Иван Наживин «На уроке»

— Ах, да будет тебе шалить, Женя! — тоскливо заметила Марья Павловна своей ученице, которая показывала ей, как умеет «служить» ее пинчер Мими. — Пора заниматься… Садись…

— Нет, вы посмотрите, посмотрите только, Марья Павловна… Ну, Мими?.. Ну, служи!.. Служи, говорят тебе!.. Ну?.. Ах ты дрянь эдакая, будешь ты слушаться или нет?..

И она дернула Мими за ухо. Тот слабо взвизгнул и стал «служить», робко моргая своими карими глазками.

— Смотрите, смотрите, Марья Павловна!.. У-у, ты мой милый!.. Правда, какой он умный?..

— Да, да… Оставь его… Садись… — так же равнодушно, тоскливо сказала Марья Павловна.

Сегодня она чувствовала себя такой усталой, такой разбитой, что даже сердиться на шалости Жени у ней не было сил.

Наконец, Женя оставила Мими в покое, села к пианино, ленивым жестом положила руки на клавиши и спросила равнодушно:

— Что играть?

— Конечно, гаммы… Что ты всегда глупости спрашиваешь?..

Женя начала гаммы, едва двигая вялыми, точно разваренными руками, и, очевидно, употребляя все усилия, чтобы удержать зевоту. Во всей ее позе, в выражении бледного золотушного лица было видно полное безразличие к тому, что она делает, и страшная скука.

— Ну что это, Женя, как ты руки сегодня держишь! — нервно воскликнула Марья Павловна, которой казалось, что Женя делает это нарочно, чтобы только рассердить ее.

Женя чуть приободрилась, но не прошло и минуты, опять ее руки сделались разваренными, и опять выражение бесконечной скуки спустилось на ее лицо… Но у Марьи Павловны уже не было охоты поправлять ее и делать ей какие бы то ни было замечания. Пусть ее… Все равно, ни к чему это не приведет. «Принято», чтобы «образованная барышня» умела хоть немного перебирать клавиши, — она и будет уметь, а дальше здесь, как и в большинстве случаев, дело не пойдет. Пройдет год, другой, третий, и Женя достигнет своей цели, то есть будет разыгрывать ядовитые польки, попурри из русских песен да какой-нибудь вальс «Клико» или «Венецию»… И для этого нужно перенести столько скуки, труда, неприятностей… И Марья Павловна должна добиваться, чтобы возможно скорее достигнуть этих, результатов, должна потому, что ей платят за этот бессмысленный, бесцельный, убивающий труд.

— Да держи же руки, как следует, Женя!..

Сколько уже таких Жень перебывало у Марьи Павловны!.. Вся жизнь ее, молодая жизнь, уходила на эти бессмысленные уроки из-за грошей. День проходил за днем, следуя один за другим, как звуки однообразной гаммы, не оставляя на душе ничего, кроме усталости и горечи… Поднимается, поднимается гамма, — кажется, Бог знает, в какую высь унесутся ее звуки, но нет, на одной, всегда на одной и той же ноте, она вдруг останавливается и также медленно, постепенно начнет сползать вниз; потом опять лениво, скучно начинает взбираться вверх… И так изо дня в день, из года в год…

— Теперь что? — спросила Женя.

— Минорные… — почти бессознательно отвечала Марья Павловна.

И опять звуки карабкались убийственно скучной чередой вверх, и опять лениво сползали вниз, с тою только разницей, что в них стала слышаться теперь одна невыносимо печальная, хватающая за душу, нотка. И эту нотку Марья Павловна знала очень хорошо: она слышалась в ее жизни ежедневно, ежечасно, она всегда стояла в ушах, как погребальный звон по молодым надеждам и грезам. Да, жизнь кончена, хотя она и не начиналась еще. Впереди только этот противный, одуряющий труд и эти печальные нотки минорных гамм…

— Ля-бемоль!.. — чуть вздрогнула Марья Павловна, ухо которой резнула фальшивая нота Жени.

Женя поправилась…

Сколько этих фальшивых, режущих ухо, нот пришлось выслушать Марье Павловне!.. О, как знакомы они ей! И в жизни ее нет-нет да и зазвенит этот фальшивый звук; затихнет он, а на душе опять тоска, грусть и страстное, неодолимое желание улететь куда-то, забыть все, отдохнуть, умереть… Но нет, жизнь лениво как Женя, поправляет эту фальшивую нотку, и опять начинается ее тоскующая минорная гамма.

Точно издалека долетали до Марьи Павловны звуки «экзерсисов», разыгрываемых теперь Женей. Она смутно видела ленивые, безобразные движения рук ученицы, но это не останавливало ее внимания. Она была где-то далеко-далеко, в царстве, какой-то серой, беспросветной, тяжелой грусти… Голова ее горела и в висках что-то болезненно билось… В ногах она чувствовала неприятную влажную теплоту: идя на урок, она промочила ноги… Непременно надо купить калоши… так нельзя… Сляжешь, что тогда?.. Ах, все равно… Только бы не видеть ничего, не слышать, не чувствовать…

А «экзерсисы» шли один за другим, сотканные из необыкновенной, раздражающей скуки и упорного, тупого, идиотского терпения… Они так надоели Марье Павловне, что она испытывала чувство физической тошноты и бессмысленную, дикую злобу к тому, кто создал их. Она готова была сорвать с пюпитра эту истасканную тетрадь с рядами черных знаков, изорвать ее в клочки, растоптать, а потом захохотать, заплакать, бить себя по голове, по лицу, чтобы заглушить в себе все, все…

Но она только прижала к вискам свои холодные, слегка влажные руки и закрыла глаза, усиленно ища во всех уголках своей души хотя капельку терпения… Да, да, скоро Женя кончит, еще только две страницы… Но, Боже, как медленно двигаются ее пальцы!.. И затем она ногти грызет — какая гадость!.. Опять фальшиво — «ре-диез», а не «до»…

И опять раздражающая, бесящая скука звуков, их идиотская плоскость и бессмысленность полилась, как отрава, в душу Марии Павловны с этих черных строчек… Опять она боролась с диким желанием выбиться хоть как-нибудь из удушающего кольца пошлости, которым эти звуки со всех сторон охватывали ее.

— Я кончила… — сказала Женя, вздохнув с облегчением.

Марья Павловна выпрямилась и тоже глубоко вздохнула, точно освободившись от дикого, отвратительного кошмара. Теперь будет все-таки легче.

Женя взяла небольшой альбомчик детских пьесок, заключавший в себе ряд «morceaux» из разных опер, балетов, увертюр…

— Ты выучила новое?

— Да… Только трудно это… — отвечала Женя.

— Ну, играй, посмотрим…

Новый «morceau» был знаменитый дуэт из «Дон Жуана», этот великолепный, блестящий ряд бархатных, стонущих страстью звуков. Но точно злой волшебник коснулся теперь этой страницы своими нечистыми чарами, точно своим ядовитым дыханьем он сразу иссушил вечно молодую красоту этих звуков, их мощь, их гений, и превратил их в нечто бессмысленное, деревянное, похожее на экзерсис, бьющее по измученным нервам учительницы… Ее сперва возмутило апатичное, ремесленное отношение ученицы к ее любимому композитору, ее душила злость к «этой тупой девчонке», но она внутренно махнула рукой и опять закрыла глаза…

Вот, вот он, голос Дон жуана, полный неги, чар любви, страстного зова… Как всколыхнулась вся ее душа, как рванулась она куда-то!.. Мурашки пробежали по спине и все тело чуть вздрогнуло, точно почувствовав холод гордых, чистых вершин вечной красоты… И другой голос слышит Марья Павловна, не такой нарядный, блестящий, но тоже полный чар и счастья. Вот в темноте — она все сидела с закрытыми глазами, — среди расходящихся радужных кругов и бегающих золотых точек, выплыло пред ней знакомое, дорогое лицо… Вот те глаза, волосы, большой белый лоб, красивый добрый рот… И эти глаза смотрят на нее пристально, и в глубине их она читает что-то необыкновенное, радостное, божественное… Она, как будто, слышит чрез них дивную музыку его души, полной страстных, жгучих мелодий. И ее душа опять встрепенулась, и робко присоединила свой голос к музыке его души, и понеслась куда-то в лазурную высь, полную неземного блеска… Выше… Выше… О, какое счастье!..

Вдруг отвратительная, резко фальшивая нота ворвалась в чудный дуэт любовников Моцарта, и Марья Павловна вся вздрогнула, точно кто больно ударил ее.

— Ну, можно ли так, Женя?! — со страданием в голосе воскликнула она.

— Я нечаянно… — отвечала девочка равнодушно, продолжая играть.

Так же жизнь разбудила ее тогда, резко, на фальшивой ноте оборвав чудную мелодию их молодой любви. Даже любить было запрещено ей, любить горячо, беззаветно… Он был очень беден, она тоже, — надо расстаться, забыть друг друга, угасить тот дивный огонь, который так согрел было ее, так ярко осветил бледные сумерки ее жизни… И они расстались…

— Я кончила… — безучастно сказала Женя.

— Следующую… — также безучастно, не раскрывая глаз, отвечала Марья Павловна.

В деревянных, бездушных звуках, извлекаемых Женей из расстроенного пианино, Марья Павловна узнала веселую, порхающую каватину из «Севильского цирюльника», и эти смеющиеся, жизнерадостные звуки тяжело, точно камни, падали в ее душу и будили в ней что-то такое, чему нужно было спать, спать, умереть… Горло девушки судорожно сжалось и под опущенными веками зажглись горячие слезы…

«Нет, не надо, не надо…» — мысленно проговорила она и, сделав над собой усилие, опять унеслась куда-то далеко, в царство серой, бесконечной тоски, где нет ни слез, ни смеха, ни горечи разочарований, ни чарующего, заманчивого шепота надежд, где нет ничего, кроме мертвящего холода, равнодушия, где жизнь спит тяжелым, одуряющим сном…

— Милочка, Марья Павловна, можно вас попросить об одном? — вкрадчиво сказала Женя.

— Что тебе?..

— Можно мне сыграть, теперь… вот это?..

И она, застенчиво улыбаясь, вытащила из-под кучи старых нот новенькую тетрадку с аляповатыми розами на обложке.

— Что это?

— «Невозвратное время», — отвечала девочка.

— Неужели тебе это нравится? — воскликнула Марья Павловна.

— Ужасно нравится!.. Соня, моя двоюродная сестра, играет это… Она говорит, нетрудно…

— Если нравится, попробуй… Мне все равно…

Раскрасневшаяся девочка, чуть наморщив брови и ежеминутно фальшивя, стала нерешительно разбирать вальс… Марья Павловна слушала эту бестолковую, пошлую мелодию и думала, что и у ней также любовный дуэт, полный обаяния и захватывающего счастья, сменился опять пошлыми, часто фальшивыми к тому же, звуками обыденной жизни… И опять что-то, разбуженное в глубине души, шевельнулось в ней, и опять слезы зажглись под опущенными веками. Горькое сожаление о несбывшихся мечтах сменилось в ней вдруг могучим, безотчетным порывом куда-то в темную даль грядущего, смутной, но горячей надеждой, что там, где-то далеко-далеко, ее ждет ее счастье… О, туда, туда!..

Расстроенное пианино отвечало ей безобразными, фальшивыми звуками, в которых девушка слышала свой приговор, свою судьбу… И порыв замер…

«И это вся моя жизнь…» — подумала она с тоской.

— Молодчина… Здорово нажаривает… — послышался вдруг от двери голос отца Жени. — Что это такое?

— «Невозвратное время», вальс… — отвечала дочь, вся вспыхнув. Она, воспитывающаяся в пансионе, барышня, стыдилась своего грубого отца, подрядчика-каменщика.

— Так, так… То-то я слышу, знакомое… — говорил хозяин, здороваясь с Марьей Павловной. — Это у нас в трактире, у Тестова, машина играет… Славная штука…

Он помолчал, точно ожидая, что дочь будет продолжать, но она закрыла ноты и зевнула.

— Ну, как идет дело?.. — кивнул на нее головой отец, обращаясь к Марье Павловне.

— Ничего… Идет… — отвечала та и слегка покраснела, сознавая, что она лжет, что дело не идет и никогда не пойдет.

— Так, так… Старайся… — обратился хозяин к дочери. — Вырастешь, так замуж скорей выдадим: музыкантша!.. Авось, приданого меньше с меня за это спросят… Глядишь, и сэкономил, и в барышах…

И он громко рассмеялся, очень довольный своей шуткой.

Женя опять покраснела…

И. Ф. Наживин
Сборник рассказов «Пред рассветом», 1902 г.