Казимир Баранцевич «На краю бездны»
I.
По красному, крупному песку главной аллеи летнего сада, отраженные солнцем, плясали по ветру круглые молодые листочки столетних лип. И редкое, сквозное кружево этих листочков окаймляло боковые части аллеи с поставленными в ряд сан-галлиевскими чугунными скамьями. Пахло весной, маем.
Здесь были тень и прохлада, и сюда, раскрасневшаяся, пышущая здоровьем, силой и зноем даже под защитой кружевного зонтика, спешила Евгения Павловна.
Лидуся капризничала, не шла, и молодой женщине приходилось почти насильно тащить ребенка, упиравшегося в песок своими голенькими, смуглыми, с мускулистыми икрами, ножонками.
— Ну, Лидуся, не капризничай, не упирайся! — уговаривала мать, — ты обращаешь на себя внимание всех! Как тебе не стыдно?
— Пусть! — надувши розовые, похожие на пару спелых вишен, губки, твердила девочка, — пусть обращают! Я не хочу на скамейку!
— Я и не приглашаю тебя на скамейку, я сяду сама, а ты можешь бегать, играть с мячиком!
— Я не хочу играть здесь, я хочу там! — упорствовал ребенок.
— А я не могу пустить тебя одну: ты попадешь в пруд, и утонешь!
— Пусть утону!
— Тебя съедят рыбки!
— Пусть съедят!
— Что же, отлично! Это твое дело!
Евгения Павловна села на скамью. Ребенок, потупившись, стоял в нескольких шагах посередине аллеи и исподлобья, украдкой бросал на мать сердитые взгляды.
Вдали показалась фигура господина среднего роста, молодого, широкоплечего блондина в сером пальто и черной мягкой шляпе.
Евгения Павловна сразу узнала в ней художника Балаева и подумала:
«Неужели он еще здесь, не уехал?»
— Вот, погоди! — сказала она ребенку, — вон идет незнакомый господин, возьмет тебя и унесет!
Девочка с опаской, исподлобья, взглянула по направлению к художнику, и, подвинувшись на несколько шагов к матери, — спросила:
— А куда он меня унесет?
— Почему я знаю? Куда-нибудь… в лес…
Девочка подошла совсем близко к матери, протиснулась в колени и, подняв обрамленное каштановыми кудрями все озаренное весенним солнышком хорошенькое личико, прошептала?
— А ты? И тебя тоже?
— Меня? За что меня? Разве я непослушная?
— Прелестная жанровая картинка! — сказал Балаев, подходя, — ведь, вот какая досада: когда что-нибудь придумываешь, компонуешь, сочиняешь, — ничего путного не выходит, а тут как нарочно: и группа прелестная, и местность, и освещение! Здравствуйте, Евгения Павловна!
— Здравствуйте! С которых пор вы сделались льстецом, это во-первых, а во-вторых: зачем вы еще здесь?
— Как зачем?
— Ну, да! Ведь, вы перелетная птица, должны быть где-нибудь далеко, далеко!
— Ах, да, вот что! Застрял, Евгения Павловна, застрял!
— Что же, дела?
— Как сказать, — Балаев снял шляпу и провел рукою по копне густых, рыжих, золотившихся на солнце, волос, — не особенно, чтобы дела, а так как-то…
«Какие у него красивые волосы!» — подумала Евгения Павловна, и недовольным жестом толкнула ютившуюся в коленях и внимательно, не сводя глаз, наблюдавшую художника Лиду.
— Вопрос интимного свойства? — небрежно, полувопросительно бросила молодая женщина.
— О, нисколько! — воскликнул Балаев, весело сверкнув на нее голубыми глазами, — просто приехал из провинции старый товарищ по школе, — с ним покрутился немного!
Как бы угадав, что ей нравятся его волосы, он уже не надевал шляпы, а положил ее рядом на скамейку, и с головою, озаренной солнцем, точно в сиянии, молодой, сильный, красивый, сидел подле неё.
— Кутили? — спросила Евгения Павловна.
— Было и это!
— Некому вас взять в руки, вот что!
— Вы находите, что это необходимо?
— Конечно!
— Это в вас говорит дамская привычка к порядочности. А по моему когда же и побеситься, как не теперь, пока не состарился. Потом уж будет поздно!
— Конечно! И все-бы это ничего, если бы не отзывалось на здоровье…
— Ни на йоту, — снова сверкнул глазами Балаев, — в Петрограде был профессор, он давно умер, который утверждал, что изредка хороший кутеж, т.е. такой, что понимаете… бывает полезен, как встряска организму… А Лидочка соскучилась! Посмотрите, как она теребит ваш зонтик! Вы и не замечаете?
Евгения Павловна вспыхнула.
Облокотившись на колени матери, девочка с скучающей гримаской на лице методично общипывала свешивавшиеся с ручки зонтика две пушистые белые кисточки.
— Что ты делаешь? — отдернула Евгения Павловна зонтик, — какая баловница!
— Я хочу туда, — девочка показала на соседнюю боковую аллею, — я хочу играть!
— Все равно нам сейчас нужно идти домой!
Евгения Павловна взглянула на маленькие золотые часики.
— Уже три часа!
Она встала и решительно взяла девочку за руку. Поднялся и Балаев.
— Вы все там же? На Офицерской? — спросил он.
— Да! Мужу близко в министерство! Отчего не заглянете?
— Сочту для себя величайшим удовольствием! — поклонился он.
— В самом деле? В шесть мы обедаем.
— Петр Сергеич по-прежнему очень занят?
— Бывает, что мы встречаемся только за обедом!
Они вышли на набережную, пестревшую группами прогуливавшихся петроградцев. Преобладали дамы в весенних костюмах. Вдоль набережной, мягко, бесшумно скользя по торцу мостовой, проносились собственные экипажи. В согретом солнечными лучами воздухе от стоявших на причалах барок и шнырявших по Неве пароходов пахло смолою и сладковатым дымком каменного угля…
— Вы сказали это таким, — как бы выразиться, — высоко-равнодушным тоном! — заметил Балаев.
— В самом деле? Ну, да согласитесь — не плакать же мне от того, что муж до ночи сидит в своем департаменте!
— Конечно! Тем более, что всю себя вы отдаете вашему прелестному ребенку!
Чуть заметная тень неудовольствия скользнула по её лицу.
— Что же вы ничего не сообщили о себе? — переменила она разговор, — мы так давно не видались! Работаете, успеваете? Ведь, не все же кутите?
— Конечно, нет! Нынешнюю зиму я поработал порядочно.
— Когда же и где мы, смертные, увидим плоды вашего вдохновения? Выставки давно начались!
— А обо мне что-то не слышно? Вы это хотели сказать?
— Хотя бы.
— Я работаю над одной большой вещью, а мелочь выставлять не стоит.
— Значит, не будет ничего?
— Ничего!
— Нет, вы просто разленились, и вас следовало бы взять в руки.
— Не оспариваю. К сожалению, только некому.
— Бедный юноша без надзора и руководителя! Чего доброго, погибнет талант!
— Вы смеетесь, а ведь я действительно нуждаюсь в поддержке.
— Серьезно?
Она чуть-чуть повернулась к нему, взглянула, и в его лице ей показалось что-то нежное, беспомощное, взывавшее к участию.
— Я безалаберный человек, несмотря на свои 30 лет! Таким должно быть и умру! — сказал он, и в его голосе прозвучала нотка грусти.
— Вам нужен руководитель или руководительница, быть может? — тоном насмешки спросила она.
— Все равно! Кто-нибудь, кто бы иногда напомнил, сказал, и даже, быть может, настоял, что нужно то-то и то-то, и что не нужно.
— Да вы совсем ребёнок, несмотря на ваши 30 лет!
— Что делать? Нелепое воспитание, но об этом очень длинно рассказывать, да и не стоит.
— Ну, что же, хотите под мое начало?
— С удовольствием!
— Хорошо. Я берусь вас опекать, наставлять, вами руководить, но при непременном условии: полного послушания, и… мы должны видеться чаще, не правда ли?
— Конечно, но…
— Что же? В чем дело?
— Позволите быть откровенным? Как посмотрит на мои визиты Петр Сергеич? Мне бы не хотелось, чтобы он подумал, сохрани Бог, чего-нибудь, что могло бы компрометировать…
Быстрый, смеющийся, лукавый взгляд скользнул из-под широких полей фетровой шляпы.
— Струсили? Скажите откровенно: струсили, да?
— Ничего подобного!
— Нет, в самом деле? Ну, скажите, признайтесь? Ну, скажите же, что вам стоит? А?
Смеющаяся, радостная, она шла вперед, гордо подняв свою красивую головку, смело смотря вдаль по реке на запад, где, скучившись подобно груде расплавленного золота, рдели полдневные облака, откуда легким, нежным веянием доносился теплый речной ветерок. И что-то ликующее, буйно победное чувствовалось в её внезапно загоревшихся, карих глазах.
— Если хотите знать правду, — резко, почти грубо начал он, — то я думал больше о вас.
— Ну, относительно меня можете быть совершенно спокойны! — внезапно переменила она тон.
Балаев почувствовал себя глупым, уничтоженным, и, с досады, до крови прикусил губу.
«Погоди же! Я тебе отомщу!» — с вспыхнувшей внезапно злобой, подумал он, — недолго тебе торжествовать!»
Но теперь он ограничился тем, что при повороте в улицу приподнял шляпу и попрощался, холодно пожав маленькую, узко затянутую в перчатку руку.