Иван Соколов-Микитов «На святки»
Такое знакомое все и родное: выметенная голяком платформа, наслеженный пол в зале третьего класса, снегом затоптанное и скользкое крыльцо в две ступеньки, высокая, темная водокачка и около неё уныло гудящий телеграфный столб. За станцией сопит паровоз, вот-вот свистнет и, вздохнув, тронется дальше выбрасывать в розовеющее небо снежно-белую вату. У изгрызенной коновязи, кучась задками, в ряд стоят запряжённые сани: маленькие, закиданные снегом, узкие лисички, тяжелый дубовый возок с высокой, синими цветами расписанной, спинкой, широкие толстополозые розвальни с ивовой, широкой плетухой, крепко набитой сеном, покрытым половиками. В узком передке, перед березовой вязаной грядкой, наскоро сколоченное, белеет кучерское сиденье.
Отросшая за зиму шерсть на лошадях покрыта на боках и спинах снежным, пушистым налетом. Вытянув из расклещенных хомутов длинные шеи и изредка переступая задними ногами и на ребро ставя копыта, лошади деловито жуют брошенное на снег сено, заворачивают хвосты, время от времени вываливая на затолченый снег грудки тёплого, дымящего навозу. И далеко слышен по морозному воздуху лошадиный фырк.
Надо надеть глубокие валенки и черный огромный тулуп, пахнущий овчиной и теплом жилья,
взобраться на розвальни, умяться половчее на сорок верст дороги, поглубже и потеплее уйти в тулуп, так, чтобы одним глазом, сквозь космы овчины видеть небо, армяк и драную шапку Герасима, сидящего впереди, косматые спины и прядущие, заросшие из внутри, конские уши.
— Ну, ну, — говорит Герасим, муздая и позванивая набором, — мила-ай! мила-ай!
Он продевает, подняв залубелые рукава, промерзший повод в колечко над дугою, затягивает ременный чрезседельник и, обойдя вокруг и тронув рукой подбитое сиденье, спрашивает голосом бабьим:
— Ладно сидеть будет?
— Ладно, Герасим, хорошо, — слышен из тулупа голос.
Подобрав армяк и перекинув через грядку тяжелую в кожей подбитом валенке ногу, он распутывает вожжи.
— Ну, с Богом! — и из бороды его идет пар.
Запряженный передом, деревенский рыжий и ретивый конек Фурсик топчется в длинных пеньковых постромках.
— Эй, шали! — говорит ему Герасим, щелкая длинным гуськовым кнутом. Застоявшиеся кони берут ходом и, зацепив соседний возок, розвальни с раскатом выезжают на широкую дорогу. Стучат копыта по мосту у водокачки, промелькнули два мостовых, друг к другу наклоненных столбца, и поплыли мимо знакомые постройки, вывески со связками баранок и сахарными головами, «Чай Высоцкий», прибитый к распахнутым наружным дверям, колодец у ворот постоялого с горкою жёлтого, обледенелого снега, березовые дрова, сложенные в длинную, заваленную сугробом кладку, разбитый фонарь и зеленая вывеска над казенкой и дальше, вдоль наезженной до блеска дороги и взрытой подковами, телефонные, грустно поющие, столбы.
А вокруг белое поле — море снеговое, окаймленное далеким лесом. Чернеет впереди под снегом притулая деревенька, а над деревенькой столбами замерзший, розовый на восходе, дым.
*
Далеко остался город, пыльные гимназические коридоры, инспекторовы сердитые очки, классный журнал, черная доска и желтая кафедра, облитая чернилом.
Покачивает сани, подбрасывает на ухабах, раскатывает на скользких раскатах.
И сами собою слипаются глаза.
… Приятно забраться под теплое одеяло, прижаться к широкой родной груди, слушать, как шумно бьется родное сердце.
— Сказку ! Ска-азку !
— Какую же тебе сказку, мой Сивый Зайка?
— Про плотик.
В который раз начинается та же сказка: два слепых мальчика, Сережа и Петя, строят плотик, спускают в реку и мимо полей, гор и лесов плывут к синему морю. И каждый раз новые приключения ждут храбрецов, новые встречи. Кланяются им с берега, из дремучего леса, разные звери. «Возьмите меня!» — кланяется заяц. «Меня возьмите!» — просит серый волк. «Меня!» — мурчит медведь.
Все на плотик, все к синему морю!
— А белку?
— И белку возьмем на плотик!
— А кота Ваську?
— И Ваську.
Все тут, мурчат и мурлычат: и заяц, и волк, и медведь, и кот Васька — и так приятно дремать под их ласковый мурк. А в углу, освещая знакомый лик, теплится лампадка — синий стаканчик. Стоит прижмурить веки, и бегут от лампадки к векам золотые, быстрые стрелы. . .
— Э-эй! Мила-ай!
Ни плотика со зверями, ни теплой постели, ни тихой лампадки… В распахнувшийся воротник тулупа забрался мороз, крепко щиплет за щеки, а в глаза светит невыносимо яркий свет.
— Эй ! Эй ! — кричит Герасим, щелкая кнутом.
Фурсик, одернутый вожжою, соскочил с дороги, завяз по брюхо и остановился. Розвальни накренились и засели в снег.
Проходит мимо обоз порожняком на лисичках. На мешках с сеном, спиною к ветру, сидят, спустив обледенелые лапти, мужики в армяках и полушубках, идут пешие, догоняя друг друга и соскакивая в снег с дороги, ведут беседу, курят, и по морозу расходится приятный запах махорки. Бороды и усы у мужиков в белой сметане.
Без конца обоз: маленькие, заиндевелые, проходят, покачивая головою, лошаденки. Отставшая последняя нагоняет обоз неспешной рысью.
Прошел обоз — можно ехать дальше.
Весело, бежит передом Фурсик, натягивая постромки, выбрасывает ноги, и видно, что под копытами у него набился толстыми клубками снег.
Повстречалась закутанная в платок баба — глаза видны у бабы да красный кончик носа, — отступила по колено в снег и поклонилась.
По снегу подмерзла шероховатая корка — серен и снег, как белая, замерзшая зыбь, и легкий ветер гонит по белой зыби алмазную легкую пыль.
По сторонам дороги стоят склонённые, припорошённые снегом, тёмные еловые вешки, и от дороги к вешкам напутан собачий след, видны под вешками жёлтые пятна.
Вот и лес — притихший, в белом, кружевном наряде. Точно в чудесные хоромы въезжаешь и сразу же иной, елью насыщенный, травит ноздри воздух и, как в храме, немая тихость. Слышно, как срываются со спящих ветвей и падают в снег снежные комья. Нагие березы и осины стоят в прозрачных кружевах. На ветвях елей тяжёлые снежные шапки, а вершины их в гроздьях темно-розовых молодых шишек, по которым, покачиваясь, прыгают серо-белые синички.
Через дорогу протянулся и ушел в ельник разгонистый заячий след: два очка впереди и два сзади. Лисий строченый, лапка в лапку, ниточкой вьется вдоль дороги. Белка прошмыгнула, подняв хвост, сиганула на елку.
Под березами ходят по снегу грудастые, красно-зобые снегири. Взлетели разом, всей стаей, и, точно бусы, расселись на голые ветви.
*
За лесом, через кусты и поле, — деревня. Первая на отлете, чуть видная, кузня, а дальше, по огородам, овины и занесенная сугробом изгородь, на которой торчат растрепанные ветром, зазимовавшие конопельные снопы.
На деревенской улице тихо, пахнет дымом. У затворенных ворот, подергивая хвостом, ходят по навозу сороки. Жалобно чирикают промёрзшие, опухшие на морозе, воробьи.
Маленькие, подслеповатые окна, заткнутые тряпьем и опушённые инеем, жалко смотрят на волю.
Бегают по улице закутанные ребятишки, таская за собой салазки.
У обледенелого колодца и обросшей льдом комяги Герасим останавливает поить.
Спуская бадью, он перебирает руками по длинному, измызганному шесту, и, скрипя, высокий колодезный жоров клонится и высоко подымает над деревней свой тяжелый хвост.
Медленно пьют лошади из обледенелой бадьи холодную воду, время от времени отрываясь и опять припадая. На их мордах, на волосинках, повисают прозрачные капли.
— Фью-ю-ю! — ласковым свистом свистит лошадям Герасим.
Подходит мужик, ведя в поводу двух гнедых, пузатых, обросших космато, коней.
— Со станции? — спрашивает. — Здравствуй!
— Со станции! — отвечает Герасим.
— Издалече?
— Архамонские, — отвечает Герасим, отпуская опорожненную бадью и подбирая поводья.
А мужик глядит, улыбаясь приветно: знает.
*
Через дрему и бодрствованье незаметно пролетела длинная дорога, — теперь уж не до сна: через поле, через замерзшую реку, окруженный садом и высокими липами, уж виден родной дом.
И замирает у Зайца невольно сердце: кто-то первый его встретит?
Мимо деревни, к мельнице, под накатанную ребятишками гору, ближе и ближе. Узнает и кланяется из мельничных ворот, весь в муке, мельник Емельяныч, шумит под мостом вода.
Дальше — склонившиеся надо льдом знакомые, плакучие ивы. И напрямик по льду. От дома весело лает — узнал! — белохвостый, косматый Чубрик.
Чубрик первый встречает Зайца.
А на высоком крыльце стоят — впереди мать в накинутом на голову шерстяном платке, позади, высокий и плечистый, с радостной улыбкой — отец, блестят очки Ивана Никитича, а из самых дверей две головы: Акулька и Наська.
— Приехал Сивый Заяц!
— Сивый Заяц приехал!
Трудно подняться и слезть с саней в тяжелом, огромном тулупе, — затекли ноги и руки, но весело, хочется смеяться.
Знакомые сени, знакомая дверь с железной ручкой, знакомый запах. В комнате жарко натоплена лежанка. Прежде всего на лежанку—отогреваться. От волнения и мороза немного бьет дрожь.
А на столе кипит самовар — высокий, круглый. Нарезан пахучий, горячий черный хлеб. Стоит малиновое варенье.
После морозу и дороги чайку с вареньем!
*
Перед праздником толкучие, беспокойные дни. В комнатах девки, нагнувшись, моют полы, собирают паутину. Ивану Никитичу некуда приткнуться с «Русским Словом». Сергей Никитич на улице круглый день.
А в кухне с утра жарко топится русская печь: видно, как огонь охватывает и лижет сложенные в крестец поленья. У стола, ощипывая гуся, баба Настасья рассказывает между делом сны:
— Вижу, поехали мы из ворот в чистое поле, по гладкой дороге — высматривать сыну невесту. И вижу, идет по холмам гробница, а впереди несут знамены и чащ накидан. А я знаю, несут кузнеца Богданенка, помер, думаю, угомонился. А гробница впереди, то на горочку, то под горочку. Мы на невестин двор, а они на погост… Тут я и поняла…
Жарко топится печка, а у печки, с засученными рукавами, действует ухватом проворная Акулька.
— Нась, что-ж тебе невестка пишет?
— Хлеб у них дорогой. Пишет сердешная: прилетела бы птушкой на родимую сторонушку…
Ручьем течет бабий тихий разговор. Жарко топится печка.
Завтра великий праздник: бабам хлопот до утра.
А мужики — в баню.
*
Эта ночь не такая.
Как никогда, ярки звезды.
И сон не тот.
Тихая горит лампадка.
А за окном — мороз.
Ходить мороз по двору, постукивает, погромыхивает. Ночь звездная, окна синие, на окнах мороз ледяные цветы нарисовал — никому таких не вырисовать.
— Ай да мороз!
Ходит мороз, то в стену стукнет, то по воротам щелканет, то стряхнет иней с березы и вспугнет задремавших галок.
Скушно морозу. От скуки пойдет на реку, стукнет по льду, станет звезды считать, а звезды лучистые — божья золотая озимь.
— Ай да мороз!
Бегут по улице ребятишки, скрипят по морозу, за носы держатся, — в руках звезда.
— Ай да мороз!
Возсия мирови и Свет Разума
В нем бо звездам служащии
И звездою учахуся.
Тебе кланитися, солнце Правды
И Тебе ведети с высоты востока;
Господи, слава Тебе!
— С праздничком!
Алексей Степанович Степанов — Зимой.