Иван Соколов-Микитов «Красное лето»

Мой милый друг, помнишь ли ты, что сегодня наш зеленый летний праздник. Под этот день, бывало, мы ходили по межам собирать васильки и рвали с лодки аир, пахнувший свежо и сладко. На дне лодки у нас лежали белые водяные лилии и жёлтые кувшинки. Потом мы шли в лес и выбирали самые зелёные и молодые березки. Было очень жалко губить их, но мы тогда наивно думали, что ради красоты и умереть очень сладко… И вокруг нашего дома вырастал зеленый, молодой, пахучий лес.

*

…Весна. Первые на солнце шальные мухи, студеные ручьи, запах талой земли и цветущей ивы, вокруг которой гудят вылетевшие в первый облет пчелы. На подсохшую дорогу выбежали из школы простоволосые дети в холстяных белых рубахах, застегнутых на одну пуговку, пахнущие хлебом. Они поскидали лапти и сверкают белыми и босыми ногами. Играют в рюхи:

— Меть, Тит, по попу! — слышен от школы звонкий голос.

— Лежака! Лежака! — перебивает его другой, еще звончее.

В лесу точно кто-то проснулся и смотрит голубыми глазами. Смоляно пахнут ели и от множества запахов кружится голова. Первые подснежники, став, раздвинули своими лепестками слежалый прошлогодний лист.

В эти дни тело берез наливается сладким соком, ветви буреют и набухают почки, а из каждой царапины прозрачные сочатся капли.

Самый час пробуждения наступает неуловимо. Первая ива, а за нею, отведешь невзначай глаза, весь лес стал зеленым и нежным.

В этот день самая богатая тяга. Серые, длиннокосые, пьяные от любви птицы летят так низко, что крыльями своими задевают розовеющие макушки. Пьян в этот день и охотник… А в кустах, еще таинственных и холодных, раздается первое: «чуф-ш-ш!» И самый смелый, самый старый и самый опытный черныш-петух срывается с места, летит тяжело и падает, цепляясь за сучья, и тотчас же по заре слышится его страстная песня.

Ночами темно так, что, сколько ни старайся, не увидишь и собственных пальцев. В эти ночи в беззвездном небе слышен свист чьих-то бесчисленных крыльев…

А когда по березовым опушкам ковром высыпит иван-да-марья, можно идти за грибами. Сухо тогда в лесу и, залепляя глаза, на лицо садится невидимая паутина.

В траве по опушкам сидят крепкие коричневые боровики, розовеют под палым листом мокрые сыроежки, краснеют по почкам наглые мухоморы и семейно кучатся черные подберезовики.

Между белыми стволами берез синеет низкорослый ельник-подсед и, чем глубже в лес, чаще гомозливые мурашевые кучи. Звонко стучит по сухостою краснозадый дятел и свистят по березам скрытные иволги. Свежо в лесу и пахуче, и так густ и покоен воздух, что долго и медленно, кружась в нем, падает на землю желтый, сухой листочек.

Папоротниковым морем выхожу на большак, широкий и тенистый. Укатанная дорога, кое-где блестящая лужами вчерашнего дождя, по которым ветерок гоняет сухие листья, извивно протянулась между рядами старых дуплистых берез, видевших и Наполеона.

Тут всякая пядь — родная.

Через поле, направо, вижу белую церковь, укрытую парком. Когда-то лазил я босиком на её колокольню и с замершим сердцем видел оттуда, как широк, прекрасен и зелен мир Божий. Здесь, под неумолчный пасхальный трезвон катали мы с лубяного лотка красные яйца, гонялись в лапту и лазили по кривым, обомшелым сучьям искать сычиные дупла. И здесь же, под березами, целое лето ходил я шальной и пьяный, читал и перечитывал дробным почерком набисеренное первое письмо.

И также, как тогда, шел-плыл навстречу мне по дороге человек в долгой и темной одежде и останавливался поговорить со мною.

— Хожу, — говорил улыбаясь. — А иду не далеко, не близко: коли Бог не остановит, буду месяца через три в Одесте.

— Так и ходишь?

— Злому от меня какая досада, — смеется прохожий, — а доброму я не в хомут. Я человек легкий, дорожный, много по ней, матушке-дорожке, лаптей истрепал. А дорогу, милачек, любить надо: всяка дорога до Бога!

Мы идем рядом. Он легкий и сухой: травы не мнет. Ветер веет волосами на его обнаженной голове. А я тихонько думаю про себя: вот она дорожная, бездомная, крылатая, моя Русь!

Накатилась синяя, с грядой серых облаков, и зашумела.

Прошел по полю вихрь, поднял до самого неба сухие листья и опустил за околицей. Упали первые, тяжёлые капли.

Сверкнуло и ударил гром, точно тяжелые камни посыпались на железную крышу.

Побежали по двору, вытянув шеи и опустив хвосты, петухи и куры.

Капля за каплей, ударил забойный, с градом, проливень. Скачет град по дороге, точно горох белый.

Дождь, дождь, пуще,
Дадим тебе гущи,
Дадим тебе каши, —
Лей на нивы наши!

Посерело за окнами. Струится по стеклам вода. Побежали по дорогам ручьи, смывая сор и грязь. Набряк луг. Одним уткам на дворе раздолье.

Дождь, дождь, перестань,
Мы поедем в Ерусань
Богу молиться, Христу поклониться.
Я у Бога сирота
Отворяла ворота
Ключиком-замочиком,
Беленьким платочиком.

Улыбнулось на песню из-за тучи солнышко и стала-загоралась семицветная радуга, одной ногой в реку, а другой в лес. А дождь сквозь солнце — к грибам: грибы пойдут.

Теперь — босиком на волю, бегать по лужам, по набрякшей, помолодевшей траве!

Туча дальше и дальше. Глуше и глуше уходящий гром. Над лесом, освещенные солнцем, от земли до неба стоят столбы: там еще идет дождь.

*

Покуда глаз хватит — золотое поле, золотое море. Ходят по золотому бегучие волны, клонят колосья — то Богородица, шелестя ризами и благословляя, проносится над хлебами.

А по межам высыпали васильки — синие звезды.

Хорошо спрятаться с головою в рожь, присесть и слушать, как шелестят тяжелые, усатые колосья и как сама собою ходит солома, нюхать, как сладко пахнет сырая земля.

Вот ползет по соломинке божья коровка — по красной спинке черные точки — ползет вверх и расправляет крылья. «Куда полетит, там наше счастье!»

Никто во ржи не увидит, разве жаворонок с неба да пролетающий над полем ястреб-мышелов. Увидит и про себя скажет: «никак это заяц прячется там во ржи».

Ходит за пчелами дед Игнат — седая борода по пояс, в руке дымарь с гнилушками.

— Святого да своего пчела не тронет, — говорить Игнат, — а пуще злых и пьяниц не любит. Как услышит винный дух, пропадай человек!

И пчелы Игната не жалят, ползают по его сухим, длинным рукам, по седой бороде, заползают за расстёгнутый ворот. Возьмёт такую пчелку своими черными пальцами дед Игнат:

— Лети, милая, по своему делу!

Целый день между ульями Игнат, — то обрежет царице пчелиной крылья, чтобы рой не уводила, то рамки поправит, то, где меду много, вырежет туесок.

От солнца до солнца на ходу дед Игнат.

Малые ребята у него желанные гости. Кто пчел боится, не ходят, а кому пчелы не страшны, те у него целый день.

А живет Игнат в омшанике посереди пчельни. Тут же у него и мед в липовой кадушке.

— Ну, сивые зайцы, пожаловали, — встречает Игнат, — не даром вам сегодня мед кушать, будет вам задача: рой стеречь. Видите, около того крайнего пчелы толкутся? Еще вчера готовились. В оба смотреть! А за караульство — будет вам угощенье.

Едят ребята огурцы с медом, во все глаза рой смотрят — как бы не прозевать! — и слушают Игнатовы пчелиные сказки:

Так-то, дружки мои, когда строил Господь землю и сотворил человека, жили и люди, и звери в Господнем раю, кушали райские яблоки, и было у людей всех занятиев, что песни играть да волосы расчесывать. Жили бы и до сего дня так, да, должно со скуки, согрешила Ева, и повелел Господь людям уходить из рая и приказал в поте лица добывать хлеб. Не знал до того Адам труда и были его руки белы и чисты, как у ребенка и не умел он ни к чему приступить. И восплакался Адам к Богу: «Господи, как буду приступать, — руки мои нежны и белы, Господи, — научи!» Услышал Господь Адамову молитву, пожалел человека. Взял Господь на ладошку вербную расцветшую пуховку — у Бога в хоромах вербы! — дунул и стала из вербной пуховки пчела. И сказал Господь Адаму: «От сей твари мелкой учись добру, смирению, труду и порядку, береги ее и ходи за ней и от неё же получишь утешение и сладость. А чтобы не забывал грех твой, будет сей твари дана змеиная мудрость и змеиное жало и будет жалить тебя, как ужалил змей-искуситель».

*

Ночью в лесу слышно, как падают мертвые листья.

Пчелы затяжелели и, выгнав трутней, больше не вылетают. Дед Игнат глиной замазал летки в ульях.

Сняли в саду налитую, пахучую антоновку, сложили в ровные грудки. Красный, среди желтых, упавших с яблони листьев, листочек кажется издали подосиновиком.

Мужики ходили в болото копать смолу, — поедут лучить рыбу.

Налетел вихорь, тряханул липами, грохонул крышей, и по саду, доставая небо, тучей полетали, кружась, падая и взлетая, мертвые листья.

Холоднеет…

Бабочки-траурницы и осенние крапивницы провожают лето. Они садятся на жохлую кору яблонь умирать. Их можно брать руками — не улетают.

Только осенью может случиться такое: идешь, задумавшись по лесу и вдруг станешь, не сразу поняв, что остановило. Чувствуешь запах, чем-то крепким, как хлеб печеный пахнет, и воспоминания охватывают душу… Глянешь вверх, — Боже мой — там светло-жёлтые листья, все целы, — дуб!

Кое-где желтеет запоздалый цветок. Травы высыпали в землю свои семена и под ветром качаются одни голые цубылки. Еще зеленеет на пастбищах подъеденный подсед — так зеленым под снег и ляжет.

Далеко слышна пастушья труба.

Еще держится на ольхе лист, изъеденный в тюль.

А ель спит и ничего не видит, падет пороша, — проснется.

Заяц по палому листу — шух! шух!

В неделю, как сожжённая, легла ботва на картошке.

Осадистый можжевельник обсыпался черными и зелеными бусами — ждет не дождется снегу.

Травы и деревья поют последнюю песню, хвалят родную землю, хвалят жаркое солнце, хвалят теплые дожди.

Между сухими листьями, — нет-нет, — вылезет крепкая головка подосиновика. Срежешь, — почернеет корешок.

Оттрудила мать-земля…

Белки нагребли орехов, — на подбор ядреные — и ждут осенних дождей: белке и коту от мокроты беспокойство. А зимой пойдут сигать по еловым макушкам, шулять шишками…

Отпотевают окна, а ветер чаще да шибче.
 

Иван Соколов-Микитов.
1921 г.
Казимир Малевич «Летний пейзаж». 1928—1929 гг.