Казимир Милль «Чудо»

I.

В дороге несколько раз ко мне оборачивался ямщик и, отряхнув с бороды грязной рукавицей липкий мокрый снег, упрашивал:

— А то заночевали бы в Исленеве… Вишь, как метет, прости Господи, глаза совсем залепило!.. Как есть ни зги. Отдохнули бы… А я вас утром живо домчу до Карачаевки… Может, и впрямь заночевали бы, барин, в Исленеве?..

Я чувствовал себя усталым, торопиться мне было некуда, поэтому я охотно согласился:

— Ну, будь по-твоему. Вали в Исленево…

Ямщик хлопотливо защелкал кнутом, лошади подобрались, и мы понеслись к селу, обдаваемые влажным мартовским ветром, липкими хлопьями снега и тем легким бодрящим запахом ранней весны, от которого слегка кружится голова и зарождается предчувствие чего-то хорошего и радостного.

Вскоре замаячили огоньки, наперебой залаяли неугомонные деревенские собаки, нестройно заболтали сбившиеся с ритма колокольцы.

Остановились у земской избы.

Я вошел, не торопясь стащил с себя тулуп, вытер платком мокрое лицо и закурил папиросу.

В это время я услышал в соседней комнате раскатистый смех, и до меня донеслись слова:

— Уж в этом будьте уверены!.. Быть может, вас это несколько и развлечет…

— Кто там? — спросил я хозяина.

— Следователь с доктором… Грех, вишь, у нас случился — убийство…

Я толкнул дверь и вошел в комнату.

Очкастый хмурый господин в потертой форменной тужурке с потускневшими пуговицами сидел за столом, запустив левую руку в густую седеющую гриву волос, а правой рукой лениво помешивал чай.

Доктор порывисто ходил из угла в угол, размахивал руками и пощипывал изредка свою острую бородку.

Прищурив глаза, он искоса посмотрел на меня, махнул рукой и снова принялся ходить из угла в угол.

А я иронически улыбнулся и грубовато-ласково сказал:

— Нечего, Шурочка, щуриться, махать рукой и болтаться без толку. Налей-ка лучше стаканчик чаю.

Он в недоумении остановился, окинул меня зорким взглядом с ног до головы, взмахнул руками и закричал:

— Ты?.. Неужели ты?.. А я побоялся даже подумать, что это именно ты… Чудо — и баста!.. Вот видите, Семен Петрович, — обратился он нравоучительно к следователю, — а вы говорите, что в жизни чудес не бывает. Не будь я Медынцев — это чудо из чудес!..

Он бросился меня обнимать. Мы крепко расцеловались.

Восторженный Шурочка потащил меня к следователю, который все так же рассеянно помешивал ложечкой чай, и заторопился:

— Да познакомьтесь же, господин Следопыт, рекомендую: мой лучший друг былых времен!..

Следователь медленно поднялся, пожал мне руку и громко сказал: Званцев Семен Петрович.

И снова опустился на табуретку.

— Ну, что, разве подобная встреча здесь, в глуши, с другом, с которым ты не видался чёртову дюжину лет, разве она не опровергает вашей теории? — радостно сказал Медынцев.

Следователь устало улыбнулся.

— Нисколько, дорогой Александр Иванович, нисколько!.. Еще более подтверждает… Сами посудите, — обратился он ко мне, — я, видите ли, утверждаю, что жизнь нищенка, что в однообразную нить дней жизнь вплетает лишь изредка яркий случай, как драгоценную жемчужину. Ну, вот и рассудите, действительно ли богата жизнь, раз такой пустяк, как встреча двух живых людей, является чудом? Это ли не подчёркивает еще ярче всего её убожества!

Я ополоснул пустой стакан Медынцева и стал наливать себе чаю.

Он спохватился:

— Эх, миленький!.. Я и забыл, голубь, что ты человек столиц и прочих разнообразий, и что стакан чаю уместнее болтовни… Ну, а мы, интеллигенты глухих мест, удивительно бываем голодны до разговоров. Пофилософствовать, поспорить, поразмять язык — это для нас, голубчик, десерт!..

Следователь смущенно улыбнулся и вскользь заметил:

— И опять ошибаетесь, Александр Иванович. Разве в столице веселее, чем в глуши? Везде, дорогой мой, те же будни, то же ритмическое постукивание жизни. Пожалуй, машина посложнее, походчее работает — только и всего… Я не понимаю, право, — оживился следователь, — как вы не ощущаете, что жизнь надоедливо бедна, как наши березовые перелески, когда едешь верст за пятьдесят…

Следователь безнадежно махнул рукой.

— Нет, бросим лучше наш спор… Не стоит, право!.. Да и вашему другу надо отдохнуть.

Я возразил, что рад проболтать, хотя всю ночь, что мне и уставать-то не отчего — проехал всего двадцать верст.

II.

Мы пытались устроиться на ночлег, но кровать была лишь одна. Все мы предупредительно уступали ее друг другу; но подозрительные следы клопов никого не прельстили. Решили не спать. Мы с Медынцевым разговорились: воспоминания нахлынули, как вода через прорвавшуюся плотину, и мы, перебивая друг друга, расспрашивали об общих знакомых, вспоминали студенческое прошлое, оживились, а потом призадумались и замолчали. Взгрустнулось как-то, что годы промелькнули, и мы уже не столько надеемся на будущее, сколько смущенно посматриваем на постаревшие лица друг друга, вглядываемся в поблекшие глаза.

Следователь не мешал, сидел и писал. А когда мы умолкли, он поднял голову, отбросил ручку и проворчал:

— Ну, вот и все. Кончено.

Мы с Медынцевым смущенно переглянулись, а он как-то съёжился и сказал мне:

— Пожалуй, и у нас тоже кончено. Наговорились.

Медынцев потянулся, как бы сбрасывая с себя усталость, и насмешливо, упрямо сказал следователю:

— Нет, что вы мне, Семен Петрович, ни говорите, а жизнь любопытна. Она кишит случайностями, неожиданностями, в ней много рассыпано трагического и комического… Да и откуда, как не из жизни, почерпают писатели свои рассказы!..

— Так я и знал, — отмахнулся Званцев: — непременно всунете эту разнесчастную беллетристику. Да ведь каждый, самый маленький писатель непременно выдумщик, фантазер… Ведь он сгущает жизнь, привирает, всякое зауряд-явление свяжет, — смотришь, «стройное целое»… А тут-то и помогает исключительность: она, как молния, озаряет жизнь… А без неё — нет и не может быть искусства. Вы, милый доктор, точно с луны свалились! Да вот, например, возьмем-ка вашу жизнь… Сознайтесь искренне, был ли хотя один эпизод, происшествие, которое можно было бы рассказать, написать, пусть как занимательный случай.

Медынцев растерялся, но затем упрямо ответил:

— Если хорошенько подумать — вероятно, был…

— Гмм… Очень интересно… Поройтесь-ка в памяти и поделитесь с нами…

— Может быть, и у вас имеется какой-нибудь эпизодик из своей жизни? — предупредительно обратился ко мне Семен Петрович.

— Право, вы, пожалуй, сумеете меня разубедить.

Я молча пожевал губами, насупил брови, быстро перебрал в памяти свою жизнь и ничего интересного не нашел.

— Нет уж, увольте! — сказал я, разводя руками: — вся моя жизнь прошла без приключений… Без молнии этой самой трудновато… Озарит, черкнет и… непременно добавишь, чего и не было!..

— Вот видите, Александр Иванович, ваш друг, кажется, согласен со мной. Я тоже когда-то подрумянивал жизнь, — грустно покачал головой Званцев. — Я даже, признаюсь, и карьеру следовательскую избрал из-за этого… Но ошибся в расчете. Скука. Все преступления так же трафаретны и скучны, как и все… Нуднее вечного дня с моросящим дождем… Ну, что же, Александр Иванович, вспомнили что-нибудь забавное?..

Медынцев, бегавший из угла в угол, остановился, затем сел и взволнованно сказал:

— Хорошо, я вам расскажу один случай, который мне сейчас вспомнился. Он неярок, но все же… Вы слушаете?..

Мы утвердительно кивнули головами.