы меня извините, что я беспокою вас… — сказал он с иностранным акцентом мягким, вкрадчивым голосом, все улыбаясь. — Поверьте, что…

— Садитесь, пожалуйста… — перебил его хозяин.

Поклонившись и улыбнувшись, гость сел на краешек стула и, поискав глазами место для своей шляпы, положил ее на пол.

— Чем могу служить? — спросил Николай Викторович.

— Я, право… не знаю… боюсь… — замялся гость. — Видите ли, я узнал, что вы журналист… и я тоже журналист… так сказать, confrère… Я родом грек… но женат на русской… четверо детей… Я работал в «Афинском Курьере»… Занимал хорошее положение… Потом пришлось испытать… très grands revers de fortune… И теперь без всяких средств, без копейки… без хлеба…

«Врет или не врет? — думал Николай Викторович, глядя на гостя: хотя и новичок в столице, он уже не раз встречал таких просителей, и всегда у них было четверо детей, часто они были греки, которым общность религии давала, по их мнению, особое право обратиться к вам за помощью, все они испытали grands revers de fortune… — Врет или не врет?..»

— Так не будете ли вы добры, как… confrère, помочь мне?.. Хоть чем-нибудь…

«А если бы даже и врал? — думал Николай Викторович. — Просит, значит, нужно…»

И эта улыбка, это бледное, истомленное лицо, эти красные руки, заплатанные рыжие сапоги, легкое пальто, все говорило в греке, что ему, действительно, нужно, очень нужно.

— Видите ли, я и сам небогат… — проговорил хозяин медленно.

— Так сколько можете… сколько вас не стеснит… — живо отвечал грек, глядя на него как-то испуганно и вместе с тем очень ласково.

У Николая Викторовича оставалось всего семь рублей, а до получки денег надо было ждать еще более недели, — сам он был очень стеснен. Но, посмотрев опять на грека, он достал портмоне и дал гостю рубль.

Тот поблагодарил его, низко кланяясь, улыбаясь и как-то особенно часто моргая; потом, пятясь задом к двери и все кланяясь, он вышел.

— Я думала, путный какой… — сказала Марфа, которая, по обыкновению, подслушивала. — А он накось… Много их тут шляется, всех не наградишь… На вынос надо ихава брата, а не приручать…

Николай Викторович задумался, сидя над своей корреспонденцией для «Тмутараканского Благовеста». Он думал о греке; ему было очень жаль его… Забыв о корреспонденции, он разрабатывал проект постройки нескольких огромных приютов, которые давали бы кров таким, побежденным жизнью, грекам. Когда у него будет миллион… несколько миллионов… он непременно займется такими приютами. С грека его мысли перешли на Марфу. Ее слова очень огорчили его, и он дал себе слово выстроить, кроме приюта, народный дворец, в котором Марфы могли бы просвещать свой ум и сердце, учиться понимать жизнь и любить своих ближних…

Сделав некоторое усилие, Николай Викторович оставил пока народные дворцы и приюты, дописал свою корреспонденцию и, думая о своей знатной красавице, пошел на почту…